Путь палача

Она выглядит по-домашнему привлекательно, будто только что вышла из кухни и теперь отдыхает. Вера замечает мой пристальный взгляд и слегка улыбается. Это всё та же кукла, которую хочется потрогать, но в которой не хочется копаться. Пока я смотрю на неё, моё желание возрастает, и я вновь не замечаю, как уже прижимаю её к двери туалета, захлестывая поцелуем. Как уже грубо-дразняще провожу по её ягодицам, а она своими ногами обхватывает меня за бёдра. Не замечаю, как несу её в удивительно хорошо прибранную спальню и бросаю девушку на кровать.

Я испиваю её до дна, и пьянящая страсть сносит крышу. В эту ночь мы ни на секунду не отрываемся друг от друга. Любое прикосновение снова вызывает возбуждение. И мы занимаемся сексом бесчисленное количество раз. Но каждый раз, когда моё тело ощущает оргазмы, я то и дело с ужасом вспоминаю, как нож врезается в сонную артерию Дэниэла. И тогда приятное наслаждение сменяется кошмарным оцепенением.

8 глава

Солнце освещало только правую сторону пыльной дороги, даже видно, как копоть стояла в воздухе и оседала вниз, затем поднималась снова вверх от проезжающих машин. Левая сторона дороги почему-то выглядела серее, чем правая, поэтому создавалось ощущение двуликости и незавершенности. То ли тёмная дорога, то ли светлая – мне хотелось чего-то определенного. Но я понимал, что даже в жизни так не бывает.

Я слышал разговор отца и его приятеля Джорджа. До меня доходили лишь отрывки, но полную суть беседы я улавливал. Сначала они говорили о погоде и делах в семье, а затем заговорили об охоте и предстоящей поездке в лес. Поэтому, как только я услышал слова «ружье», «зайцы» и «костёр», то навострил уши. Сегодня меня тоже собирались взять с собой на охоту.

Я трепетал. Потому что ждал этого всю жизнь. Потому что отец проел мне все уши рассказами о том, как он вылавливали оленей, кроликов, койотов – всех, кого мне не терпелось увидеть. И тоже научиться выслеживать дичь, скрываться от диких животных и стрелять в них. Но пока что папа дал мне только небольшой складной нож. Ствол он мне ещё не доверял.

Скоро мы ехали в занюханном автомобиле 2011 года, старом и уже хлябающем, по сравнению с теми, чтобы выпускали в 2020 году. Однако в этом и состояла вся романтика момента. Гудящая от старости машина, пыль, выходящая из-под колес, и песочная дорога, на которой раскиданы камни, как специально, чтобы прочувствовать каждый толчок своей пятой точкой.

– Ехать будем часа 2, не меньше, – прокомментировал отец. Почему-то эта фраза меня усыпила, и я задремал, кажется, на полтора часа.

После сна я весь вспотел. В сознании еще всплывала кровь на моих руках и то, с какой тщательностью я смывал её в раковине.

В лесу воздух был влажный, и после пыльного сухого воздуха это вызывало у меня нескончаемый кашель. Дядя Джордж хлестанул по спине так, что загорелись лёгкие. Но удивительно: кашель после этого исчез, будто его и не было. Зато мой мозг словно очистился и мыслить стал яснее. Даже все органы чувств обострились до предела, я стал реагировать на каждый шорох, шелест, треск, движение, изменение света. Отец будто отделился от нас. Я с его приятелем остался один на один и молчал, осторожно шагал вперед.

– Пытайся мне подражать. Так будет быстрее, чем я буду тебе объяснять. – заявил Джордж и тепло взглянул на меня. Я кивнул.

Мы стали двигаться быстрее, чем до этого. Но меня удивило не это, а то, с какой легкостью дядя Джордж передвигал свои ноги и – я был шокирован – не издавал, кажется, ни единого шороха, ступая по траве. В то время как я, пытающийся его копировать, шёл как громадный неуклюжий слон.

– Как тебе это удаётся? – шёпотом прохрипел я.

– Что?

– Твоя походка. Ты по воздуху идёшь?

