Путь палача

1 глава

С самого детства я жил во сне как в другой жизни. Каждый сон посвящался моей второй личности. В очередной раз засыпая, я думал о том, что на этот раз покажет мне сон? Какой кровью я снова измажусь? Как я на этот раз согрешу? И если выдавалась возможность не спать – я старался не спать. Изо всех сил. Серьёзно.

Я боялся. Страх, похожий на дикого зверя, схватывал за горло. Во сне я перевоплощался в совсем другого человека, у которого иные цели и желания. Его восприятие мира было более мрачным, суровым. И чувства ощущались так, как будто сердце окаменело за множество лет.

Я опасался спать. Но я не мог избежать сковывающих снов.

Мне снова приходилось погружаться в самые потаённые места в своём подсознании, где так рьяно мысли издевались надо мной. Реальность сна захватывала и каждый раз обманывала. Иногда я даже забывал о том, что я сплю. В серости сгущающихся красок возникали мрачные картины и сюжет. Как и всё остальное в царстве Морфея, я тоже являлся настолько призрачным существом, что порой не замечал самого себя – в основном, обращал внимание только на происходящее вокруг. Я наблюдал за теми людьми, что разговаривали со мной. Когда им что-то нужно было от меня, они меня замечали. А в остальное время, без взаимодействий со мной, я становился невидимым духом.

Я не разговаривал с людьми. Не потому, что не переваривал их, а потому, что не мог. Во сне я был немой. Некогда в одном из сновидений у меня отрезали язык. Но когда и при каких обстоятельствах это произошло, мне неизвестно. Память превратила это событие в туманный и сокрытый клубок.

Когда я становился «им», я понимал многие вещи, которые когда-то происходили в «его» жизни и не ощущал ни стыда, ни сожаления, ни горечи от проделанных ужасный вещей.

«Он» – это я. Я понимал это чётко, но в реальной жизни не мог принять факта. Всеми фибрами своей души отторгал «личность» из сна.

В царстве Морфея меня называли тенью. Потому что умел скрываться и оставаться незамеченным, вне зависимости от того, я пребывал с кем-то наедине или утопал в толпе. При любых обстоятельствах я мог входить в такое состояние скрытности, что порой сам забывал о собственном существовании. Но кто и зачем меня этому научил?

Меня называли молнией. Я ловко появлялся в необходимых мне местах и тратил минимум времени. Любой мой приход оказывался неожиданностью. Никакой системы. Только хаотичное мышление и нелогичное выстраивание планов.

Меня опасались только те, кто знал меня в лицо и понимал, с чем связана моя деятельность. Но в неимоверном ужасе от меня содрогались те, кто не представлял, как я выглядел, но был уверен, что я существую.

Пожалуй, только «существованием» и можно назвать мою жизнь во сне. В реальности, просыпаясь, я подвергался самому настоящему кошмару при мысли о второй личности. Я отказывался понимать мотивы того, что я совершал. И старался забывать эти действия.

Правитель Тасмагонии, Аллен Уокер, практически руководил мной и моей жизнь. Моя жизнь зависела от него приказов. Он поручал мне задания – я их выполнял. В этом и состоял сам смысл жизни. Да и вообще смысл моего существования состоял только в том, что он давал мне очередной листок с именем человека, жизнь которого сразу же начинала зависеть только от меня.

И сегодня я вновь получаю приказ.

Только два имени. Я уже знаю, как они выглядят и чем живут. В голове точно прорисована карта маршрута, я выудил ото всюду информацию.

Два имени. Листок размером А5, я сминаю его уголки и наслаждаюсь звуком трескающейся бумаги. Чёрт. Самый настоящий экстаз. Вглядываюсь в изученный почерк, в безобразные линии, насколько безобразен и написавший. Я здесь, я в этих буквах – между ними или над. Расплёскиваюсь сознанием по шершавой поверхности, пальцами глажу бумагу, с восторгом сминаю её. Я слышу каждую деталь, что лопается, рвётся и попадаю в такое состояние трепета и чувственности, что на время забываю и о чём-то говорящем Аллене и о рядом проходящих людях.

