Путь палача

3 глава

Ныряю с головой в проклятый сон, похожий на бескрайние воды. Словно я не первый раз здесь и даже не второй. Я здесь всегда. Всегда есть, существую в иной плоти, с иными желаниями. И сейчас я в центральном городе, являющимся ключевым в нашей стране – в Тасмагонии. Всюду воздух наполнен ядовитым запахом нефти, перемешанной с мокрой землёй. Дышать нечем. Все ходят в масках. И снова неспокойно – с того самого момента, когда Ален Уокер захватил вместе со своей Чёрной Партией власть. Напряжения по всей стране только возрастают, и ситуация каждый раз выходит из-под контроля. И особенно чётко я понимаю сейчас, что нужно сжать кулаки. Вся настоящая кровь только впереди.

Только в будущем.

Мрачность. Это слово не выходит из головы, просачивается в глаза и затемняет видимость, протекает в уши и заглушает внешние звуки. Ярко слышен стук сердца. Равномерный, холодный, равнодушный. Даже выглядывая в окно, видя очередное насилие, я вяло моргаю глазами и опускаю голову.

Внутри только пустота. И бесконечный поток мыслей, не имеющих отклика в чувствах.

– Стенфорд Хилл, попрошу вас тоже остаться на заседании. Вас это тоже касается. – раздаётся громоподобный возглас позади, и я поворачиваюсь ко входу, где вижу входящую Чёрной Партию и самого Аллена Уокера. Он видит со своего места всех, ловит каждую эмоцию и фиксирует в своей памяти.

Я не шевелюсь. Мой мозг работает быстро, тело едва напрягается, но ни одна мышца не дёргается на лице. Сон заглатывает. И хоть всё мутно, происходящее запоминается чётко. Будто это происходит в самом деле. По-настоящему. Отсюда уже не вынырнуть.

– Прошу. Опишите ситуацию. Насколько всё усложнилось и ваши предложения, что делать дальше. – голос Аллена медленно распространяется по кабинету и будто хватает за шею, оставляя неприятный осадок. Несколько людей поёживаются в креслах, не решаясь что-то отвечать.

Молчание длится секунд 40.

Эмиль Хёрстон, пристав с места, поправляет галстук и направляется к экрану телевизора, где неуверенно берёт пульт, достаёт из кармана флешку и вставляет в разъём. Копошения происходят ещё минуты две. Затем, запыхаясь и с покрасневшим лицом, будто его ударили утюгом, он жмет на пульт.

– Страшные события происходят на улицах городов нашей страны… Жители боятся выйти из домов, потому что могут наткнуться на анархистские движения…

Под голос диктора на экране высвечиваются кадры горящих деревьев и небольших взрывов на улицах Тасмагонии, Арсенды, Холды и других городов и посёлков. Ситуация действительно усложняется с каждым днем. Многие недовольны тем, что у власти сейчас человек, который целенаправленно готовится изменить форму правления и взять всё под свой контроль. Ранее страной никто не управлял. Творились беспорядки и беззаконие. Происходили движения недо-анархистов, и сейчас они в интервью высказывают свое недовольство и выдвигают ультиматум: оставить власть и дать им полную свободу, как и раньше.

Видео длится минут 9. По телевизионным меркам это довольно-таки долго. Периодически я бросаю взгляд на Уокера, чье выражение лица терпеливо изменяется с течением голоса диктора. Вены на его висках с каждой секундой выступают еще больше, грубеют, периодически расслабляются.

Я перевожу взгляд с его лица, с глаз, что вцепились в экран мёртвой схваткой, на остальное его тело. Вены всё также выступают и на шее, а кадык будто ещё дальше вытягивается вперёд. Затем я смотрю на побелевшие костяшки, средним пальцем он отстукивает неслышный ритм, а указательный поджимает под ладонь. Я ощущаю, как из-под его руки выходят напряжённые вибрации. И каждое прикосновение подушечек пальцев поверхности стола становится ещё более твёрдым и нервным.

Раздражённые импульсы распространяются на всех присутствующих.