Мужчина насмешливо нахмурился, наверное, придя к мысли что без разговоров не обойдётся, и ответил:

– Я сливаюсь с этим местом. Я становлюсь травой, по которой иду, превращаюсь в деревья, мимо которых прохожу, растворяюсь в этом лесном воздухе. Я часть этого леса, поэтому не могу как-то выделяться среди всего.

Но я не понимал:

– Ты же человек!

– Ошибаешься. Любой уважающий себя охотник, как только ступает в лес, перестаёт быть человеком.

Мы продолжили идти молча, хотя еще до сих пор я не мог сообразить, как возможно было так идти. Ведь отворачивая голову в сторону или немного убегая вперёд, я переставал ощущать, что дядя вообще находится рядом. Я думал, что резко оказывался один.

Отец ушёл в другую часть леса, невозможно было заметить хотя бы его силуэт. Поэтому я пытался освоиться самостоятельно.

Солнце заходило за горизонт. Отражаясь меж деревьев, солнечные лучи слепили глаза. Всеми усилиями мне хотелось тоже слиться с природой, с ягодами калины, которые постоянно отпинывал ногами, с кустами, царапающими мне запястья, сучьями, ударяющими меня то по щекам, то по лбу, то по ушам. Всё это настолько раздражало, что я готов был взорваться. Оттого, что дядя Джордж требовал от меня невозможного.

В один момент я резко остановился, вспыхнув в гневе. Эмоции ударили в голову – загорелись уши и щёки. Похолодели пальцы ног. Я возненавидел всё вокруг и желал самоуничтожиться от неимоверного чувство жалости по отношению к самому себе.

Я ударил кулаком по дереву, но оно даже не пошевелилось и не затряслось. Зато костяшки пальцев заныли знатно. Я издал крикоподобный пищащий звук и сложился пополам, прижав руку к груди. Я ненавидел уже это место и меня раздражало, что со мной никто не разговаривает. Я вспыхнул так ярко, что не мог снизить свой пыл. Потому что рядом не было даже матери, ведь именно она оказывала на меня огромное влияние. Тут и настигла меня самостоятельность. Только вот вкус её оказался горче, чем ожидалось. Больше никаких пряток за спины. И никаких: «Мама, почему так происходит?».

«Мама?»

Я резко заметил, что остался один. Где дядя Джордж, где отец? Я замешкался, несколько секунд оглядываясь по сторонам.

– Папа?

На мой голос никто не откликался.

Лес заключил меня в цепкие звериные объятия, из которых невозможно было выбраться. Я мог только задыхаться, сражаясь со своим собственным страхом. Страх был более ужасающим, чем лес сам по себе. Страх был лесным когтем, впивающимся в глотку и разрывающим артерию. Тряслось всё тело. Оно отвергало отсутствие людей. Отсутствие поддержки.

Отсутствие всего.

Лицом к лицу. Один на один.

Под истеричное восприятие происходящего, словно в тумане или в дурном полудрёме, каким-то образом я сумел завалиться в овраг и притих там на долгое время. Тот день стал для меня ключевым. Не потому, что мне пришлось наложить в штаны от собственного одурения и заблуждения в собственных страхах. Хотя это тоже сыграло свое особое значение в преломлении меня. Но потому, что я многое вынес, пребывая один на один в лесу. Потому что меня никто, абсолютно никто не учил. Я пришел к выводам сам. И вынес для себя главное.

Я не смог найти ни отца, ни дядю Джорджа. Лесная летняя красота пейзажа перевоплотилась в пугающе-мерзкопакостное пространство, наполненное невидимыми или скрывающимися в кустах существами и тварями. Тишина гудела. Любой шорох листьев вызывал дрожь по телу. Сколько раз я тогда бессмысленно, замирая от страха, оборачивался? Да и помогло ли бы мне это? Чувство паники оцепило меня.

Встал на подкашивающихся ногах и стал выбираться из ямы, в которую недавно загремел. Ногтями вцеплялся в землю и в корни и карабкался вверх. Задыхался, падал. От безысходности и злости набрасывался на стену оврага и полз на выход. Всё это длилось бесконечно долго.

Вся романтика леса рассыпалась вместе с моим желанием охотиться. Теперь хотелось только выжить. Но эмоции – грёбаные эмоции перекрывали мне возможность сосредоточиться на происходящем.