Я знаю эти имена не понаслышке. Мало того, я знаком с ними лично. Но воспоминания стёрты и даже на уровне чувств во мне ничего не ёкает, не колет. Я знаю их! Но помнят ли они меня?

Незаметно пролетает тот путь, который я преодолеваю. Я ориентируюсь в пространстве так, словно с рождения слеп и уже интуитивно ощущаю всех присутствующих, все вещи, как они расположены, на расстоянии. Вибрацией по кончикам пальцев: я знаю, что будет дальше. Поэтому меня никогда не волнует, что в городе могут произойти волнения и вспышки революции. Бунтарские выходки, которые так или иначе случаются каждые 2 недели, как по сценарию. А инициаторы подобных бунтов, как следствие, всегда внезапно исчезают. Удивительно, правда?

Я предстаю перед ветхим домом, расположенном в селе Тогант, и пытаюсь вспомнить, видел ли я его когда-то, был ли я здесь? Подходя к загнившей калитке, я вспоминаю свои ощущения, но сознание не раскрывает мне правды. Я абсолютно уверен – если меня здесь никогда и не было, я знаком с людьми, которым этот кусок земли принадлежит.

Опускаю плечи, забираюсь головой в капюшон, стараюсь выглядеть жалким. Медленными шагами, будто боль в ноге сковывает пол тела, дохожу до старой изувеченной двери и робко стучу по ней кулаком.

Минутная суета. Передо мной – старый костлявый мужичок, на вид лет под 75. Щёки впали, точнее сказать, провалились. Глаза обесцветились, будто всю жизнь только и смотрели на бледное голубое небо.

– Чем обязан, молодой человек?

Голос врезается в ухо как ястреб, налетевший на добычу. Я искривляю лицо и прячу глаза, скрывая своё смятение.

– С вами что случилось? – выплывает резко из дверного проёма старая женщина, выглядевшая немного моложе и светлее, чем её супруг.

Я указываю на свои губы и скрещиваю руки в знак того, что я нем. Несколько секунд они вглядываются в меня и анализируют на предмет, можно ли мне доверять. А я всего лишь показываю, что мне бы только стакан воды – и всё.

– Ну что, не видишь, что человек измучился жаждой? Пропусти его, не злые же мы люди.

Недоверчиво мужчина раскрывает передо мной дверь:

– Проходи, раз нужна помощь. Меня звать, если что, Айзек, а супругу мою – Дженнис.

Я усаживаюсь за стол под рассуждения Айзека и уже оцениваю пространство, расположение вещей.

– Тебя-то как звать?

– Ты что, не видишь? Немой он! – сердится женщина и уже на плитку ставит сковороду и кастрюлю. Тут же включает заржавевший чайник и режет ловко хлеб, аромат которого заставляет меня вспомнить далёкие ощущения – но не ситуации.

Достав из кармана клочок бумаги, начинаю шарить в сумке в поисках ручки. Пока копошусь, все ошарашенно и с напряжением наблюдают за мной, но как только я пишу своё имя на бумаге и показываю её им, они радостно улыбаются, а Айзек продолжает разговаривать:

– Стенфорд? Ну надо же, какое сходство. Сынка-то нашего также звали. Хороший такой был, весь в меня. И на охоту сходить и сарай построить… Всё умел. Да как вырос, пошёл в большую жизнь. С тех пор мы его так и не видали.

Дженнис глубоко вздыхает и хочет что-то сказать, но не решается. А тем временем передо мной стоят уже две набитые едой тарелки, ароматный хлеб и лесной чай.

В силу дефекта языка, к сожалению, не чувствую никогда вкуса еды. Ем рагу с фасолью и кусочками мяса… Казалось бы, должен наслаждаться вкусом, но не ощущаю ничего, кроме насыщения. Какая-то энергетика теплоты и защищённости сбивают меня с толку: зачем же я сюда пришёл? Пока беседуют пожилые люди, краем уха слышу их простые бытовые разговоры и осознаю, что когда-то они были кому-то родителями.

А есть ли такие у меня?

– Ты, милочек, смотрю я на тебя, а на сына нашего безумно похож, – неожиданно признаётся мне пожилая женщина, и я пристально начинаю осматривать её светло-русые, почти седые волосы, собранные в пучок. И ещё больше возникающие морщинки на лбу – от улыбки. – Ты знаешь, – продолжает Дженнис, – наедайся как следует. Мы не жадные, понимаем, что времена всегда были тяжкие. А сейчас особенно тяжелее – особенно с таким правителем.

