Read the book: «Кембриджская история капитализма. Том 1. Подъём капитализма: от древних истоков до 1848 года», page 2

Голландцы, которые вышли из Тридцатилетней войны с относительно небольшими потерями, позволили себе небольшой спекулятивный вираж с экзотическими разновидностями тюльпанов, но в основном они были сосредоточены на перекачивании продуктов Ост-Индии через свои порты, объединенные в рамках Голландской Ост-Индской компании (VOC – Vereenigde Oost-indische Compagnie). Оскар Гельдерблом и Йост Йонкер в главе 11 проанализировали, почему самая большая в мире акционерная компания во время своего создания в 1607 году смогла создать так много богатства и процветания для экономики Нидерландов в период своего золотого века, но не смогла выдержать конкуренции чужаков, вторгшихся в их прибыльную торговлю. Попытки разделить рынок с Английской Ост-Индской компанией и подавить конкуренцию других европейских государств, включая Францию, Данию, Швецию и даже Австрию (после Вены Габсбурги получили контроль над южными Нидерландами в 1715 году) в конце концов провалились из-за политических ограничений, наложенных на корпорацию, которая после 1620 года никогда больше не смогла расширить исходный капитал. Восстановились и прежние торговые пути вдоль древнего Шелкового пути и через Индийский океан, как отмечено в предшествующих главах о Китае, Индии и арабском халифате.

Тем не менее в пору своего расцвета в качестве независимой суверенной республики Соединенные Провинции представляли собой завидный пример возможностей, высвобождаемых торговым капитализмом даже без создания капитализма промышленного. Мирная конкуренция между портовыми городами в Нижних Землях и позднее между провинциями Нидерландов на севере привела к специализации продукции. Легкость транспортировки товаров и людей по широкой сети водных путей обеспечивала обширные рынки для особых продуктов каждого города или провинции, приводя к повышению производительности во всех Нижних Землях. Успешное восстание в северных провинциях, в конечном счете признанное Вестфальским миром 1648 года, создало ситуацию, в которой торговые элиты, правившие городами Соединенных Провинций, могли вводить более высокие налоги и привлекать займы под более низкие проценты, чем их коллеги в южных провинциях. С городов, остававшихся в испанских (позднее австрийских) Нидерландах, по-прежнему взимались налоги в пользу далеких монархов или в Мадриде, или в Вене.

Европейский меркантилизм был соревнованием между атлантическими портовыми городами, которое требовало наиболее эффективной комбинации ресурсов с тем, чтобы пожинать прибыли, ожидавшиеся от новых рынков, созданных благодаря европейским географическим открытиям. Новые рынки включали области, открытые европейцами по другую сторону Атлантики, и морской путь к сказочным Индиям и Островам пряностей. Патрик О’Брайен в главе 12 убедительно утверждает, что только Британии удалось мобилизовать свои военно-морские и торговые организации для того, чтобы добиться окончательного превосходства над конкурирующими державами Испании, Франции и Нидерландов. Тридцатилетняя война (1618–1648) принесла населению Центральной Европы опустошение, сравнимое с «черной смертью». Тридцать лет постоянных боев создали новые военные технологии и новые средства государственного финансирования, направленные прежде всего на оплату военных расходов и установившие основу для полутора веков государственного строительства по всей Западной Европе. Когда Оливер Кромвель одержал победу в Гражданской войне, постоянно направляя свою Армию нового образца в походы и используя дешевые чугунные пушки для разрушения стен средневековых замков в Ирландии, Уэльсе и Шотландии, он также создал налоговую базу для содержания постоянного военного флота в будущем. По мнению О’Брайена, начиная с этого времени были заложены важнейшие основы британского капитализма и последующие монархи оставили без изменений новую налоговую систему, которая генерировала возраставшие поступления, пропорциональные торговле, проходившей через британские порты и расширявшейся по следам морских побед.

