Read the book: «Тыквенный латте для неприкаянных душ», page 2

3. Когда были живы сны

Несколькими годами ранее…

В детстве маленькие Пам и Джимбо – сироты, связанные одиночеством, искренней дружбой и жаждой жизни, – посвящали ночи синей луны тому, чтобы обойти стражу Тантервилля, эти когти контроля, не пускавшие их к океану, чей зов звучал за высокими стенами.

«Те, кто желает жить здесь, вдали от невзгод и хаоса, царящего за этими стенами, должны чтить наши законы. Без исключений. Осмелившиеся нарушить их будут изгнаны навеки, – заявляли власти. – Мы гарантируем безопасность гражданам – таково наше обещание. Здесь никто не познает жестокостей внешнего мира, но те, кто уйдет, не смогут вернуться. Нарушители законов – тоже».

Власти. Королевская семья и их сторонники.

Власти, те самые, что предоставляли им какой-никакой кров и кое-что из еды до совершеннолетия. А затем вышвырнули их на улицы Тантервилля.

«Содержали нас, пока не нашли повод избавиться, – твердил Джимбо, повзрослев. – Мы для них – дерьмо, Пам. Мы никому не нужны. Взглянем правде в глаза и будем выживать сами. Иначе сгнием здесь. А я гнить не хочу. И ты тоже».

Когда Джимбо и Пам были совсем маленькими, а корона еще давала им приют и жалкие крошки еды, недоедание и худоба превратили их в мешки из костей и кожи. Ускользнуть от стражи в ночи синей луны было легко. А рыть туннели под стенами с помощью острых копытец Пам – и того проще.

– Вот тут спрячемся – не увидят, – шептала маленькая Пам. – Но надо поскорее, Джимбо. Быстро-быстро. Давай! Скорее!

– Ладно, – кивал он. – Быстро так быстро. Быстрее всех на свете.

Они бежали в темноте к окраинам: босиком, беззвучно, подавляя кашель и чихание от своих детских простуд, терпя зуд от укусов вшей.

У стен Пам шевелила пальцами ног и менялась – тихо, мгновенно.

– Ну какие тупые! – сопела девочка. – Озираются, а нас не видят. Ничего не видят. Думают, что если мы дети, то тупые! Думают, все дети тупые! А мы-то умные! Мы знаем, где спрятаться, чтобы втихую добраться до моря. И нас никогда не ловят, потому что мы умнее их! Потому что они тупые, тупые-претупые, а мы…

– Да, Пам, – перебил Джимбо. – Мы умные, а они думают, что мы глупые, только потому что мы маленькие, и поэтому ничего не видят. Но пойдем уже к морю. Я волнуюсь. Хочу просто поплавать.

– И найти жемчуг! – выкрикнула Пам.

– Не ори! – рассердился Джимбо. – Услышат! Не кричи больше. А то нас заметят.

– Да. Я знаю. Извини. Я когда волнуюсь – болтаю. Много болтаю.

– Говори сколько влезет, – тихонько ответил маленький оборотень, – но не ори, Пам, а то заметят. Мы пришли, копай тут, а я полезу в воду.

– Ладно. И принеси большого красного краба!

– Принесу. Как всегда.

– И водорослей! Широких, которые мягкие после варки. В супе и пирожках – объедение!

– Ладно, ладно, только копай уже! Принесу тебе все, что понадобится, но если не замолчишь – взойдет солнце. И нас поймают.

– Не поймают!

Костлявая фавна заработала тощими ножками. Она двигалась с инстинктивной ловкостью, унаследованной от неведомых родителей – тех, кого она никогда не узнает. Она копала без устали, пока не пробила узкий туннель: сырой, неровный лаз, начинавшийся в городе и выходивший к скалам в окружении пышных водорослей, откуда открывался вид на бескрайнюю морскую гладь.

Пам вылезла первой.

Джимбо последовал за ней, когда девочка уже сменила копыта на ноги, чтобы ощутить ласковую шершавость прибрежного песка. Выбравшись, мальчик словно возродился – на лице его сияла та самая искренняя радость, что охватывала его при встрече с морем, его истинным и желанным домом.