– Согласен, согласен, – вставляет своё слово Айзек. – Уж анархистов в своё время много расплодилось. Да и мы сами никогда ни от кого не зависели. И поплатились за это. Дом-то наш, в котором мы пол жизни прожили, раздолбили проклятые из чёрной партии Аллена Уокера. Думали, и мы там окажемся. А мы почуяли опасность и – бежать.

– Может быть, поэтому-то наш сыночек нас так и не смог найти. – добавляет Дженнис, – А другой сынка вообще пулей в лесу был убит… Ох, как мы тогда горевали. Осталась только дочурка одна – уж не знаю, как она в Тасмагонии обитает, но к нам в гости иногда приезжает.

Я запоминаю каждое сказанное их слово, ловлю их эмоции и прячу в подсознании – так я делаю с каждым человеком, на которого в тот или иной раз выпадает задание.

Когда пустеют фарфоровые тарелки, а желудок становится полнее, я выпиваю залпом чай, а пожилая пара смеётся.

– Ну прям как наш Стенни… – замечает Айзек.

– Да что ты! – нервничает женщина и едва ударяет его по плечу, – Он не любил, когда его так называли.

– Да ладно тебе, старуха…

Тот встаёт из-за стола и сообщает, что идёт рубить дрова, недавно привезённые. Когда мужик хлопает входной дверью, Дженнис продолжает бранить его себе под нос, а потом обращается ко мне:

– Наелся, мой хороший? Давай-ка я тут приберу…

Странно, что они воспринимают меня как родного.

Я довольно киваю, но успеваю самостоятельно взять тарелки и поднести к раковине. Женщина охает, но не сопротивляется и рассказывает крайне неинтересную историю… В голове своей я уже расчерчиваю дальнейший мой план, что меняется с течением мысли, и, в конце концов, я уже сам не в силах предугадать, что буду делать дальше. Шершавыми пальцами ловко очищаю грязную посуду, высушиваю их полотенцем, складываю на деревянной полочке – я точно знаю, где что находится и как расположена мебель в доме. Дряблые зашорканные полочки с резьбой, висевшие на стене. Обеденный стол, прикрытый скатертью – так хотя бы не видно, насколько он уже стар. Возраст выдают только шатающиеся ножки.

В один момент я делаю вид, что неловко ударяюсь о стол, и одна ножка сворачивается так, что мебель наклоняется.

– Ничего страшного! Ничего. – приговаривает женщина и бежит исправить мою ошибку. Я растерянно отхожу и показываю всю свою неловкость.

Вечность. С этого момента моё сознание воспринимает происходящее, будто я в съёмке замедленного действия. Моя рука мгновенно неподъёмна – огромное усилие прилагаю, чтобы её поднять и положить на плечо Дженнис. Она придерживает ножку стола и пытается поправить. Глаза. Её тёплые глаза смотрят на меня так, будто узнают меня только сейчас. Будто до этого в ней вспышками кричало сердце, и только сейчас сердце начинает разрываться от осознания. Но женщина не понимает этого. Не понимает до конца…

Я делаю пару шагов назад, ищу в полках гвозди, топор – что угодно, чтобы этот чёртов стол не упал на бедную старушку. При этом, никаких чувств. Никаких волнений я не испытываю и даже не содрогаюсь – я действую так, словно каждый раз на меня падает случайность.

Нахожу два согнутых гвоздя и иду сквозь неимоверное усилие по направлению к Дженнис. Её руки дрожат, она устала. И она снова смотрит на меня, и вновь осознаёт. Я тоже пытаюсь вспомнить, где видел эти карие глаза и почему они, глядя на меня, полны бесконечного сожаления и печали?

– Нашёл гвозди, милочек? Дай-ка мне их и подай тот топор. Видишь? Стоит у входа.

Слова вливаются в меня медленной дозой адреналина. Больше никаких сомнений. Колесо фортуны поворачивается так, но я поступаю иначе. Другой цели нет. Только одна.