Когда торговые государства конкурировали, испытывая различные подходы к капитализму для эксплуатации возможностей поселения и торговли с Азией и Америками, различные европейские страны сталкивались с прежде изолированными народами в Африке южнее Сахары, во внутренних областях Северной Америки и, о чем известно больше всего, в Латинской Америке. Контакты европейцев с этими прежде неизвестными обществами имели долговременные последствия и для населения, с которым происходил контакт, и для будущего капитализма. Уничтожение коренного населения и его практическое порабощение конкистадорами из Испании под предводительством Кортеса в Мексике и Писарро в Перу навсегда останется пятном на истории капитализма. Но, как показал в главе 13 Ричард Сальвуччи, испанские, а потом и португальские предприятия сначала едва ли имели протокапиталистический характер. Только когда последующие поколения колониальных правителей адаптировались к радикально изменившемуся соотношению земли и труда, вызванного истреблением коренных американцев, они стали способны эксплуатировать регион экономически, что привело к колониальной экспансии по всей Латинской Америке. Серебро, добываемое и экспортируемое в больших и растущих количествах и в Европу, и в Индию и завершавшее свой путь в основном в Китае, хотя оно и служило на протяжении около двух веков испанским монархам для финансирования их военных предприятий, на деле играло незначительную роль в налоговой поддержке вице-королей Мексики и Перу. Табачные и сахарные монополии были гораздо важнее с точки зрения налогов, и государственная эксплуатация значительно больше соответствовала докапиталистическим тенденциям, вплоть до создания обрахе, или текстильных фабрик, которые копировали предприятия, появившиеся в XVIII веке в Англии.

Так как европейские рынки этих товаров продолжали расширяться, эти монополии, основанные на плантациях, в больших количествах использовали рабский труд, что вело к работорговле. Это также отождествляется с подъемом капитализма, даже до такой степени, что продвижение капитализма в британской промышленности отождествляется с прибылями, которые получали британские рабовладельцы от экспорта рабов с западных берегов Африки в британскую, испанскую и португальскую Америку.

Мортен Джервен в главе 14 обращается к сложной системе торговых отношений, которая развилась на западном побережье Африки для обеспечения трансатлантической работорговли. Африканские вожди с готовностью предоставляли рабов, нужных британским работорговцам, прибывавшим из Бристоля или Ливерпуля, но только после того, как они устанавливали цены на рабов относительно европейских и азиатских товаров, поставлявшихся европейскими торговцами. В результате со временем цены на рабов выросли и африканцы расширили области, откуда поставлялись рабы, глубже внутрь континента. Перед закатом работорговли развилась дополнительная торговля и другими товарами, такими как перец, пальмовое масло и красное дерево, которые стали основой торговли между Старым Калабаром и Бристолем после 1807 года и конца британской работорговли. Поддержание дальних коммуникаций и финансирования для того, чтобы качественный индийский текстиль мог доставляться из Англии, а самый прибыльный состав рабов, в свою очередь, мог поставляться из Африки на сахарные плантации Карибских островов, для постоянной деятельности потребовало установления личных отношений между африканскими вождями, такими как Антера Дьюк в дельте Нигера, и британскими капитанами кораблей, такими как Томас Джонс из Бристоля.

Энн Карлос и Фрэнк Льюис в главе 15 показывают, что похожая реакция на европейских торговцев возникала среди североамериканских индейцев, которые, уже ведя активную дальнюю и местную торговлю, быстро превратили связи с европейцами в широкую торговую деятельность на североамериканском континенте. Хотя дарение, входившее долгое время в наблюдавшиеся антропологами индейские традиции, стало частью регулярных взаимоотношений компании Гудзонова залива с коренными американцами, оно было лишь знаком вежливости для начала серьезной торговли товарами, которая происходила на ежегодных рынках. Количество и разнообразие товаров, которые индейские племена покупали у европейских торговцев, продолжало возрастать, особенно когда за бобровые шкурки стали предлагаться более высокие цены. Таким образом, первые контакты представителей европейских капиталистов с коренным населением и в Латинской Америке, и в Африке, и на диких просторах Северной Америки могли вызывать гибкую реакцию, ведущую к взаимовыгодному обмену, и часто так и происходило.

Ник Харли в главе 16 разгадывает непрерывную головоломку о том, как европейский меркантилизм в результате развился в европейскую индустриализацию. Хотя в своей работе он показал, что британская промышленная революция имела место, ее развитие в современный экономический рост было более постепенным и в меньшей степени продвигалось простым введением фабричной системы в текстильную отрасль, какими бы яркими ни были и по сей день эти символы раннего капитализма. В конечном итоге британский промышленный опыт легко мог быть повторен почти во всей расположенной рядом Европе, но этого, как правило, не случалось. Отсутствие такой имитации было обусловлено неэкономичностью цен на факторы производства в Европе для принятия британской технологии, которая отличалась интенсивностью использования энергии, использованием капитала и экономией труда. Движущая сила такого различия, скорее всего, происходила из сельского хозяйства, производительность труда в котором в Англии была заметно выше, чем в континентальной Европе, за исключением Нидерландов.