Наконец, сюжет на экране заканчивается, и возникает пауза, в которой никто не решается сказать первое слово. Я наблюдаю за всеми, но при этом меня не замечает ни одна душа. Смотрю каждому прямо в лицо, но никто не поднимает на меня взгляда. И, когда я изменяю положение тела на стуле, в мою сторону даже не поворачиваются.

Всем кажется, что главная персона, которую нужно бояться – это Аллен Уокер. И это в какой-то степени правда. Аллен – последний человек, к которому они побегут за помощью. Да-да, они трепещут перед ним. Каждое нервное окончание их содрогается, когда они видят Его. Но они не осознают, что основная опасность исходит не от него, а от меня. Если Уокер – оружие, то я та самая пуля, которая убивает.

Я орудие убийства. И я человек-тень.

– Неделю назад все дела обстояли иначе. Я не понимаю одного – как каждый из вас мог допустить это?

Голос Правителя ураганом разносится по помещению.

– Нам не была понятна истинная ситуация. Никто не предполагал, что оппозиционных движений гораздо больше, чем мы думали, – вставляет своё слово Эмиль Хёрстон, что суетится на месте, вытаскивая флешку из устройства. Пока он движется к своему месту, то продолжает говорить. – Ещё было установлено, что телевизионные и интернет-СМИ в сговоре с этими самыми движениями, поэтому в свет выходила самая малая часть. Мои ребята капнули дальше и выяснили, какие именно люди стали предателями на нашем пути. Они сейчас под стражей. Если позволите, господин Президент, я проведу вас к ним сегодня.

– Хорошо, – сухо отзывается Аллен. – Что ещё удалось выяснить?

– Сюжет, что мы только что посмотрели, тоже был закодирован не только для правительства, но и населения. Всё это было сделано с целью оградить нас от настоящей информации, чтобы мы не принимали никаких мер. Против оппозиционных анархистских движений – так сохранялась бы их жизнь. И да, это – не единственная новость, что скрыта. В базе данных SBNN найдено ещё таких 23. Я тоже вам все их продемонстрирую, если позволите.

– Не сейчас, – отрезает Уокер. – Эта ситуация мне ясна. Теперь опишите мне по статистике, сколько людей по стране убито и ранено. И примерные цифры, кто стоит против нас.

Адмирал Уолтер Санчес неспешно пристаёт со стула, держась за краешек стола. Я замечаю, что он напуган, но при этом изо всех усилий делает вид, что в нём нет ни толики страха.

Он поднимает свой планшет, ближе к лицу – щурится, фокусируя зрение с минус шестью. И лишь спустя полминуты начинает свой доклад:

– Демографическая ситуация на момент вступления на пост Президента Аллена Уокера составляла 2 миллиона 473, из которых 43% – женское население, а остальные – мужчины. На сегодняшний день всего жителей страны Мондергранд составляет два миллиона и 2 человека. Погибло 471 человек. Пятьдесят шесть госпитализированы, из которых одиннадцать находятся в тяжёлом состоянии. Точные цифры анархистов пока неизвестны, но было насчитано примерно более 10-ти тысяч. Их может быть и больше, потому что были опрошены не все, многие скрывают свою принадлежность. Выяснить это удастся только по принудительному вмешательству.

Аллен молчит. Он слушает адмирала так, словно это бешеный колокольный звон, раздражающий слух.

После речи Уолтера Санчеса Президент ещё молча сидит какое-то время, а затем подаёт издалека свой голос:

– С момента, как я занял пост Президента, а всех вас сделал своим Советом, прошло всего лишь четыре с половиной недели. Я каждого из вас назначил тем званием и обязанностями, которыми вы располагаете. И абсолютно все вы знаете, как поступать в тех или иных ситуациях, даже не спрашивая лично меня. – Сначала его голос бархатный, спокойный, но постепенно он переходит на более грубый и требовательный. – Я доверил вам не только страну, но и свою жизнь. И башня Тасмагонии – это не место роскоши и развлечений, а место работы, куда вы приходите каждый день, отдавая долг Отечеству. Мне некому доверять. Я доверился вам, каждому и полностью. Но вместо этого за какой-то вшивый месяц каким-то чудным образом исчезло пятьсот человек? Вместо того, чтобы налаживать отношения с населением и пропагандировать мою власть и распространять её в положительном ключе, вы допускаете, то, что против меня сейчас за окном находятся целых десять тысяч человек?