Он подпрыгнул, украдкой всхлипнул и беззвучно рассмеялся, прикрыв рот ладонями, чтобы заглушить счастье: чтобы не услышали, не увидели. Он был готов рвануть к воде и выпустить чешую, жабры, еще полупрозрачные от незрелости перепонки, плавники – все рыбьи атрибуты, которые заставляла скрывать городская жизнь.

Охваченный абсолютным блаженством, он услышал ликующий зов своей природы и бросился к океану.

Пам остановила его.

– Джимбо! Радуйся. Радуйся и делай, что любишь: плавай, прыгай по волнам, смейся. Я буду смотреть отсюда, как обычно – из-за этой скалы в форме мышки. – Она вытерла рукавом сопли.

Он кивнул с улыбкой. Она продолжила:

– Но не умирай. Чтобы не увидели. Увидят – убьют нас обоих. Так, чтобы мучались, им это нравится, хоть они и не признаются. Они злые. По-настоящему злые. И тогда все кончится. А я не хочу, чтобы кончалось. Нас ждет столько всего!

Джимбо спустился с небес на землю и уставился на девочку.

– Пам, – взял он ее за плечи. – Не глупи. Глупости – для глупых, а глупые – это они. Мы умные. Пойду поплаваю и посмеюсь, но еще наберу жемчуга. И с ним мы когда-нибудь уйдем в ту деревню.

– Нашу деревню.

– Да, нашу деревню. Наш дом, Пам, мы ведь всегда это знали. А тот призрак станет нашим другом – мы ведь добрые, и он наверняка тоже. А если злой – прогонишь его своим колдовством. К тому времени ты уже станешь великой волшебницей! А если нет, – я помогу, и мы вместе пнем его под зад! Там ты будешь готовить такое, что этим унылым мертвецам и не снилось, а я буду плавать, много-много плавать! И рисовать. И нам никто ничего не запретит.

Девочка обняла друга и толкнула к морю:

– Беги, Джимбо! Некогда терять время. Говорят, в той деревне много домов – жемчуга понадобится куча!

– Увидимся через пару часов! – Джимбо рванул к воде.

– Не ори! – крикнула Пам. – И мне здоровенного краба не забудь!

– Ни за что!

4. «Форхавела»

Луна еще висела в небе, но скоро солнечный луч коснется крутых крыш Тантервилля, окрасив их в утреннее золото.

В тишине этого часа шепот узких переулков и их ночных обитателей ждал рассвета, пока ловкая фигура, прячась в тени, проворно скользила по влажной черепице.

Окрики стражников и тревожный лязг доспехов звенели меж мощеных улочек.

Пам двигалась стремительно и искусно – бешеная пляска, где нужно было пробираться мимо приоткрытых окон ранних пташек и любопытных глаз факелов внизу.

«Я много лет этим занимаюсь, бывало и хуже. Сегодня не поймают».

Хотя она верила, что уйдет от погони, крыши будто растягивались с каждым прыжком, как бесконечный лабиринт, удерживающий ее в западне разъяренной охоты, где она была единственной дичью.

Она мчалась как орлица; отчаянье и пылающая кровь окрыляли ее, но рой топоров и отравленных копий приближался. Рискуя, она зацепилась за край разбитого дымохода. Упала на колени, соскользнула, но мгновенно вскочила.

Хуже было другое – удар о неровный камень, зацепивший складку сумки и грубо распоровший ее. Монеты, жемчуг и самоцветы рассыпались по крышам сверкающей рекой, звеня, как погремушка, и канули в город – а с ними и нужды, замыслы, мечты, что Пам в них вложила.

– Там! – закричал стражник, указывая на нее.

В «Форхавелу», решила Пам. Она бросила взгляд на первые проблески зари. Уже почти пора.

Она начала обращаться, завидев вывеску таверны; грубая доска с толстыми железными буквами, краску на которых сожрали дожди и время. Пам приземлилась. Шерсть на ногах истончилась и пропала, жесткие копыта смягчились, приняв форму двух беспокойных пяток, старающихся не наступить в городскую грязь.

Добравшись до переулка, куда выходил черный ход «Форхавелы», Пам натянула чулки и обулась. Надела полагающийся по форме платок на голову, как велел мистер Алдриг, спрятала под ним непослушные волосы и рожки. Сунула оставшиеся пожитки за трухлявую бочку, кишащую термитами, и вошла в заведение.

К счастью, она пришла первой.

Пам завязала фартук и попыталась отдышаться.