И Нидерландам, и Англии удалось организовать экономически эффективную систему сельского хозяйства, создав стимулирующие договоры между пользователями и владельцами земли для поддержания и попыток нового увеличения высоких уровней продуктивности ориентированного на рынок производства. По мере того как продолжала развиваться британская промышленность и расти расширившаяся за моря торговля, особенно во время продолжительных войн с Францией, которые достигли кульминации в 1815 году, европейцы искали различные пути для повторения британского успеха, достаточно часто защищая отечественного производителя от британской продукции. Только после 1850 года благодаря политическим изменениям в большинстве европейских стран стала возможна успешная конкуренция, начиная с увеличившейся продуктивности сельского хозяйства. Принятие вариантов британских институциональных установлений, особенно в отношении представительного правительства, которое поддерживало капиталистические предприятия на транспорте, в сельском хозяйстве, в промышленности, оказалось в результате ключом к успеху, но в большинстве случаев даже в Европе это реализовалось не раньше середины XIX века (Cardoso and Lains 2010).

Джереми Атак в главе 17 анализирует образцовый случай процветающего капитализма – Соединенные Штаты Америки, – отмечая важность английской формы акционерной корпорации и управления британскими монархами с самого начала движения колонизации. Столкнувшись с практически бесконечными пространствами земли и стремясь получить выгоду от экспорта всего, что можно было вырастить или собрать, колонисты в этой tabula rasa делали все, чтобы извлечь как можно больше прибыли. Экспансия населения, численность которого быстро росла, но которое всегда оставалось высокооплачиваемым, как в сельском хозяйстве, так и в центрах торговли, остается одним из чудес экономического развития, которое продолжилось и в XXI веке. Атак определяет корпорацию с ее ориентированностью на прибыль (это верно даже для правительств городов и государств) в качестве определяющего капиталистического института для экономического успеха Америки и создания постоянных препятствий для гегемонии государства.

Американский Юг с его все более своеобразным институтом плантаторского рабства создавал активные трения с северными штатами, где сельское хозяйство, основанное на семейных фермах, пожалуй, также было коммерческим, хотя, возможно, это было не так ярко выражено. Эта нарастающая напряженность десятилетиями сдерживалась политическими компромиссами, соединенными с экспансией на запад, – пока не было достигнуто западное побережье. К началу Гражданской войны Соединенные Штаты уже были самой большой капиталистической экономикой в мире, а к ее концу их армия стала самой крупной и мощной военной силой в мире. Крупномасштабные промышленные корпорации, которым долгое время предшествовали десятки тысяч мелких предприятий, особенно на севере, теперь обрели свое лицо, и по сей день двигая американский экономический рост и политические конфликты.

Подъем капитализма и проблемы, которые он поставил перед существовавшими экономическими, коммерческими, политическими и даже религиозными структурами, были особенно очевидны современным европейским наблюдателям, начиная с возраставшего количества серебра, поступавшего на европейский рынок во второй половине XVI века, и его влияния на торговые связи и военные возможности конкурировавших государств. Хосе Луис Кардозо в главе 18 утверждает, что современники, анализируя примеры и следствия подъема капитализма, создали новую науку политической экономии, которая повлекла за собой важные политические последствия. Magnum opus Адама Смита был построен на долгой традиции размышлений его предшественников о выгодах многосторонней торговли, но явственно пытался предписать разумную экономическую политику государственной власти (см. книгу V Богатства народов). Его оптимизм по поводу возможностей взаимовыгодной торговли, ведущей к накоплению богатства и счастью все более цивилизованных обществ, не имел немедленных политических последствий, но он, несомненно, оказал большое влияние на переход Британии к свободной торговле после 1848 года.

В тот же год Карл Маркс и Фридрих Энгельс опубликовали свой «Манифест Коммунистической партии», предсказывая коллапс капитализма из-за его внутренних противоречий, так как он требовал растущих рынков одновременно с растущей эксплуатацией рабочих. Однако в этот же год Джон Стюарт Милль опубликовал свою книгу «Основы политической экономии» – вершину классической экономики, превозносившую цивилизационные возможности грядущего устойчивого состояния, скорого наступления которого он ожидал. Оба этих противоречащих друг другу взгляда на будущее капитализма были полностью опровергнуты распространением капитализма, который обошел весь мир в следующие полтора столетия, что делает еще более странным то, что в XXI веке по-прежнему звучат отголоски обоих этих взглядов.