Голос – гром. Он разлетается и за стены кабинета, врезается в окна и падает на большой и круглый стол, оставляя за собой вибрацию.

Резко поднявшись с места, Аллен ударяет ладонями по столу. Стул от резкого движения летит вниз, все присутствующие содрогаются.

Уокер ходит вокруг стола, сложив руки за спину и прикрыв глаза, будто задумавшись, испытывает у всех терпение. Последние сказанные им фразы пропитаны ядом – теперь от этого худо всем. Эмиль опускает голову, пряча глаза. Его кудрявые светлые волосы выглядят нелепо по сравнению с его раскрасневшимися щеками. Адмирал вжимается в стул, делая невозмутимый вид. Родгер Джонсон, что занимается экономической политикой, уставившись в стену, не шевелится, словно статуя. Рэйчел Льюис вместе со своей помощницей тоже сидят с опущенной головой, и видно, что трясутся их руки, сложенные на коленях.

Я также в тени. Я здесь, но меня не видно. Моё присутствие замечает только Аллен, но я – не тот, кого он осуждает в текущий момент.

– Жду через два часа ваши доклады с обоснованными предложениями, как нам поступить. Каждый в своей сфере. Всё ясно? Оставьте меня здесь.

Моментально все подчинённые подскакивают с мест и, кивая головами, будто обсуждая дальнейшую стратегию, живо выходят из кабинета. Каждый стремится исчезнуть быстрее. Но вдвоём вломиться в один проход, увы, не получается.

За окном темнеет, словно уже девять часов вечера и начинаются сумерки. Но на самом деле это просто проплывает над башней облако газовых отходов из ближайших заводов по производству автомобилей и гаджетов. Это облако опускается на башню как прохладная шаль. Теперь видимость из окна минимальная. И обстановка в кабинете немного остывает.

Я никуда не ухожу. Знаю, что мне нужно остаться.

Аллен закрывает за уходящими охранником дверь на щелчок, опускает звукоизоляционные жалюзи и подходит к экрану телевизора.

– Ты всё видел. – говорит Уокер. Выпрямляюсь, теперь я в полном внимании. – Мне бы хотелось узнать твоё мнение по поводу ролика, но у меня уже есть одна идея.

Его голос мрачен, но мне – равнодушно.

– Впрочем, ты и не сможешь мне что-то сказать. – мужчина поворачивается ко мне лицом и обнажает в улыбке зубы. Выглядит в самом деле отвратительно. Как и его шутки.

– Ладно. – продолжает тот говорить. – Всё дело в идее. До этого я заказывал у тебя смерть единиц. Тех, которые неугодны лично мне. Всё это настолько мелко, что незаметно. Но с сегодняшнего дня всё изменится. Я решился на радикальные меры.

И он начинает рассказывать, что доверяет только мне одному, поэтому теперь на мне ответственная миссия. Народ должен испугаться.

За счёт меня.

– Ты не просто будешь казнить, – продолжает Президент, – я должен всё видеть. Для этого – я дам тебе экшн-камеру, ты спрячешь её в районе груди.

Теперь казнённые – предатели, анархисты, оппозиционеры.  И лишь от одного меня зависит жизнь многих людей. Мной управляет Аллен, я управляю смертью.

– Твоя первая жертва – Стивен Стоулен. Я не всегда тебе буду говорить вслух их имена, иногда напишу на бумаге, как в старые добрые, но ты их будешь сжигать, понятно?

Я сдержанно киваю и встаю с места. Ещё некоторое время он описывает мне этого молодого человека, как он живёт и за что провинился, скидывает дополнительные данные в сети по закрытом доступу и приказывает уходить.

Стивен Стоулен. Его имя незнакомо мне, но теперь я знаю его жизнь и кем он стал в итоге. Жизнь распорядилась оставить мальчика без родителей – он жил с бабушкой, которая умерла, когда ему было одиннадцать лет. После этого он попал в детский дом.