Обеими руками схватила мешок из рогожи, перевязанный толстой веревкой – в нем лежали вчерашние отбросы, – и потащила к открытой двери.

– Сеньорита! – окликнули ее. – Простите, сеньорита!

– Это вы мне? – отозвалась девушка с непринужденностью, удивившей ее саму, не отпуская веревку. Дотащив мешок до угла, она обернулась и, как ожидала, увидела одного из них.

– Доброго утра, сеньорита, – поклонился стражник.

Пам сделала вид, что вытирает рукавом пот со лба, и изобразила свою лучшую улыбку. Стражник, дородный, но заурядный, покраснел.

– Не хотел беспокоить вас или отвлекать от работы, – прочистил он горло, – но мы ищем опасную воровку. Вы очень поможете, если скажете, видели ли вы ее.

Пам внутренне рассмеялась.

– Воровку? – Она прижала пальцы к губам, изображая удивление.

– Да, сеньорита, – кивнул мужчина. – Фавну, – уточнил он. – Вероятно, она оборотень. В зеленом плаще, с коричневой котомкой.

– Ох, – промолвила Пам. – Очень жаль, но никого такого я здесь не видела, сеньор. А я здесь уже несколько часов.

– Понимаю. Не извольте беспокоиться. – Он поклонился на прощание. – Если заметите что-либо, сообщите властям.

– Непременно.

Когда стражник скрылся из виду, девушка облегченно вздохнула и вернулась на кухню. Чувство победы после успешного побега обратилось в яростное разочарование, когда она вспомнила о том, что случилось на крыше. Она обыскала карманы и все укромные уголки белья в надежде что-нибудь найти. Нашла три золотые монеты.

«Ну что ж, – подумала Пам, пожимая плечами, – лучше, чем ничего».

В полумраке «Форхавелы» она вдохнула полной грудью и вытянула шею, затем покрутила ею из стороны в сторону, разминая круговыми движениями. Напряжение в позвонках после побега ощущалось невидимой ношей.

Наклонила голову, слегка хрустнув шеей. Над почерневшими от копоти очагами Пам различила пять небесных жемчужин, питавших таверну. Они начинали угасать.

«Через два-три месяца придется их менять».

Пам выгребла золу, набрала в охапку дров и щепы и подбросила в камин, чтобы оживить пламя. Пропитала фитили ореховым маслом, зажгла факелы и укрепила их на стенах, чтобы кухня озарилась великолепным теплым светом.

На массивном центральном столе расставила чистую посуду, как велел Алдриг: железную утварь справа, глиняные кружки и миски слева, аккуратно сложенные стопками.

Подошла к колодцу и вернулась с двумя полными ведрами воды, наполнила котел для похлебки и подвесила его над пламенем, разожгла огонь, отогнала крыс, вытряхнула тряпки, вычистила ступки и проверила кувшины, готовя кухню к наступающему дню.

И вот так Пам, воровка, в очередной раз обошла закон.

Остальные работники не заставили себя долго ждать.

Она, как всегда, встретила их улыбкой и сердечным приветствием.

– Полагаю, одежда и свертки у нашего входа – твои, – тихо сказала Мария.

«Нашего входа». Служебного входа.

Хотя большую часть времени Мария раздражала Пам, она была ее лучшей подругой. В конце концов, именно эта женщина спасла ей жизнь, да и Джимбо тоже.

Это Мария обнаружила двух босоногих, истощенных детишек в темном переулке, когда они копались в мусорном баке втрое больше их самих. Это она прятала по карманам во время работы хлеб, сыр и фрукты, чтобы потом оставить еду на укромном сеновале, куда дети приходили каждый день, чтобы что-нибудь сунуть в рот.

Мария любила задавать девушке неудобные вопросы, пока натягивала льняные перчатки, а сверху – кольчужные, пока прикрывала свой выдающийся живот фартуком и убирала в тугой пучок непослушные седые кудри, – как того требовал Алдриг.

– Конечно, – кивнула фавна, – как всегда. Не понимаю, зачем ты спрашиваешь об этом, ты же знаешь ответ, Мария.

Женщина тихонько рассмеялась и подула, чтобы раздуть огонь, который уже начал лениться.

– Удачное было утречко, девочка? – спросила она.