Пока я шагал по небольшим сугробам, я натыкался на чьи-то человеческие следы на земле и мятую траву. Но следуя четким меткам, я снова выходил на те же места, где уже был. И ходил так по кругу, не соображая, как выйти из чёртового леса?

Понимание, как выжить в таких условиях, пришло только спустя несколько часов. Точнее, я только начал понимать, но до конца всё ещё не получалось. Я упал на сырую землю и замер. С левой стороны уха слышалось пение соек-пересмешниц и их звукоподражание, а с правой – шелест листвы из-за легкого ветра. Я как бы разделился на две части, потом на три, когда услышал стук дятла по дереву, далее – на четыре, услышав топот маленьких ножек, бегающих по сырой земле, покрытой хрустящей травой, лопающейся, если на неё слегка наступить. Я разделился мысленно на много-много частичек и ощущал себя и тем, и тем, и всем на свете. Ветром, деревом, землей.

Я лежал и сливался с корнями деревьев. Нутром ощущал, как по ним забирался внутрь кроны, в сучья, разливался соком по листьям, превращался в смолу. Всё происходило само по себе, независимо от того, насколько я был опустошен. Тело моё поняло, каково это – быть частью леса. Только сейчас пришло понимание, что с заходом в лес стирается человеческий облик и остаётся только существо, взорвавшееся на мириады атомов. Я понимаю и осознаю это только сейчас. Но тогда, когда я был маленький, многое оставалось за пределами моего понимания. Я лежал ещё какое-то время, а потом подскочил с места, услышав резкие незнакомые и грозные передвижения.

Мне в ухо будто кто-то задышал. Бог его знает, кто это был, но это оказалось для меня ужасным. Я словно парализовался и не мог даже пошевелиться на месте. Злобное дыхание коснулось левой стороны шеи, и холодные мурашки покрыли спину. На лес опустилась леденящая душу тень, что видеть стало еще труднее. И дышать – тоже.

Буквально на ощупь пробравшись меж кустов за дерево, я спрятался – так я думал. Но оказалось, существо чётко видело и чувствовало все мои передвижения и следовало по пятам. Сделай я шаг вперёд или в сторону, дыхание никуда не уходило, и наоборот, мне в шею чудовище дышало еще более учащенно, настойчиво и даже… отвратительно.

«Твой страх тобой управляет…»

В голове только обрывки фраз, но ни одна из них не могла привести в чувство. Всем своим существом я ощущал того монстра и уже представлял, как он выглядит, как стоит на двух ногах, и две верхние волосатые лапы с огромными когтями тянутся ко мне и хотят расцарапать всю спину… Сопли, слюни, выходящие изо рта и стекающие вниз, на землю. Вонючий, широко раскрытый рот. И горящие от ненависти глазищи. Я не видел этого, но, клянусь, я настолько перепугался, что в сознании отложилось – я точно видел это грозное чудовище. И оно даже смотрело мне пристально в глаза.

Я дал дёру. Я стал так бежать, как не бегал никогда в жизни. Со скоростью света. За мной побежало чудовище, ступающее огромными своими ногами, из-под которых летели ошметки грязи и травы. Падая, я соприкасался коленями с землей. Трико уже полностью было изувечено, словно его расцарапало чудовище. Я вставал, цепляясь за кусты и падал снова, ударяясь локтями об деревья и оставляя на теле крайне дискомфортные ссадины. В этот момент я будто перевоплощался тоже в дикое существо. Страх настолько управлял мной, заставлял испытывать сильнейший стресс, но больше не парализовывал. Он заставлял двигаться быстрее, сильнее, ловчее. Ноги превращались в большие массивные когтистые лапы. Зрение – орлиное. Даже на бегу я старался улавливать движение леса. И своим затылком ощущал зверя, что до сих пор преследовал меня.