Каково это, потеряться в глуши непонимания и сырости? Мне так знакомо это чувство, которое обрушивается на человека как мерзкий ледяной дождь. Он льёт и льет. И человек стоит, раскинув руки, от безвыходности даже не двигается с места.

Каково это, быть изгоем в 16 лет? Когда сверстники избивают тебя до полусмерти и бросают рядом с помойными урнами, добив ещё парой ударов.

Его страницы в социальной сети молчаливы. Они не рассказывают о том, что, несмотря на 27-летний возраст парня, внутри себя он всё ещё ребёнок, однажды оставшийся без родителей и родственников. И он не стал бесчувственным, каким стал я. Он не растерял внутри человеческую бунтующую натуру.

И поплатился за это.

И мне – не жаль его. Не потому, что в самом деле я не человек, а потому что мне практически плевать на всё. А еще – мне нужны деньги. И я мог бы, конечно, пойти по пути воровства, но я стал таким, какой я есть. И стал честно зарабатывать таким отвратительным, кошмарным способом.

Стивен Стоулен тоже стал собой – он обрёл свободу вместе с ребятами, которые внушили ему о дальнейшем счастливом будущем. Но самое интересное, что они не уточнили, где это будущее произойдёт.

Здесь или на том свете?

В Аду или в Раю?

В Чистилище?

Стивен – наивный парень, поверивший в торжественную справедливость и ставший главарем одной из глобальных банд села Тогант. И именно из-за него последние две недели пролилось очень много крови гражданских. Обычных людей. Именно поэтому Стивен Стоулен был выбран Алленом Уокером. Потому что был угрозой для общества.

Я стою на пороге своего дома, держа в одной руке экшн-камеру, а в другой – сигарету. Одна затяжка, легкие тяжелеют, и воздух хочет вырваться обратно. Но я делаю вторую и, облокотившись о дверь, пристраиваю камеру у себя на чёрной рубашке, оставляя глазок открытым. Верёвка, просторный карман, смартфон. Улица.

Координаты: Улица Гранд, 179. Маячок горит зеленым значком, это значит, что Стивен сейчас и ещё будет где-то сорок минут в этом месте. Мне на дорогу уйдёт 25, и останется дойти за 3 минуты, остальные 12 – на выполнение задания.

– Молодой человек, не подскажете время? – выбрасывает резко в лицо пожилая женщина. Я глупо смотрю на нее, а затем указываю на часы. Она благодарно расплывается в улыбке и говорит мне громкое «спасибо!».

Что ж. Да не за что.

Капюшон, взгляд исподлобья – и меня никто не видит. В автобусе передёргивает от воспоминания о встретившейся женщине, а затем я уплываю в свои мысли и уже больше никогда не вспоминаю о ней. Сам путь длится 23 минуты. Это даёт мне преимущество в две с лишним минуты. Видя нужную остановку, я выпрыгиваю из транспорта и двигаюсь к улице Гранд.

Пару закоулков, и я уже на месте, стою возле кирпичного здания. Резкое желание покурить отбивает желание что-то делать дальше. Время замедляется, но пальцы всё равно жмут на экране смартфона «запуск», и камера неслышно включается. С этого момента всё фиксируется, и запись потом увидит Президент лично.

Только зачем ему это надо? Неужто насладиться агонией?

В кармане пустая пачка сигарет. Увы. Пальцы немного дрожат, никотин в организме резко падает. Наконец, медленными движениями я поворачиваю голову из-за здания и нахожу взглядом нужную мне фигуру. Правой рукой нащупываю верёвку в кармане.

Назад пути нет. Я выдвигаюсь.

Обходя кирпичное здание, прохожу мимо зарослей деревьев и кустарников и оказываюсь на дороге. Здесь нелюдимо. Пахнет сигаретами и алкоголем, но хоть мне второе отвратительно, всё равно ловлю никотиновый аромат и вкладываю его в свои лёгкие, как жизненно необходимое.

По одну сторону дороги – дома. По другую – лес и обрыв к реке. Как два мира, которые смогли ужиться между собой. Ощущение слияния городского и природного. Меня словно тоже разделяет на две половины, которые некогда соединили, сделав человека. Соединили, не зная, к чему это приведёт.