Я иду к двери и тут же разворачиваюсь обратно. Моя рука быстрее меня, она хватается за кухонный нож. Отсутствует ощущение непривычности и сожаления. Дрожит мизинец и непонятно почему – ведь я делал это уже столько раз. И сегодня получится всё, как надо. Несмотря на то, что я знаю этих людей лично.

Или знал когда-то давно.

Нож близко к старой сморщенной коже на передней стороне шеи. Я – позади. Ни звука от Дженнис – она настолько обескуражена и ошеломлена, что не может ничего сказать. И пока я в застывшем положении впитываю в себя нарастающий запах страха, она не смеет шелохнуться ни одной мышцей.

Да. Я питаюсь страхом. Наслаждаюсь. Плаваю в нём и не хочу выныривать.

Нож движется. Он режет кожу – медленно, протяжно. Ощущаю себя скрипачом и будто дёргаю смычком, заканчивая этюд. Под звуки капающей крови бросаю женщину на пол.

Больше не видно её лица. Горло перерезано. Запах плоти вонзается в лёгкие. В глазах – жжение, а изнутри меня начинает всё полыхать.

Её сотрясает минуты три. Всё это время я наблюдаю за Дженнис, что захлёбывается собственной кровью и издаёт глубоко омерзительные звуки. Это не то наслаждение, которое получают садисты, когда их жертвы мучаются. Я другой. И это – моя работа. Я присутствую здесь до самого их последнего вздоха, и ровно до того, когда сердце перестаёт стучать. Когда нет и признака жизни. Я выпроваживаю людей из нашего мира. И они идут в другой.

Агония длится ещё минут шесть. Крови так много, что деревянные полы уже ни за что не отмыть. Я проверяю отсутствие пульса и, убеждаясь, что женщина не дышит и больше не жизнеспособна, подхожу к раковине и умываю свои руки.

– Уболтала тебя жёнушка моя, небось? – спрашивает Айзек, как только я выхожу на улицу. Я вижу то, как он рад моему приходу – теперь и ему хочется вылить на меня весь поток своих мыслей. Я встаю рядом, улыбаюсь. Я благодарен ему за радушный приём. Точнее, делаю вид.

– Сегодня ночь будет холодной – жена сказала. Об этом в Интернете пишут. Я, конечно, не всему там доверяю, но про погоду они чаще всего не обманывают. Всё же профессиональные синоптики… Но и я не хуже их! Всю жизнь рядом с лесом прожил, уж знаю каждую травинку и пенёк… – разговаривает мужчина, расправив важно плечи и искренне улыбаясь.

            Я пропускаю его слова мимо ушей, абстрагируясь от тёплых чувств, и бросаю взгляд на башню Тасмагонии – где, вероятно, сидит в своём кабинете Аллен Уокер и ждёт моего отчёта. Но он, конечно, не думает обо мне каждую секунду, ведь я всего лишь тень. Пешка в этой жизненной игре, следующая миссиям ради выживания.

– Колбасу-то я тухлую вчера купил… – продолжает свои размышления вслух Айзек и складывает дрова у калитки. – Вот, всю жизнь так живу. Мне уж соседи говорят, как же ровнёхонько они стоят!

Пока он сам себе рассказывает истории, я отвлекаю его, положив свою руку на его плечо. И мужчина вздрагивает. Мы встречаемся растерянными взглядами, будто уже виделись до этого… Время замедляется. Я беру топор, чтобы помочь. И мне не возражают.

Рассечение воздуха лезвием, врезающегося в дерево и разрубающего пополам. Во мне немерено физической силы, при этом, я помню, как держать острое орудие. И то, как им управлять.

Я расправляюсь с брёвнами так ловко, что Айзек только и успевает поразиться и высказать свой восторг. И мне хочется в ответ сказать ему много слов, которые почему-то никому никогда не хотелось сказать. Однако я просто молча стискиваю зубы и продолжаю рубить дрова.

Время поджимает. Оно кричит мне в ухо, а я морщусь, не в состоянии остановиться. Мои руки дрожат явно не от усталости. Айзек, подходя очень близко к пеньку, наклоняется, чтобы собрать валяющиеся щепки. Я приостанавливаюсь и пристально вглядываюсь в его горбатую спину, в клетчатую зашорканную рубашку. Прячу все сомнения, засовываю их куда-нибудь вглубь, чтобы ни капли не вышло. Зажимаю в руках внезапно возникшее сожаление.