– Я уже много лет как повзрослела, а ты все зовешь меня девочкой, – сказала Пам. – Когда ты перестанешь?

– Никогда не перестану, даже когда тебе стукнет восемьдесят, если доживешь. А теперь отстань со своими глупыми вопросами и расскажи, как все прошло.

Пам бросила в чугунный котел, что царил на кухне, гору очищенных и нашинкованных луковиц, над которыми изрядно провозилась. Добавила соль, травы, молотый черный перец, восемь гвоздичек, десять долек чеснока и две козьи ножки. Энергично перемешала деревянной ложкой и щедро плеснула в огонь медовухи. Туда же подкинула пару больших кусков угля, потому что была уверена, что подгорелые кусочки придают особый вкус всем ее творениям.

– Памьелина Норон!

Услышав это имя, Пам встревоженно вынырнула из транса своей механической работы. Бросила дела, небрежно вытерла руки, стряхнув кусочки овощей, специй и других ингредиентов, которые бросала в котел.

– Не зови меня так, – буркнула девушка, – мне не нравится. Ты же знаешь.

– Ну так соберись и ответь мне, девочка: как прошло сегодня?

– Хорошо, блин, Мария, вечно ты мне твердишь, что…

– Не выражайся при мне. Ты прекрасно знаешь, что мне не нравится, когда ты проявляешь неуважение. А ты этим злоупотребляешь.

– Извини, – ответила фавна.

– Ладно. Подай-ка мне сливочное масло, сладкое вино, миндальное масло, розмарин и дикий чеснок; этот цыпленок сам себя не замаринует.

Пам кивнула и подчинилась без возражений.

– А теперь, девочка, расскажи мне, как прошло утро.

– Началось все хорошо, но потом меня заметили, и пришлось валить…

– Тебя заметили?! – испугалась Мария.

– Только со спины, – успокоила ее Пам, – и с копытами. Побежали за мной, но не догнали. Когда стража герцогини меня…

– Герцогини Сильбеннии Мирден?

– Да.

– Ради синей луны, Пам, ты чем думала? Как тебе в голову пришло туда пойти? У этой женщины тысяча стражников, а теперь, когда она овдовела, их станет еще больше – она хоть и обожает мужчин да веселье, но осторожна! Крайне осторожна!

– Знаю.

– Залезть в ее дом – самое глупое, что можно было совершить. Особенно если тебя видели.

– Дай договорить, Мария. Если не замолчишь – не дослушаешь.

– Говори, да побыстрее. Не хочу заразить тревогой этого цыпленка, готовлю ведь. Давай, давай! Алдриг скоро придет.

– Говорю же, меня видели только со спины и с копытами. Потом я скрылась. По крышам. Все шло нормально, но за мной бежали по улице, и я испугалась, что меня найдут. Спрыгнула неудачно, и сумка лопнула. Я потеряла почти всю добычу.

– То есть в лицо тебя не видели?

– Нет, – сказала Пам. – Ну то есть да. Но когда я уже вернула себе ноги. Прикинулась дурочкой – это я умею. Стражник поверил, ни на секунду не усомнился в моих словах. В этом я уверена.

– Он сюда приходил?

– Да, нарисовался у черного хода. Заметил меня, когда я выносила мусор, который ты оставила вчера. Спрашивал меня про одну опасную воровку, я заверила, что никого не видела, он отвесил поклон, зарумянился (видимо, я ему приглянулась), попросил сообщить страже, если увижу что-нибудь странное, и ушел своей дорогой.

– Ладно, – кивнула Мария. Она толкла чеснок в массивной каменной ступке. – Все?

– Да. Это все.

Остальные работники были крайне поглощены своей кропотливой кулинарной работой; дел было невпроворот. Беседу Пам и Марии они игнорировали в той же манере, в какой пропускали мимо ушей утренние разговоры поставщиков, которые заворачивали в «Форхавелу», чтобы предложить свои продукты «высочайшего качества», если верить продавцам.

Ограниченный персонал таверны оставался глух ко всякой внешней суете, и все, что не имело отношения к искусству приготовления блюд, совершенно их не интересовало.

На кухне «Форхавелы» царил тот самый гармоничный, деловой порядок, который объединял всех, кто наслаждался созиданием, любил играть с ингредиентами. Переносить жаркое с одного огня на другой, добиваясь идеальной текстуры карамелизированных овощей и маринованного для нежности в алкоголе мяса – как танец, выверенный, благоухающий танец, в котором участвовали все кухонные работники.