Я всё ближе. Жертва стоит возле насквозь промокшей деревянной калитки, украшенной ошметками красного баллончика. Мое сердце не стучит – я слышу его редко, поэтому кажется, что его нет. Ловким движением руки из правого кармана начинаю доставать верёвку. Лицо Стивена близко. Оно беззаботно и даже счастливо. Мужчина раскуривает уже вторую сигарету. Смакует, тянет время, будто что-то ждёт. Я уже слишком близко, чтобы он заметил незнакомую фигуру человека. И он правда замечает меня. Наши взгляды соприкасаются. Только он не понимает этого – ему кажется, что я смотрю себе под ноги.

Вибрирует земля.

Между нами – метров шесть. Ловко вытаскиваю верёвку пальцами. Ещё вот-вот, и я смогу в ладони ощутить ее кончик. Но время тянется, а паренёк стоит, докуривая вторую сигарету. Его сердце стучит бешено. Да, он предчувствует. Люди всегда предчувствуют свою смерть. И ровно год назад он тоже её ощущал. Он буквально знал, что с ним произойдет – а потом забыл, как это всегда и происходит. И лишь только сейчас у него внутри возникает давно знакомое чувство.

И это чувство почему-то я особенно люблю. Страх.

Я питаюсь им, словно воздухом. И лишь только страх толкает меня вперёд и не останавливает перед поставленной задачей.

Есть. Кончик верёвки в ладони. Два метрам между мной и Стивеном Стоуленом. Стук сердца его настолько быстр, что я вижу замешательство в этих молодых глазах.

Он был так счастлив. А сейчас – несчастнее всех. Но мне не жаль. Это моя работа.

Полметра. Я поднимаю голову, уже открыто встречаюсь с его глазами, хватаю парня за плечо. Сигарета летит вниз. Разворачиваю его к себе спиной силой, не давай ему сообразить, прижимаю к себе близко и крепко. Левой рукой держа его за грудь, правой я выпускаю верёвку и обматываем её вокруг шеи.

Вокруг его шеи.

И двумя руками с усилием тяну два конца веревки в разные стороны.

Всхлип.

Сильнее. Верёвка на шее сужается ещё больше.

Хрип.

Его молодые руки хватают меня за локти, пытаются сопротивляться. Но я стою намертво, ему не сдвинуть меня с места. Никогда.

Молодые пальцы слабнут. Он издает рычащие звуки, голова его наполняется жаром. Хрипит и задыхается. И хоть он пытается вымолвить мне хоть одно слово, у меня ничего внутри не содрогается. Зато очень хочется закурить.

Я отпускаю его, ослабляя верёвку. Успеваю схватить его за плечи и повернуть к себе. Агония прекращается. Глаза открыты, но видны одни белки. Румянец сходит с лица, и тело его окончательно прекращает шевелиться.

Я кладу Стивена аккуратно на землю. Стою над ним еще минуту, а затем, достав из кармана смартфон, выключаю камеру. Если есть справедливость на земле, то она – не на нашей стороне.

Меня всегда волновал один и тот же вопрос: за кого тогда же я?

4 глава

Я выходил из сна как из тяжелой комы. Даже на шестой год своей жизни я продолжал видеть безобразные сны, но тогда, возвращаясь в реальность, я быстро забывал о них. Поэтому никому об этом не рассказывал. Словно этого и не было. Хоть и снилось мне это довольно-таки часто – раз или два в месяц.

Свои 6 лет я помню так, словно это позавчера – в деталях не очень, но яркие моменты всё ещё всплывают в памяти. Это вроде бы и важный для меня год, но в тоже время он так похож эмоционально на все остальные, что его не отличишь. И никаких особенных признаков не выявить – у многих детство происходило в точности также, как у меня.