Достигнув огромного дерева перед собой, я стал взбираться вверх, хватаясь пальцами цепко за кору. Никогда ещё я не чувствовал себя настолько сильным, нервным и испуганным. Возможно, страх был настолько велик, что делал меня необычайно выносливым. И я поступал не как девятилетний ребёнок, а как маленький зверь, уже давно живущий в лесу и знающий, что повсюду здесь подстерегает опасность. Только оказавшись на одной из высоких веток, я затих, прикрыв веки. Все звуки вокруг тоже приглушились, будто их накрыли прозрачной пеленой. Наконец, я смог заставить себя распахнуть глаза и с ужасным чувством страха посмотреть вниз. Я оцепенел. Там никого не было. Вообще никого.

Поляна, усеянная цветами. Я увидел, что по ней будто никто и не ходил, она даже не примята. И если бы зверь действительно бежал за мной, земля бы валялась небрежно, а вокруг лежали бы ошметки грязи. Однако абсолютно всё находилось в идеальном состоянии, и тогда хоть я и не мог предположить, что со мной разум сыграл злую шутку, я подумал, что зверь всё равно был, просто, возможно, потерял мой след по пути и свернул в другую сторону.

Выдохнув, мне стало чуточку легче. Но слезать с дерева я всё равно не решился. И так уснул, потрясённый событиями, в неудобной позе.

Из сна меня вытащил чей-то голос:

– Далеко ли он убежал?

– Кто? Твой сын?

– Нет, медведь. Следов почти не осталось.

– А что с сыном будешь делать?

– Каким? У меня нет сына.

И мужские голоса разразились обоюдным хохотом.

Едва разлепив глаза, я уставился вниз и увидел две удаляющиеся фигуры своего отца и его товарища.

– Папа, папа! – выкрикнул тут же я.

Они обернулись на мой голос. Я стал кричать, что я наверху, нужно только поднять голову. Они долго всматривались вдаль, не понимая, откуда исходит звук. А потом дядя Джордж увидел меня на ветке и указал.

– О, вот же он!

Отец посмотрел на меня и удивлённо сморщился.

– Где?

Джордж засмеялся и махнул рукой:

– А, видимо, показалось…

Ещё несколько секунд отец вглядывался мне в глаза, а потом тряхнул головой и хлопнул товарища по плечу.

– У меня же нет сына. Был бы – нашел бы путь домой. – дополнил он, и они одновременно развернулись и пошли прочь.

Я кричал. Я был шокирован. Но кричал им вслед, потому что не мог слезть.

«Как, как?»

Я очень жалел, что рядом нет матери. Всё в этом лесу казалось сумасшедшим. Все эти звери, существа, твари… Даже папа сошёл с ума. Мне пришло в голову, что, возможно, это не был отец. Это была тварь, принявшая облик Айзека Хилла, чтобы напугать меня до смерти.

Но я продолжал истерить, плакать, стучать по ветке, ломать сучья, раскачиваться и расцарапывать себе кисти рук. Я буянил до того, пока треск ветки не врезался в ухо, а я не увидел, что весь лес вокруг меня просто начал подниматься вверх.

И тьма.

Боль в локтях и коленях. Я не мог открыть глаза, но ощущал, что мои ноги в неестественном положении, а рука неправильно согнута. С этого момента всё передо мной было как в тумане. Из всего дальнейшего я только помню, как возникло виноватое лицо Джорджа и потерянная физиономия отца. А потом я провалился в глубокий сон, ощущая лишь на фоне боль в костях и то, как меня постоянно отводят, поднимают, дёргают и пытаются со мной разговаривать.

Это был первый раз, когда я сломал себе кости. Два перелома: правая рука в локте и тазобедренная кость.

***

Всё, что я запомнил с тех адских дней – невыносимая боль в сломанных местах. Едва ли помню тех, кто со мной пытался разговаривать, потому что только открывался рот, меня пронзала ещё большая боль (скорее всего, выдуманная, ведь в детстве всё кажется преувеличенно большим), а глаза покрывала пелена тумана.

– Стенни, милый, – доносился голос матери. Я улавливал блеск в её слезливых глазах, и хотел обнять её, тоже что-то лепетал в ответ. Но я не мог пошевелиться – меня парализовало. И любое движение мозг воспринимал как боль.