– Вот так вот… – только и проговаривает мужчина, как я ему в спину врезаю топор, что почти разрубает его пополам.

Я стою, держась за деревянный наконечник. В лицо начинает беспощадно хлестать жёсткий ветер, но сквозь шум слышу ещё более ужасные звуки от умирающего мужчины.

Вот у него подкашиваются колени.

И вот он уже головой вниз летит в землю, неестественно изгибаясь. Ах, этот хруст ломающихся костей и звон лопающихся внутренних органов. Я слышу все эти знакомые звуки, и они – вы понимаете? – не трогают меня. Лишь доставляют приятные звуковые ощущения моим ушам.

Вынув топор из спины мужчины, я отхожу.

Смотрю на свои руки – больше они не дрожат. И на мне – ни единой капли крови, что действительно важно.

Готово.

Ветер усиливается ещё больше. В округе нет никого, кто мог бы стать свидетелем. Запах сырости земли сносит крышу, а из-за того, что небо мрачнеет, в глазах также становится темно.  Холод проникает под одежду и морозит кожу. Вам кажется, что я не испытываю никаких эмоций, но на самом деле я – удовлетворён. Я настолько в экстазе, что больше я не в курсе, что такое стыд. Я только знаю, что испытывают люди перед смертью – и только это в действительности имеет значение.

Дело сделано. Остаётся только оставить метку, чтобы все знали, что здесь не орудовал маньяк, и что всё это было выполнено не по дурости. И не потому, что так захотелось лично мне.

И что это – не преступление. А я – не убийца.

Я иду в дом медленным шагом, зная, что спешка не сыграет мне на руку. Нахожу возле порога свою сумку, беру её, нацепляю на плечо и шарю внутри. Я достаю оттуда серые кармелисы – цветы, которые не умирают внешне даже тогда, когда их сорвали. Они увядают очень и очень долго, месяц, два, порой три. И я несу их сначала к Дженнис.

Её рука, дряблая, но всё ещё тёплая, вывернута так, что я прямо в ладошку складываю кармелис и уже спешу на выход. Меня встречает очень сильный ветер, поэтому я срываю травинку и ею привязываю цветок к руке Айзека, чтобы не улетел.

И на этом мои дела в селе Тогант заканчиваются.

Меня никто не замечает. Я – человек-тень. Я тот, кто вершит судьбы – тот, кто их обрывает. Тот, от которого может зависеть жизнь любого. Если он этого заслужит. И то, что я делаю – это не истинно то, что мне очень нравится. Это просто моя работа.

И серый кармелис – это символ, который я оставляю на том месте, где произошла казнь. Каждый, кто его увидит, будет знать, что ничего постыдного не произошло. Здесь просто орудовал палач.

2 глава

Но всё это было лишь сном. Сном, который лет с пяти мне являлся по ночам. В том возрасте я мало соображал, что это такое. Казалось, что сны – часть меня и так нужно. Но порой я просыпался в криках и холодном поту. Во сне я думал, что всё происходящее – нормально. Но как только в реальной жизни настигало осознание, тогда я понимал, что мои сны – это настоящий Ад. От которых я никоим образом не мог избавиться.

В детстве восприятие мира было совсем иным. Я глядел на всё вокруг, хлопая удивлёнными глазами, и мой мозг расплывался в бесконечном пространстве. Я почти не смотрел в потолок, огромное усилие для меня было поднять большую тяжёлую голову. Когда я это делал, то терял координацию и иногда падал на пол. Всё настолько преувеличенно громадным было для меня, что я утопал в вещах, на которые бросал свой любопытный взгляд.

Я видел телевизор, что звенел целыми днями. Самая манящая и опасная для меня вещь. Потому что как только я фиксировал глазами картинки, показываемые там, я просто входил в них и с трудом мог вынырнуть обратно. Люди, разные люди с разноцветными волосами, глазами, цветом кожи. Я ощущал, что я – среди них, но они не видели меня. Хотя я стоял очень близко, практически вплотную, и очень удивлялся, что не мог их потрогать, пощупать. Да и язык, непонятный мне. Очень беглый, смятый, сжёванный… Иногда я тонул в цветных кадрах телевизора. В пёстрых цветах: красных, синих, жёлтых, зелёных. Мультяшные герои, постоянные писклявые выкрики, режущие слух, но тем не менее, привлекающие моё внимание.