Мне так кажется сейчас. А тогда это были лучшие годы с родными людьми. Я утопал, утопал, утопал…

Особенные люди, у которых я любил бывать – бабушка с дедушкой. Железная калитка оранжево-коричневого цвета и решетчатого вида. Из здешних домов этот белый дом ярче выделялся мне среди остальных. Я заходил в ограду, глаза разбегались на сад с двух сторон. С одной – сливовое дерево, рябина, цветы: анютины глазки, васильки. А с другой – три куста вишни, черёмуха, гладиолусы, ёлочки… Словно в сказку уходил, прибыв сюда. Свой дом мне так не воспринимался.

Но тут…

Особенно лето выдавалось здесь волшебным. Пройдешь еще немного – крыльцо, по которому я забирался сбоку, но не по лестнице. Ещё дальше – будка и собака по имени Джеки, тогда она была маленькой, такой же, как и я. И я любил её понежить, пообнимать. Сама собачка напрыгивала на меня и тоже пыталась обнять…

Я смеялся. Это было забавное зрелище.

С другой стороны сидел в будке другой пёс, почти не вылезающий из своего убежища, изредка издавал недовольные рычащие звуки. Поэтому я даже не подходил, да и дед не позволял.

Огромный бесконечный огород, как лабиринт, в котором можно потеряться. Здесь же – любимые мной ягоды: малина, смородина, крыжовник, ирга… Тут же – подсолнухи, кукуруза, горох, бобы… Что только не было в этом огороде. А ещё козы, издающие в своей калитке блеющие звуки.

Порой я передразнивал их. И хохотал от самого себя.

Дворовые коты особенно увлекали меня. Пушистые, короткошёрстные, драчливые и нежные, мурчащие и кричащие, но все – такие родные. Они относились ко мне с уважением, даже если сами не ладили между собой. Каждый раз, завидев вдалеке кошку, на всех скоростях я бежал, чтобы её поймать. Кошка пугалась, но, узнав меня, пушила хвост и начинала тереться об ноги и ласково мяукать. Её мурчание всегда завораживало и удивляло, ведь в действительности, как они это умеют? Я никогда не понимал.

Я тянул свои маленькие ручонки к любому из котов. Гладкая шерсть нежно соприкасалась с ладошками. Сердечко трепетало от наслаждения, я испытывал восторг. Гладить животное нужно осторожно, чтобы не сделать больно, и при этом – проявлять всю свою теплоту и ласку.

Однажды я подбежал к той будке, куда ни разу близко не подходил. Место той самой суровой собаки, почти не выглядывающей оттуда. Я оказался здесь, потому что рыжий кот запрыгнул на рядом стоящее дерево и деловито полез наверх. Несколько минут я просто стоял, задрав голову вверх и зовя кота своим звонким, дребезжащим голосом. И не сразу заметил, как привлек внимание зверя, что уже начал рычать в маленьком собачьем домике. Мне даже не стало страшно, потому что я увлёкся совсем другими эмоциями. Ведь так хотелось погладить того кота.

Но тут – глаза. Эти ядовито-желтые глаза, как две пуговки тошнотворного цвета.

Они выглядывали из темного проёма будки и ежесекундно увеличивались в размерах. Я был заворожен. И ошеломлен. И напуган. Я запомнил этого пса не в качестве обычного животного, а как монстра, заглядывающего мне в душу. Ни разу не видел я его, и сейчас был поглощён этими глазами. Кажется, только ими он уже мог меня съесть или хуже – распотрошить на куски.

Кот мяукнул. Я вздрогнул. Время растворилось. Я подумал, что чудовище с жёлтыми глазами каким-то образом взаимосвязано с тем загадочным лесом, куда отец не пускал меня.

Кот зашипел, цепляясь за ветки и спрыгивая с большого дерева по веткам вниз. Я услышал, что рык из будки только нарастал, а глаза сверкнули огненной ненавистью. Наконец, показался огромный сопливый нос блекло-чёрного цвета, а затем и вся морда, грязно-коричневая и ужасно пахнущая.

Запах. Я помню его так ярко. В тот момент меня парализовало от сковывающего страха – не мог пошевелить даже губами, хотя крик вырывался изнутри.

Отвратительный запах заполнил все мои ноздри и осел в лёгких. Тошнота подкатила к горлу. Похолодели даже кончики пальцев, а ноги я перестал чувствовать.