Меня посещали смутные чувства при виде отца. Его щетина колола каждый раз, когда он прикладывал свои губы к моему виску. Так он проверял мою температуру или выражал свое сочувствие. В моей голове пазл отказывался складываться. Лишь сейчас, спустя годы, я могу без эмоций проанализировать случившееся. Но знаете, что? На самом деле даже сейчас я не могу понять ни мотив действий отца, ни его мыслей, которые он крутил в своей голове, говоря «у меня нет сына».

Отец? Это была шутка?

Если и да, то смешно было только ему.

Пазлы не сходились. Потерянные детали уже не найти. Я пытался восполнить в дальнейшем пробелы, возникшие в моем сознании, но тщетно. Логика действий отца не совпадала с тем, что происходило. Пока я был едва ли дееспособен, я мог только чувствовать боль или погружаться в раздумья.

Тот случай научил меня нормально и ясно думать. Я был менее разговорчив, больше угрюм, задумчив. Мысли текли потоком. Детские, казалось, мысли, но на деле я думал о недетских вещах. То и дело закрывая глаза, я видел перед собой одну и ту же картину: как отец смотрит на меня пустыми глазами, осознает и точно видит, что я – на дереве, но вместо того, чтобы помочь мне, разворачивается и уходит. И потом, открывая глаза, я ощущал внутри себя невосполнимую тоску. Со временем от которой так и не смог избавиться.

Но вы можете представить себе? Вот человек. А в нем – небольшая дыра. Ее не убрать руками, как можно убрать со стола книгу или ручку. Это – дыра. Она есть часть человека, потому что непосредственно находится в нём. Эту дыру можно закрыть ладонью – тогда всем будет казаться, что её нет. Отсутствует часть тела. Чтобы восстановить дыру и сделать человека целым, стоит только вернуть кусок от него в дыру – и тогда всё заживёт. Возможно. Но только в том случае, если это сделать в первые мгновения, когда дыра возникла. Дальше – уже поздно. Дыра немного подзатянется, но так и останется на месте. И вы думаете, что я уже давно залатал эту дыру? Вы глубоко ошибаетесь. Я замотал её в бинт, чтобы никто не видел, и продолжил жить дальше.

С дырой внутри.

– Мама… – радостно выдохнул я, увидев её в дверном проёме. Она сделала жест приветствия пальчиками, как будто сыграла на фортепиано и вошла в палату как можно тише, чтобы не разбудить присутствующих людей.

Приход матери стал для меня как кислородный баллон, необходимый на океаническом дне.

– Ну что, крошка? Готов выписываться?

Она начала рассказывать о том, как обстоят дела дома, как она скучала и что дома без меня очень тихо и скучно. Как будто на кладбище. Мне понравилось это сравнение, и я смог даже выдавить из себя улыбку. А через несколько минут посерьёзнел. Мне хотелось спросить, рассказать… Пока я мешкался, в коридоре стали раздаваться громкие голоса. Напрягшись, я все же выдавил из себя:

– Мам, когда я был на дереве…

– Скажи мне, малыш, почему ты туда залез? – перебила ласково меня мама.

– Папа… – только начал я говорить, как в палатку ворвался отец и уставился на нас. Я оцепенел.

– Что папа? – переспросила мать.

– Папа… – Я задохнулся, встречаясь с его безумным и встревоженным взглядом. Мне показалось на долю секунды, что он запрещает мне об этом говорить.

В горле пересохло. И я собрался с духом и выдохнул:

– Папа… привет.

Мама развернулась к отцу, они начали разговаривать обо мне и том, что сегодня я отправляюсь домой и теперь буду восстанавливаться там.

В общем, моё выздоровление заняло месяца два. Самый тяжёлый перелом – в тазобедренном суставе, кость срасталась дольше всего. Рука зажила быстро. После снятия гипсов я начал делать упражнения, которые показывала мне бабушка, когда приходила к нам в гости. Именно тогда она помогала мне, условно говоря, встать на ноги.

В один момент я всё же решился подойти к маме и рассказать от начала до конца то, что произошло. А в конце задать давно мучивший меня вопрос: почему отец так поступил? Слушала она меня внимательно, не улыбаясь. А потом, не отвечая на вопрос, вышла из дома.