Тогда я не знал названия всех вещей, которые видел в том возрасте. Лишь сейчас вспоминаю, что то – было телевизором. А то – дверью, постоянно закрывающейся и наоборот. Я её не боялся, но ощущал, что она – зло. Каждый раз она поглощала моих родителей. Когда они открывали дверь, то бесследно пропадали в неизвестности, и нутром я чувствовал, что им грозит великая опасность. Выходя наружу, у мамы и папы был шанс не вернуться обратно.

Поэтому дом для меня всегда был убежищем от внешних угроз.

Иногда я ходил по бескрайнему полу и по пути мне встречались разные недоразумения в виде стульев, стола, тапок, мячей и игрушек. Я замечал, что мог пользоваться яркими вещами – конструктором или мелкими животными разных цветов. Однако у взрослых вещи в основном были тёмных цветов – скучных, но привлекательных для меня. Мне изначально не нравилась ни яркость, ни пёстрость. Мне думалось, что они полны опасности.

Пока я пересекал напольное пространство, по пути я мог залезть под стул и застрять там. Не по своей воле, конечно. Просто он засасывал меня. Ощущая запах дерева, я, как заворожённый, приближался к нему и обнимал.

И каждый раз меня ругали за моё безобразие.

Всё такое большое, а я – маленький. Особенно я мог потеряться на огромном раздвижном диване, куда с трудом залазил. Но только оказавшись там, я утопал в беспространстве и в безвременье. Соприкасаясь с мягкой поверхностью, я полз по дивану, и конечности мои ослабевали. Я полз, полз, казалось, долго. Я полз, и голова моя становилась неподъёмной, пока не соприкасалась с подушкой, и я не тонул в мгновенном сне. На долгое время.

Я не мог сопротивляться.

Сон сам меня съедал.

Диван действительно имел мягкий наполнитель, а я обожал на нём спать в любое время суток.

В тот год я многое познал из окружающего мира. Я познакомился с невероятными домашними запахами, что так манили к себе. Рагу из овощей. Краем уха слышал звук стучащего об доску ножа, и как овощи мгновенно смахивала мама в кастрюлю, а потом ставила на плиту. Особенно ярко мне запомнился запах картошки и лука. Далее всё это смешивалось в единый аромат овощного рагу, что издавал звуки и рычания, когда кипел. Сказать честно, меня манил он к себе, но я боялся. Казалось, что из кастрюли вот-вот вылезет чудовище и съест меня. Поэтому, пока мама находилась на кухне и готовила, я подглядывал из другой комнаты за тем, что она делает.

Потом рагу оказывалось в моей тарелке. Я залазил на большой стул и пододвигался к столу. Вглядываясь в размятые, будто разжёванные, помидоры, я долго не приступал к еде. Но в животике бурлило, и я уже не мог сдерживаться. Порция варёных овощей уже оказывалась внутри меня.

Съедало ли меня чудовище изнутри?

Помимо разных блюд, которые готовила моя мама, я впитывался в детстве не только этими запахами. Ещё одним судьбоносным для меня стал аромат опилок.

Когда я выбегал через злосчастную дверь, стараясь её не касаться, то оказывался в огромном мире. А себя ощущал маленькой крошкой, которую в любой момент может сдуть ветер. Я бежал скорее к отцу, что стоял возле пня и рубил дрова. И каждый раз, слыша стук топора, содрогался всем телом.

И впитывал запах опилок, дерева, смолы…

Я настолько ярко всё это помню даже сейчас, что, мне кажется, будто я купался в этих опилках всё своё детство. Я собирал их голыми руками, переносил в разные места, делая кучки. Иногда брал чашечки и бросал туда опилки, наливал воды и мешал палочками, делая густую консистенцию. Затем приносил маме, будто тоже приготовил блюдо. А она смеялась и говорила, чтобы я унёс это обратно на улицу. Правда, я и сам не пробовал, вкусно ли у меня получалось, но каждый раз от таких слов было обидно.