* * *

Принимая неизбежность постоянного изменения экономической эффективности различных экономик прошлого, создатели этой истории подъема капитализма составили новую метатеорию, контрастирующую с существующими трактовками истории капитализма. В первых теориях, созданных в начале XX века, до ужасов Первой мировой войны, проступало ощущение триумфальности. После травмы, нанесенной Великой депрессией, следующее поколение историй представляло собой поиск альтернативных форм экономической организации. Разделение мира после Второй мировой войны на западный капитализм в различных формах, конкурирующий с экономиками, управляемыми центральным планированием, привело к следующему набору метатеорий, часто с целью оправдания альтернативных экспериментов в экономиках так называемого третьего мира. Современное поколение в исторической науке, владея обновленным опытом глобализации приблизительно с 1980-х годов, ищет новую убедительную метатеорию, которая позволила бы использовать опыт прошлого для преодоления проблем настоящего.

Разнообразие политических реакций на коллапс экономик с центральным планированием в 1990-х годах выявило трудности выбора правильных действий для достижения современного экономического роста. Если некоторые версии современного капитализма для стран с переходной экономикой конца XX века выглядели более привлекательными, чем другие, то требуемые для их успешного воспроизведения институты оказалось трудно создать и впоследствии поддерживать (см. главу 16 Нила и Уильямсона, завершающую второй том). Проблемы изменения традиционных политических структур для эффективного применения возможностей материальных улучшений, становившиеся все более очевидными в различные периоды, в прошлом не были легко преодолимы, но иногда это удавалось. Какие именно черты были важнейшими в успешных изменениях политических установлений, дополнявших динамичные изменения в успешных экономиках, можно только предполагать, но экономисты, политологи и историки прилагают огромные усилия для того, чтобы вскрыть критически важные элементы в немногих поддающихся исследованиям успешных примерах.

Интенсивнее всего изучается случай Британии, при этом политическим установлениям, неразрывно связанным с великой Славной революцией 1688–1689 годов, обычно отводится почетное место. Асемоглу и Робинсон (Acemoglu and Robinson 2012) утверждают, что парламент, который низложил Якова II, был открыт для широкого диапазона экономических интересов, от наследственных землевладельцев до международных торговцев различных религиозных и географических ориентаций. Норт и Уэйнгаст (North and Weingast 1989) утверждают, что парламент ограничил хищнические наклонности монарха, заставив его принять установленные парламентом условия создания новых налогов, привлечения новых займов и основания новых предприятий. Созданные таким образом механизмы «заслуживающего доверия обязательства» были важными аспектами британской конституции (все еще, однако, не зафиксированными в письменной форме), которые позволили впоследствии процветать предпринимателям и в результате привели к промышленной революции. Однако большинство исследователей этого эпизода истории считают, что события были гораздо более сложными и что требовалось большое разнообразие механизмов обязательств, некоторые из них предшествовали изменению режима 1689 года, а другим потребовалось намного больше времени, чтобы прочно закрепиться (Coffman, Leonard, and Neal 2012). Независимо от этого все прочие случаи зарождающегося капитализма должны сравниваться с примером Британии по различным параметрам помимо собственно экономических, но особенно в отношении политических и правовых институтов.

С XIX века и до настоящего времени препятствия на пути к имитации преодолевались национальными государствами различными способами. Теперь мы знаем, что новшества в странах-последователях внедрялись помимо простой мобилизации капитала в возможно большем количестве для применения новейших технологий. Для того чтобы воспроизведение было успешным, требовались также политические, социальные, культурные и, пожалуй, психологические корректировки. Координация этих различных процессов, определяющих любую экономику, является фундаментальной проблемой, которая должна быть решена для того, чтобы капитализм или его альтернативы вообще смогли функционировать. Координация начинается с комбинирования различных факторов производства для создания желательных товаров и услуг; затем начинается более сложный процесс распределения продукции между рассеянными в пространстве и различающимися в потребностях потребителями; кульминацией является решение мучительной проблемы компенсации собственникам различных факторов производства.