Мне стало резко жарко, а потом словно окатили ледяной водой. Кровь отошла от лица.

Снова рычание, еще более зловещее, стало вырываться из безобразного рта. Жёлтые зубы обнажились, вместе с ними стали вытекать слюни – именно от них исходил тошнотворный нестерпимый запах. Животное рычало громче и приближалось. Лишь на секунду я смог увидеть в его глазах страх, а потом он исчез, смешавшись с лютым гневом.

Всё дальнейшее происходило так быстро, что замедлить ход событий удаётся только сейчас, спустя многие годы.

Всё остальное – в непреодолимом тумане. Мне было настолько больно, что плохо помнится, как возник передо мной дедушка и как потом рёв перевоплотился в скуление. А затем внезапно я оказался дома. Я говорил вам, что 6 лет для меня такие же, как и другие годы, но, кажется, я вам соврал. То, что тогда произошло – тот самый ключевой момент в моей жизни, который сыграл огромную роль. Я понял, что страх – это демон, управляющий мной. Он охватывает без спроса и заставляет действовать глупо и неразумно. И ему практически невозможно сопротивляться. Хотя в 6 лет я ещё был глупым, но всё равно с того момента во мне уже начала происходить борьба.

6 лет не то, чтобы много, но уже и немало – я соображал о том, что происходит вокруг. Поэтому понятие любви уже с детства закрепилось во мне, потому что такие взаимоотношения я видел между бабушкой и дедушкой. Каждый раз посиделки у них дома оказывались радостными явлением. И хоть детство – это всё-таки не то, что происходило 5 минут назад, а то, что было очень-очень давно, поэтому все события покрыты легким туманом, и все разговоры помнятся лишь кусками.

– А где дедуля, баба? – спрашивал я своим писклявым голосом и обращал на улыбающуюся бабушку свои огромные глаза.

– По рыбу пошёл, я ж тебе говорила! – восклицала она и трепала по головке.

Рыбалка была для деда не страстью, а самой жизнью. Ею он занимался большую часть своих лет. И хоть лето, осень или даже зима, он всё равно приходил домой с рыбой: окунями или ельчиками. А если повезло, приносил карасей. Если действительно большая удача, то в раковине уже лежал длинный налим, который особенно вкусный был либо жареный, либо в пироге с рисом. В любом случае, дед никогда не оставлял нас без еды.

Не знаю, была ли бабушка страстью для деда, но то, что они искренне любили друг друга – этому стал свидетель лично я. Это отношения, построенные, самое главное, на уважении и доверии. И хоть дед суровее, чем баба, он всё равно относился к ней не так, как ко всем. Они двое вставали очень рано, включали маленький телевизор на кухне, начинали там копошиться, разговаривать, делиться какими-то мыслями.

Обедали они точно по расписанию, все вместе. Бабушка превозносила своего мужа не только потому, что он главный в семье. Уважение проявлялось в том, что самая первая тарелка супа всегда ставилась деду, и только потом уже всем остальным. Вечером они смотрели телевизор вместе, дед щелкал семечки, а бабуля – вязала или шила параллельно. И хоть я чаще всего играл и развлекался в другой комнате, то всё равно слышал, как они громко смеялись и иногда комментировали передачи.

Однако взаимоотношения их я чётко запомнил по одной ситуации, что когда-то произошла – точного времени и даты уже не вспомнить. У дедушки почти всегда имелся один порок – иногда, выпивая на празднике, у него начинался после этого период пьянства. Такое происходило не часто. И однажды он, запив на целый месяц, начал буянить в доме на одного моего двоюродного брата. Причину я тогда не понял – уровень знаний был очень низок. Однако я чётко запомнил, как дед в бешенстве стукнул кулаком по столу и уже побежал на двоюродного брата. Бабушка моментально стала оттаскивать его обратно, затащила в зал и, схватив маленькую табуретку, стала колотить его по боку, крича какие-то слова и одновременно плача.