У меня затряслись ноги, потому что я слышал, что мать разговаривает с папой на повышенных, очень раздраженных тонах. Я выглянул в окно. Тут же – отец приметил меня и стал кричать ещё яростней. Я убежал к кровати и стал ожидать вердикта. Мать вернулась ко мне злая:

– Ты же соврал, правда? – спросила она неестественно зловещим голосом.

– Нет… – испуганно выпалил я.

– Ну конечно! Фантазёр! Слишком много у тебя фантазий! Так трудно мне сказать, что ты просто сбежал от отца, не послушал его?

– Нет, папа сам уш…

– Довольно. – отрезала она ещё резче. – Я тебе не верю. – И ушла вглубь другой комнаты.

Если трещина между мной и моим отцом возникла ещё в лесу, то с этого момента появилась лавина между мной и мамой.

9 глава

Мы не вместе. Но для Веры Уокер я теперь как спаситель, как воздух, даже смысл жизни. Она хватается за меня как за единственное, что может вытащить её из пьяняще-мрачной ямы. Глубокой, помойной, куда она затащила себя сама когда-то, когда случилось то, с чем она не смогла ужиться. Засадила себя в непроглядный омут, потому что внутренне практически умерла. Но на деле она была при смерти. И теперь я оказываюсь тем человеком, который может её спасти.

Ею управляли алкоголь и наркотики. Это то, чем она жила и то, от чего решает отказаться сейчас. Я мало представлял себе до этого, как это – быть для кого-то единственным. Но оказался таковым для Веры. Теперь она вряд ли сможет меня отпустить.

Ею управляет ненависть по отношению к её брату. Я вижу это сразу, с того момента, когда первый раз познакомился с ней, а в дальнейшем эта теория подтвердилась. Уокер никогда не говорит об Аллене открыто, будто боится его всеми фибрами своей души, и даже проявляя откровенность со мной, Вера не может взять себя в руки, чтобы рассказать, что произошло когда-то давным-давно. И что сделало её изувеченной? В любом случае, она раскрывается с каждым днём мне ещё больше. И я понимаю, что она безгранично и безоговорочно доверяет одному мне.

Когда я подаю ей руку, Вера выходит из помойной ямы нехотя, но с наслаждением озирается по сторонам, видя совершенно иной мир, который уже с ней наравне. Вид снизу никогда не может понравиться… И она всё же выходит. Её одежда тоже пахнет помоями, блевотиной, дерьмом, поэтому я стараюсь в любую свободную минуту приехать к ней домой, чтобы выслушать её очередную истерику – дать ей проплакаться, чтобы вновь протянуть руку помощи. Теперь она восстанавливается со мной в постели. И дружба, хоть она и остаётся, но превращается уже в нечто иное. Секс уже не просто необходимость, а желание. Но я точно могу сказать: если Вера уже начинает испытывать ко мне больше, чем дружеские эмоции, у меня по отношению к ней одни только сочувствие и жалость.

Я вожу её на программы для бывших алкоголиков и наркоманов. Здесь она слушает множество рассказов людей о своей прошлой паршивой жизни, а в то время я нахожусь у входа, ожидая её. Когда она выходит из здания, то виновато разводит руками и говорит, что это был очередной её отвратительный денёк, от которого тянет блевать. Я смеюсь. Вера тоже. Подходя ко мне, она обвивает мою шею в объятиях и прижимается к моей груди. Я выдыхаю, слегка обнимая её за спину, но сильно не прижимаюсь. Мне неловко от таких моментов.

– Да, конечно, встретимся сегодня… – Из здания, где проходят программы по восстановлению наркоманов и алкоголиков, выходит мужчина, разговаривающий по телефону. Его руки трясутся, по лбу стекает пот. Вера смотрит на него и шепчет, что он видела сегодня его в группе, а потом молчит, тоже наблюдая за ним.

Когда мужчина бросает трубку, он стоит на одном месте, о чём-то задумавшись. Кажется, что ещё вот-вот и он завалится на лестницу от бессилия. Страшная тряска его кистей оповещает о ломке, и с этим он не в состоянии справиться самостоятельно.

– Может, мы поможем… – шепчет Вера и уже дёргается, чтобы подойти к нему, но я крепко стискиваю её локоть и не позволяю двинуться.