Всё же мать моя готовила великолепно, в отличие от меня. Я всё ещё до сих пор помню её невероятно вкусную выпечку. Слойки с маком! Как же я любил их есть, если мне позволяли. Сахар заводил меня, как моторчик, заставлял носиться по дому и сносить все стулья. Конечно, иногда меня за это шлёпали и отчитывали, но когда это меня останавливало?

Мама. Это слово накрепко засело в моей памяти. Какой же она была? Строгой? Нежной? Не знаю. Но она всегда была Мамой. Самой обычной. Просто моей. Иногда она брала меня к себе на руки, усаживалась на диван, а меня садилась себе на колени. Она вглядывалась в меня своими тёмными глазами долго-долго, и не отводила взгляда. Я тоже, раскрыв рот, осматривал её гладкую кожу на лице и, не выдерживая тишины, начинал хохотать. Следом смеялась и она тоже.

Я любил её. Любил смотреть на её милые щёчки. Клал свои ручонки ей на лицо и начинал их потихоньку сжимать и разжимать. Кожа её казалась мне мягче одеяла, я мог наслаждаться этим довольно долгое время, но, когда ей надоедало, она заваливала меня на диван и начинала щекотать.

Я смеялся, извивался и отталкивал её.

Но это было здорово.

Мама – женщина со светло-русыми волосами и карими глазами, уголки глаз немного вздёрнуты вверх. Это делало её немного моложе. С ними казалось, что она всегда весела и доброжелательна. Её брови тоненькие и ровные – такие, что делали её лицо ещё более детским и привлекательным. Чуть припухлые, вечно улыбающиеся губы – особенно выделялись на её лице. Ими она расцеловывала всего меня. И иногда я важно отталкивал её в сторону, делая вид, что устал от вечных чмоканий. Хотя в действительности мне это нравилось.

Кем была для меня мама?

Моим личным домашним транспортом. Часто она переносила меня то в одно место, то в другое. Такими были диван, стул за обеденным столом, кроватка, улица.

Ещё мама была настоящим моим защитником. Папа часто ругался на меня за моё проказничество, но мать всегда отгораживала меня. И если я плакал, она подставляла своё плечо и гладила по голове. Только в мой адрес летели грубые слова, смысл которых я понимал наполовину, я бежал к единственному своему спасению – к матери. И прятался за неё.

– Так и будешь всю жизнь маменькиным сынком? – кричал отец.

– Ему всего пять лет, что ты от него требуешь? – горланила она ему в ответ.

А потом они сильно ругались из-за одного меня. И, пока голоса раздавались и звенели по всему дому, пока они были отвлечены выяснением отношений, я бежал на улицу. Но тихо, украдкой. Думалось, что так они не заметят меня. И, когда я всё же выходил, брал огромный топор, падал на спину, едва удерживая его своими ручонками. Сейчас я удивляюсь, как я не распотрошил самого себя тем острым лезвием. Но всегда после этого я оставался без царапин и без ссадин.

Я вставал на ноги, клал на пень какую-нибудь деревяшку и, вновь поднимая топор с сырой земли, размахивался и попадал мимо.

На этом меня ловил мой отец. Он подхватывал меня на руки так ловко, что я не успевал сопротивляться. И в крепких-крепких родных руках постепенно успокаивался.

Всё же это был мой папа. Самый настоящий.

Сигареты. Ох, я помню их аромат сильно, что кажется – даже сейчас я стою напротив него, а он отвёрнут от меня и разговаривает с мамой. Этот запах был с ним везде и всюду, ведь он курил аж с самых 12-ти лет, и уже не мог от этого избавиться. Сигареты стали частью его жизни.

И моей тоже.

Щетина. Мне не нравилась она на его лице, потому что из-за неё трудно было поцеловать его даже в щёку. Но он всё равно тянул меня к себе и сам целовал в лоб. Тогда я морщился. Щетина покалывала и щекотала мне кожу. Но и в этом оказывалась какая-то прелесть.

Всё же я его любил. Даже несмотря на то, что я считал его самым строгим человеком на планете. Мать всегда орала на него с претензиями, почему он до сих пор не нашёл себе работу?