Сейчас я понимаю, что проблема не в том, что она стала его бить – это первый и последний раз. Ему даже не стало больно, потому что он был настолько пьян, что не чувствовал ничего. Однако потом, когда бабуля успокоилась, я робко подбежал к ней на своих маленьких ножках, обнял её за спину, встав на кровати и озабоченно спросил:

– А дедушка тебя не бьёт, баб?

Я боялся, что она ответит – да. Но вместо этого она заулыбалась, посадила к себе на колени и ответила:

– Да что ты? Никогда в жизни. Однажды между нами был поставлен уговор, что он не тронет меня пальцем.

Я облегчённо выдохнул. Честно говоря, иногда я начинал думать, что тогда она мне соврала. Однако это оказалось чистейшей правдой. Ни при каких обстоятельствах и ни в каком состоянии дедушка никогда не бил бабушку.

И дело не в договорённости. Всё упиралось в любовь.

Отважный мой первый шаг. Зима. Мороз -43. Такие цифры показал термометр, находящийся на улице. Я умел считать, но даже для меня эта цифра оказалась большой. Я остался в доме один, кажется, впервые. Мое щекотливо-шкодническое настроение проснулось моментально на том моменте, когда мама захлопнула дверь и несколько раз в замочной скважине прокрутила ключом. Я подскочил с кровати так, будто не спал, хотя буквально несколько минут назад только разомкнул глаза. Спрыгнув с дивана, я подбежал к окну и стал вглядываться за уходящей фигурой матери. Она ушла. Нужно было действовать.

Не знаю как, но я не планировал всего этого – просто в голову пришла идея сбежать к своим бабуле с дедом самостоятельно. Тем более, я уже давно их не видел из-за сильных морозов.

Я толкнул дверь, чтобы проверить, точно ли она закрыта, а потом деловито подошел к шкафчику и с усилием открыл самую верхнюю полочку. Я повторил те же действия, которые иногда делал отец. Засунув руку глубже, нащупал прохладный ключик и взял его в ладошку. Благоговение разлилось по моему телу. Оставалось только открыть дверь. И когда я это сделал, то распахнул её широко и ощутил свободу.

О да.

Я закрыл дверь вновь, побежал к стулу, где валялись колготки, носки, кофта. Натянув всё на себя, нашёл возле входа свои толстые штаны. А затем взял стул, забрал пуховик и тоже нацепил его на себя.

Хлопоты с одеждой долго тянулись, что я немного утомился. А затем побежал на улицу, хохоча себе под нос, что сумел словить такую удачу. Было так радостно, что я практически не помню мороза, хотя он неслабо щипал за щеки.

Мой первый самостоятельный путь. Долгий, снежный, но самый счастливый – такого пути, наверное, не было больше никогда. Своими собственными ногами шагал по сугробам снега. Мне они по колено. Руками размахивал в разные стороны, иногда – падал на колени, опирался голыми ладонями, вставал и шёл дальше. Так и длилась моя 20-минутная свобода, пока я не увидел знакомую калитку, дом и застывший сад, покрытый белым кристально-чистым снегом.

Место сказки. Я забежал в ограду так, будто я сам хозяин всех этих владений.

Бабуля шокировалась, завидев меня издалека, но не растерялась и пошла навстречу, вскидывая руками вверх и немного в замешательстве улыбаясь:

– Ну здравствуй, мой господин.

Я зарделся. Гордость распирала меня.

Она обняла меня и повела в дом, причитая и о том, как же я сам смог проделать такой длинный, такой тернистый путь. Дома она раздела меня и усадила за любимый стол.

Варенье обычно бабуля готовила летом, но почему-то именно сейчас этот аромат так сильно ударил в ноздри, что закружилась голова. Он стал преследовать меня весь тот зимний день, особенный для меня. По дому ходящий кот, деловито задравший хвост кверху, терся об мои ступни, запрыгивал на ноги, нежился об живот и заваливался всем телом на меня. Я гладил его, краем уха слушая то бабулю, то телевизор, то лай собаки на улице. После улицы руки всё-таки замёрзли. Мой маленький ум не дошел до той и мысли, что нужно было взять с собой варежки. Но теперь, держа ладони на горячей кружке с чаем, я согревался. И нагревался больше внутренне, чем физически.