А в этот момент трясущийся мужчина, судорожно заходя в свой автомобиль, достаёт оттуда пакет, а из пакета – блестящую бутылку виски и, с трудом раскрыв её, начинает хлестать алкоголь.

Вера ослабляет схватку и с сожалением опускает голову, чтобы не видеть безобразной картины. Мы идём в другую сторону, и долгое время она молчит, даже не касаясь меня и не смотря в мою сторону.

«Есть проблемы?» – спрашиваю я её жестами. Я точно знаю, что она видит вопрос, но какое-то время не отвечает. А потом напряжённо останавливается и тоже спрашивает:

– Почему ты не позволил мне подойти к нему?

«Это опасно. В таком состоянии он может навредить кому-угодно.»

– Но у меня был шанс ему помочь! – восклицает Вера и подбрасывает руки вверх. Глаза её сверкают, что оповещает об очередном нервном срыве, поэтому не останавливаю её и продолжаю слушать. – Ты думаешь, мы все пришли туда, чтобы исповедаться и осознать, что совершили ошибку в своей жизни? Ты ошибаешься, Стенфорд. Многие, кто там находится, ещё на самой первоначальной стадии борьбы с зависимостью. И у многих нет тех, кто может им помочь. Мне повезло с тобой. Но есть, например, женщина, она убила своего мужа в состоянии алкогольного опьянения и уже отсидела срок. Теперь у неё нет никого. Есть молодой парень, сирота, совсем недавно вышедший из детского дома, когда ему исполнилось 18. И теперь ему некуда идти. И если общество хочет исправиться, должны исправляться не только зависимые от алкоголизма или наркотиков, должны исправляться все! Если каждый из нас будет также равнодушен друг к другу на улице – это поспособствует изменению мира, а?

Она выкрикивает ещё в мой адрес обвинения, что я поступил неправильно, что мне стоило самому подойти к мужчине и поговорить с ним. И, осознав, что она говорит, Вера удивлённо смотрит на меня несколько секунд, а потом сбивчиво добавляет:

– То есть… я имела в виду, что ты должен был позволить мне поговорить с ним. Я…

Развожу руками. Сказано то, что сказано. Это не ударяет меня, не делает мне больно, но на несколько секунд мне становится неприятно. Ведь я в действительности ни с кем не могу нормально поговорить… Из-за того, что я нем.

Мы идём по парку молча, а она чувствует себя виноватой передо мной, что выразилась не так, как нужно. Проходим сквозь разные толпы, примечаем анархистов – их поведение более шумное, чем у гражданских. Проходим весь парк, потом сквер, движемся к Набережной. И Уокер, видимо, сильно поглощённая в свои мысли, так и не может себя заставить что-либо сказать в своё оправдание, пока я не останавливаюсь и не спрашиваю:

«Так и будем молчать, Вера?»

И она, пытаясь что-то сказать, мнётся на одном месте. С этого момента сон становится глубже, чем ранее. Он становится настолько глубоким и затягивающим, что я не помню, что происходит далее. Только лишь смутные образы, голоса, цвета… Иногда просыпаясь, я ощущаю, как весь полностью покрыт холодным потом, а потом сон вновь заглатывает меня в себя, и снова голоса, прикосновения, образы…

Когда ясность сознания на немного возвращается, я оказываюсь в постели с Верой. Она выглядит расслабленной и умиротворённой, потому что только что у нас был секс. Прикрыв глаза, она томно дышит полной грудью. Нахожу её настолько привлекательной, что это кружит голову, но после каждого с ней полового акта, кроме опустошения, я не чувствую ничего. Чего не скажешь о Вере, потому что она, наоборот, начинает чувствовать себя гораздо лучше прежнего.

– Ты со многими занимался любовью? – спрашивает Вера и распахивает веки, игриво просверливая меня взглядом.

«Ни с кем». – Я развожу руками.

Её лицо вытягивается в удивлении и, опираясь о кровать локтями, она ещё более внимательно на меня смотрит:

– Шутишь? – смеётся.

«Нет».