«Тут славно работать, – думала Пам. Но без особой уверенности. – По крайней мере, когда его нет».

«Терпи и старайся задобрить старикашку. Если разыграешь карты с умом, скоро сможешь выдвинуть свои предложения. Когда станет ясно, на что ты способна, появятся и деньги, и возможности. Дело времени. Стисни зубы, работай примерно, а когда достигнешь цели, тебе хватит сил, чтобы отплатить ему за все мерзости».

Пам почувствовала пронизывающий холод в затылке – верный вестник дурных предчувствий.

Благостная и деловая атмосфера кухни разлетелась вдребезги. Разговоры оборвались на полуслове, люди окаменели, воздух застыл.

Алдриг пожаловал.

Они столкнулись лицом к лицу; Пам пришлось изо всех сил вцепиться в миску, чтобы не вывалить муку на мужчину.

Он лишь лениво скользнул по ней взглядом. Надменно, с тем же видом оценил остальных слуг и снова уставился на нее. С тем же выражением разочарования, что дарил ей каждое утро.

– Сеньорита Норон, – произнес Алдриг.

Его черные волосы были залихватски зачесаны назад, жирнее и грязнее обычного, а несколько седых прядей дерзко выбивались по бокам, насмехаясь над попытками придать им порядок. Глубокие морщины, оформляющие его вечно сердитое лицо, стали еще резче, выражая гнев и брезгливость.

Хозяин «Форхавелы» прочистил горло.

– Как поживает тесто на пирожки? – продолжил он. – Начинка готова? Проверьте лук, я хочу, чтобы он был идеально карамелизирован. Моему рецепту нужно следовать неукоснительно. Сегодня мы обязаны предложить нашим клиентам не менее пятисот пирожков, и каждый – высшего качества. Мы удостоимся визита многих достойных господ. Сегодня зайдут важные персоны, сеньорита Норон, мои добрые знакомые, гости со званиями и поместьями. Так что шевелитесь, поднажмите и немедля организуйте заказы. Надеюсь, сегодня вы будете прилежнее, чем вчера. Советую быть предельно расторопной и, коль возникнут загвоздки или, луна упаси, проблемы, – решительной.

– Да, сеньор Алдриг, – отозвалась Пам, стоя со свежей луковицей в одной руке и пучком только что срезанного шалфея в другой.

«Тварь, – пронеслось у нее в голове. – Чтоб тебя сожрало неудержимое полчище тараканов, зараженных самыми жуткими хворями. Чтоб эти твари заползли в хлеб, что ты жрешь каждое утро, Алдриг. Старый мерзкий ублюдок, как же мне хочется тебя разорить. Как же хочется, чтобы ты сгнил заживо».

– Эти обноски вам не к лицу, – сказал Алдриг, – это неприлично. Просто позорно, что вы так выглядите, сеньорита Норон. Кой черт вам носить эти бело-розовые кудри, если вы не в силах подобрать должный наряд? Вы смахиваете на нищенку из Улья. Вам надлежит одеваться изысканно, в одеяния поблагороднее этих.

– У меня больше ничего нет, сеньор Алдриг. А волосы убраны, согласно вашему повелению.

– Сегодняшний вечер – особый случай, и от вас потребуется приличный внешний вид. Я оставил подобающий наряд в вашей комнате, сеньорита Норон. Наряд, который подчеркнет ваши достоинства.

Пам отложила лук, взбитое сливочное масло и тесто на пирожки, над которым билась часами. Уставилась на Алдрига.

– Мои достоинства? – переспросила она.

– Да, сеньорита Норон. – Мужчина оценивающе обвел свою работницу взглядом с ног до головы, даже не пряча своих намерений. К чему лукавить? Власть принадлежала ему.

– И в чем же заключаются мои достоинства, по вашему разумению, сеньор Алдриг? – спросила Пам.

– В том, что вы прячете под тряпьем. Когда пожалуют гости, вы облачитесь в предоставленный вам наряд и станете прислуживать за главным столом. Велю вас причесать, дабы господа узрели ваши волосы; они им понравятся. Вы будете выказывать радушие каждому гостю и станете отвечать на все их просьбы нежнейшей улыбкой. И, между прочим, спрячьте свои звериные ноги. Ваши собственные голые ножки пригляднее и потише. Незачем пугать людей дикарскими копытами.