– Я прокормлю вас и без неё.

– А продукты я как тебе буду покупать? – возражала мама.

Я смотрел на них хлопающими глазами.

– Тогда ты и работай, раз так хочется. Что, наш образ жизни уже не нравится? Ты сама согласилась жить не так, как все.

Согласилась. Но жили они, на самом деле, как обычные люди. Как и любая семья в нашем посёлке.

Мать шла продавать ягоды и урожай, что вырос у нас в огороде.  И я оставался с Ним. С абсолютно безбашенным, обаятельным и игривым отцом. Было ли мне скучно рядом с ним? Никогда. Я обожал проводить с ним рядом время, если выпадал шанс.

Однажды я сидел на пеньке, а папа стоял рядом и курил третью по счёту сигарету. Мы оба смотрели в лес, куда всегда хотелось убежать.

– Я свожу тебя в лесок, сынок, но позже. Вот увидишь, ты сходишь туда один раз – и никогда потом не прекратишь ходить. Он будет тянуть тебя ещё сильнее. Пока не засосёт насовсем. Смекаешь?

– Засосёт… – задумчиво и умно повторял я за ним слово, хотя плохо понимал его смысл. – Папа, пойдём сейчас?

Отец усмехнулся, бросая сигарету на землю, которую недавно намочил дождь. Я вдохнул аромат сырости и тут же подскочил, хватая папу за руку.

– Ну пошли, пожал-ста, па-ап. Мама потом придёт…

– И обо всём узнает.

– Не-ет! Мы быстро. Пошли, пап. Мама долго не будет!

Я стал скакать как сайгак вокруг отца, но он продолжал стоять с невозмутимым видом, будто меня не замечал.

– Ты, малой, ещё маленький совсем. Чуть мы зайдём в лес, то станем уязвимыми. Поэтому самое благоприятное место для тебя, дорогой, – это дом. Если страшно, иди домой. Но страх – это чувство, которое нас обманывает. Ты должен позже свой страх изменять на другое чувство – интуицию и внимательность. Осторожность и…

– Почему низя в лес? – застонал я, почти его не слушая.

– Это дикая природа. Там множество существ сразу же захотят тебя убить, малыш. Поэтому сейчас – нельзя. Ты же меня понял?

Я сморщился, будто меня ударили поленом, и слёзы подкатили к горлу. Ещё с самого детства меня тянул этот безобразный лес к себе, и я не мог расправиться с этим чувством. Желание превышало все мои силы.

Я ревел.

– Айзек, что опять с этим обормотом? – кричала позади меня мама. Я продолжал сидеть на пне и плакать, делая вид, что не замечаю никого.

– Да не бери в голову, скоро угомонится этот нюня…

Родители шли в дом. Я оставался один. Лишь хлопнула дверь, слёзы обиды перестали течь. Я продолжал всматриваться в загадочный лес, в котором деревья от ветра раскачивались в унисон, а из самой глубины раздавались крики птиц и всех диких зверей. В тот момент я был настолько зачарован, что думал – это кричат существа и духи давно умерших людей. Их крик увеличивался, раскачивался сильнее, шумели листья. Ветер завывал. Меня охватывала непреодолимая паника, но в голове крутились слова отца:

– Страх – это чувство, которое нас обманывает.

Я поджимал ноги. Страх парализовывал всё моё тело. Мне не подвластно было совладать с самим собой, и от безвыходности ещё больше наполнялся паникой.

Моё чувство паники раздувалось как пузырь. И наконец, не выдерживая его натиска, я-таки отрывал взгляд от леса и подскакивал с пня.

Дыхание, направленное мне в шею, грозный рык и острые зубы, вот-вот готовые впиться в плечо.

Я орал. И убегал в дом.

Ударяясь пальцами о дверь, я толкал её, словно съел до этого три чашки каши – со всей дури. И, продолжая орать, забегал в помещение.

– О, оклемался сынок-то. – смеялся отец. Я, успокаиваясь, хмурил брови на его слова и с важным видом шагал к дивану. Но пока я шёл, я ощущал себя таким уставшим, что, только дойдя, то намертво заваливался, будто никогда в жизни не спал.