У меня есть чёткое разграничение понятий, и «занятие любовью» отличается от «занятия сексом», потому что первое – это чувство, а второе – всего лишь влечение. Объясняю Вере, она многозначительно улыбается и когда узнаёт, что у нас тоже с ней только секс, она не придаёт этому какое-либо значение, потому что ощущает себя счастливее, чем раньше. И я ясно вижу, что с этого момента она абсолютно и бесповоротно начинает в меня влюбляться.

С тех пор её поведение изменяется. Теперь Уокер не думает ежесекундно, где купить очередную бутылочку виски или у кого выкупить немного порошка, чтобы в очередной вечер забыться. Она начинает совершенно другой образ жизни: записывается в фитнес-клуб, больше гуляет возле дома или по городу. Изучает кулинарию, чтобы каждый раз, когда я прихожу к ней в гости, радовать меня удивительным блюдом. И если ранее я немного испытывал к Вере отвращение, то сейчас я осознаю, что человек по-настоящему меняется. И делает это ради меня. Жаль только, что ответить мне всё равно нечем.

– У тебя всё хорошо? – внезапно спрашивает меня Президент, позвав в кабинет и уставившись на меня заинтересованным взглядом.

«Полный порядок» – отвечаю я, стараясь не смотреть в упор на собеседника.

– Хорошо. – отвечает он мечтательно. – Это… очень хорошо. То есть, вы с Верой встречаетесь?

Меня удивляет этот вопрос, потому что каждый, кто знает Аллена, оповещён о его нелёгких отношениях с сестрой. Они друг друга не переносят. И Аллену на Веру абсолютно плевать.

«Дружим. Секс. Не более».

– Вы не вместе. – повторяет за мной Президент, только уже вслух. – Так считаешь ты или Вера?

«Так считаю я».

– Это… Даже очень хорошо. – Его мечтательное настроение меня настораживает, но разговор прекращается. Он даёт мне несколько имён на маленьких листочках, и я, кивая, выхожу из кабинета.

Мы никогда не разговариваем с Верой о том, кто я на самом деле, чем занимаюсь и какая у меня миссия при Аллене Уокере. Она тоже никогда не спрашивает. Видимо, действительно считает, что я занимаюсь документацией и различными отчётами, или, видимо, её настолько тошнит от своего брата, что она даже спрашивать не готова о моей деятельности.

Сегодня, возвращаясь с очередной казни, я направляюсь к своему дому, но возле него я замечаю рыжеволосую красивую девушку и, останавливаясь возле неё, прячу свои руки в карманы – я их ещё не вымыл, как делал всегда.

– Где ты был? – Вера встречает меня слегка холодно, даже не обнимает при встрече, по обыкновению. Она выглядит более встревоженно. Её глаза горят ненасытным огнём и лёгким смущением. Щёки в румянце, уши немного красноватого оттенка, как будто душно. Она заламывает руки каждый раз, когда я смотрю на неё, но при этом она держит нас на определённой дистанции, будто боится меня.

«На работе, ты же знаешь».

– Чего не позвонил? – спрашивает она ещё раз, не поднимая глаз. Что с тобой, Вера? У тебя снова истерика?

Будто понимая, о чём я думаю, она тут же продолжает говорить, как бы оправдываясь:

– Я просто беспокоилась. Вот и всё.

«Ты говорила с братом?» – догадываюсь я. Она выдыхает, и лицо её преображается, будто кто-то вонзает ей нож между рёбер. Об этом она говорить не хочет, но я продолжаю с помощью языка жестов донимать, о чём шёл их разговор.

– Он… – задыхается Уокер. – … сказал, что хочет наладить со мной отношения. Его голос был милым, на мгновение мне показалось, что он действительно этого хочет. А потом случайно речь зашла о тебе, и он спросил, где ты сейчас? Я ответила, что, должно быть, на работе. И он такой: ну да, конечно, совсем забыл, что отправил его на задание. И дальше брат стал спрашивать о том, раз мы вместе, как я отношусь к тому, что он делает? Я ответила, что не знаю, чем он занимается и не хочу знать. И дальше он, как и раньше, стал сильно давить на меня, в конце разговора я сорвалась и расплакалась. Поэтому… Я решила прийти к тебе.