Пам вздохнула, стиснула зубы, задерживая дыхание.

– Сеньорита Норон, имеются возражения? – спросил Алдриг. – Прежде чем ответить, рекомендую взвесить свои слова. – Он пригладил усы. – Не забудьте, что вы можете вести независимую жизнь, имея хлеб и лекарства, благодаря щедрому жалованью, что предоставляю вам я и только я.

– Да, сеньор Алдриг. Я признательна вам и исполню ваше пожелание.

«На жалкие гроши, что ты мне платишь, не прожить и не прокормиться. Я ворую, да, потому что мне нравится убегать и скакать по крышам. Я ощущаю себя живой и счастливой, наслаждаюсь этим. У всех свои пристрастия и вкусы. Свои дела. Но еще деньги, мне нужны деньги, потому что аренда сама не платится. А ты, проклятый неудачник, смеешь критиковать мою одежду, на которую я вкалываю! Смеешь критиковать мое тело, пытаешься заставить меня стыдиться моей природы. Мои копыта не позорят меня, я ими горжусь. Сколько удивительного я благодаря им пережила – такого, что тебе и не снилось!

Пошел ты к черту! Тебе бы родиться оборотнем, но ты появился на свет обычным. Потому твои блюда безвкусные, а когда люди попробуют мои – я открою таверну, которая тебя разорит. Какой же ты позорник, и как хочется схватить иглы Джимбо для тату, воткнуть их тебе между ног и размозжить…»

– Что ж, сеньорита Норон. Вы очень умны. Вы приняли верное решение.

Алдриг протянул руку к девушке ладонью вверх, собираясь пару раз «одобрительно» похлопать ее по спине, как хозяин поглаживает мула, поощряя покорное животное.

Пам уклонилась; не хватало только, чтобы Алдриг к ней прикасался. Она сделала это незаметно, разумеется, – иначе это вызвало бы его недовольство, а недовольство вылилось бы в незаслуженный гнев в ее сторону. Девушка сделала вид, что роняет ложку; так она избежала контакта.

– Вы всегда были очень неловкой, сеньорита Норон. Постарайтесь сохранять достоинство сегодня вечером; если разочаруете наших гостей, разочаруете и меня.

– Я никого не разочарую, сеньор Алдриг, могу вас заверить.

– В одежде, которую я для вас приготовил, – не сомневаюсь, что так и будет. Она вам пойдет, вы будете хороши как никогда.

Пам молча кивнула и подавила желание перекинуться на копыта, чтобы стоптать гнилую улыбку с лица Алдрига. Она призвала спокойствие и приказала себе держаться.

«Хорошо смеется тот, кто смеется последним».

Она даже не помнила, когда слышала эту поговорку; может быть, подслушала разговоры других слуг, но сейчас она помогла ей запереть ярость внутри.

– Сеньор Алдриг, если сегодняшний вечер пройдет хорошо, вы ознакомитесь с моими предложениями для меню? Вот, я записала здесь, каждое блюдо и его ингредиенты, все распределены по сезонам, отсортированы от самого мягкого вкуса к самому насыщенному, чтобы они не конфликтовали друг с другом.

Возможность того, что ее творения увидят свет и попадут на стол знати, была шансом, от которого Пам не могла отказаться, каким бы призрачным он ни был. Сама мысль о том, чтобы управлять собственной таверной, питала душу надеждой, давала силы испытывать свое скудное терпение и прежде всего причины терпеть наглость Алдрига.

Владелец «Форхавелы» бегло взглянул на клочок бумаги. Разразился смехом.

– Так посмотрите? – спросила Пам.

– Я уже посмотрел, сеньорита Норон.

Тишина.

– И? – запинаясь, спросила девушка.

– И? – Алдриг снова прочистил горло. – Я приглашаю вас продолжить работать по моему меню, ибо ваше, сеньорита Норон, – пустая и претенциозная чепуха. У вас нет ни знаний, ни опыта, вы экспериментируете без правил, без дисциплины, и так вы ничего не добьетесь. Смиритесь раз и навсегда, у вас нет таланта, все, что у вас есть, – это слепая, неуклюжая детская страсть; никакой базы. Вы даже не заслуживаете работать здесь, но я год за годом даю вам такую возможность. Так что не будьте высокомерной и цените мое сострадание. Выполняйте свои задачи и достойно одевайтесь. Делайте то, что должны, ведите себя подобающе и оставьте творчество тем, у кого есть природные таланты для этого.

Услышав заявления Алдрига, Пам вдохнула, выдохнула. Повторила еще десять раз.

«Держи себя в руках, – сказала ей Мария взглядом, – не кричи, не прыгай, не бей копытами и ничего не ломай. Помни о своей цели».

«Возьми себя в руки, девчонка».

Алдриг еще раз осмотрел девушку с ног до головы, одарил ее улыбкой, в которой не было тепла, презрительно фыркнул и повернулся спиной к персоналу, направляясь в столовую, где его ждал обильный завтрак, состоящий из свежего хлеба, гусиных яиц, сладкой ветчины и острой колбасы, которые ему подавали каждое утро.

Пам попыталась сжать гнев, копившийся в ней годами, удержать его внутри, но, видя, что больше не может его сдерживать, решила выпустить его в слова.

«Так будет лучше – менее жестоко, чем пустить в ход копыта».

– Эй, Алдриг! – окликнула она его, как зовут собаку.

Мария закрыла глаза и провела пальцами по векам.

Мужчина медленно повернулся, свирепо уставился на фавну:

– Вы… Как вы смеете, невоспитанная девчонка? Как вы смеете обращаться ко мне с этой дерзкой болтовней?..

– Да заткнись, тупица! – Пам сорвала фартук и швырнула его на пол. Грязная ткань упала под ноги ее начальника.

Вся кухня онемела, даже огни, казалось, перестали потрескивать, а котлы – кипеть.

Осознав, что она сказала, Пам почувствовала, как у нее заколотилось сердце. Руки и затылок покрылись холодным потом, в голове и груди появилась тяжесть, словно тело набили песком. Но она не дрогнула.

«Пропадать – так с музыкой».

– Да, я назвала тебя тупицей. Тебя удивляет, что кто-то высказал тебе всю правду в лицо?

Что-то в ее словах заставило Алдрига, деспотичного и величественного, слегка пошатнуться, и это порадовало Пам и подтолкнуло ее продолжать.

– Ты воображаешь себя богом. Не только на кухне, но и в делах, и в жизни вообще, – добавила она. – Я устала работать на человека вроде тебя, на человека, который годами торговал отчаявшимися людьми, чтобы сколотить капитал для постройки всего этого. – Она развела руки, оглядываясь вокруг.

– Замолчите немедленно, сеньорита Норон, или клянусь вам…

– Думаешь, я одна знаю о твоем мерзком прошлом? – рассмеялась Пам. – Да ладно, не тупи! Ты всегда относился к другим как к скоту – это у тебя из прошлого, а теперь смеешь оскорблять меня, попрекая Ульем, тем самым, где ты начинал…

– Я сказал, замолчите!

Пам, естественно, проигнорировала его. Фитиль ее ярости был уже подожжен. На этот раз, однако, она говорила холодно. Отчаяние и унижение Алдрига действовали на нее успокаивающе.

– Как я и сказала, ты воображаешь себя богом, хозяином города. Послушай-ка, Алдриг Донпернель: ты всего лишь жалкий, жадный червь, который важничает на собственной куче навоза. И я не намерена идти с тобой ни шагу дальше по этой идиотской дороге из дерьма и корысти. Когда-нибудь я открою стоящее место, – пообещала она, – не то, что это. Я всегда мечтала разорить твой бизнес, когда мой расцветет, но сейчас больше всего хочу, чтобы к тому времени жадность уже сожрала тебя заживо. Я не удостою тебя даже своей ненависти.

Превратив ноги в копыта и разорвав чулки, она гордо и легко направилась к служебному входу, оставляя за собой леденящую тишину.

– Желаю тебе с твоими «важными персонами» приятного вечера. – Она делано поклонилась на прощание. – Советую заняться тем, что у тебя лучше всего получается, когда дело касается знати: вылижи им зад. Уверена, на вкус это лучше, чем твои пирожки.

Униженный Алдриг попытался что-то сказать, но мысли и слова спутались, и получилась лишь странная гримаса.

Пам удалилась вприпрыжку.