Хотя проблемы координации многообразны и сложны, вероятно, их можно успешно анализировать в качестве попыток преодоления различных дилемм, трилемм и других задач, встающих перед экономиками вне зависимости от той степени, в которой они являются капиталистическими, или промышленными, или рыночно ориентированными. Например, современные макроэкономисты в конце XX века выявили теоретическую основу специфической трилеммы, встающей перед участвующими в мировой экономике национальными государствами. Доступ к мировым рынкам капитала требует свободного движения капитала за границу и из-за границы, доступ к мировым товарным рынкам становится больше при фиксированных курсах валют, а поддержание спокойствия во внутренних делах требует независимой денежной политики. К сожалению, все три желательных режима экономической политики не могут поддерживаться одновременно. В конечном итоге от одного из трех желательных режимов приходится отказываться (Obstfeld and Taylor 2004).

Рассмотрение этой конкретной трилеммы предоставляет полезный аналитический инструмент для оценки развития мирового капитализма начиная с середины XIX века. Произошедший ранее этого времени, приблизительно в период между Вестфальским договором 1648 года и Венским договором 1815 года, подъем стран с экономикой торгового капитализма в Западной Европе предоставляет интересный набор экспериментов ведущих держав – Нидерландов, Соединенного Королевства и Франции – в различной степени сосредоточенных на фиксированных обменных курсах (Нидерланды), мобильности капитала (Соединенное Королевство) и независимой денежной политике (Франция) (Neal 2000). Стоит еще раз отметить, что урок долго длившейся конкуренции, прежде всего движимой необходимостью финансирования возраставших военных расходов в последовательных войнах с 1648 до 1815 год, заключался в том, что поддержание мобильности капитала, как установили британцы, было наиболее важным (см.: O’Брайен, глава 12).

Евсей Домар обозначил другую, более фундаментальную, трилемму в своей классической работе, выдвинув гипотезу о трех элементах аграрной структуры, которая предшествовала современной – свободная земля, свободные крестьяне и неработающие землевладельцы, – которые никогда не могли существовать одновременно. Для стабильной сельскохозяйственной экономики как минимум один из этих элементов должен быть удален. Оседлое сельское хозяйство периодически страдало от неожиданных набегов, и фермеры нуждались в военной защите, которая обычно обеспечивалась неработавшими землевладельцами. В этом случае приходилось жертвовать или свободной землей (Западная Европа) или свободой крестьян (Восточная Европа). Домар иллюстрирует свою гипотезу несколькими примерами, почерпнутыми из его глубокой начитанности в российской истории и появлявшейся литературы о прибыльности рабства на американском Юге. Неудача в возобновлении крепостничества в Британии и в Европе к западу от Эльбы после «черной смерти», которая изменила соотношение земли и труда в пользу закабаления, однако, остается вопросом, который Домар охотно передал историкам и политологам. Перссон в главе 9 и Сальвуччи в главе 13 данного тома вносят свой вклад в исследование других проявлений трилеммы Домара.

Для самых ранних периодов, в которые доминировал подъем и в итоге падение империй, интересным является вопрос о том, должны ли были империи, опиравшиеся на сухопутную деятельность, стать командно-управляемыми за счет развития рыночных возможностей, в то время как морские империи были больше подготовлены к диверсификации своих реакций на внешние удары, выходя на новые рынки. Среди возможных примеров – доступ к новым источникам покупки продуктов питания, получение военной поддержки в форме наемных войск или избежание эпидемий путем ограничения доступа к портам. Если сухопутные империи в длительной перспективе были нестабильны по своей природе, то каким образом египетская (Allen 1997) или китайская (Wong 1997) империи, будучи однажды основанными, смогли так долго просуществовать? Каковы были долгосрочные следствия для сельскохозяйственных усовершенствований и подъема капитализма попыток Римской империи расселить профессиональных солдат вдоль все более удаленных границ империи – попыток, более успешно повторенных позднее Австро-Венгерской империей, и даже Шведской империей, в сравнении с обычным привлечением наемных войск в Афинах, потом итальянских городах-государствах и в конечном итоге в Великобритании?

Сэр Джон Хикс в «Теории экономической истории» (Hicks 1969) пытался решить эту проблему, поставив провокативную дилемму. Начиная с предположения о том, что человеческие общества имеют тенденцию организовываться или сверху вниз (командные экономики), или снизу вверх (традиционные экономики), Хикс предположил, что, хотя рыночно ориентированные экономики могут возникать время от времени для обеспечения эффективного распределения ресурсов или товаров, на протяжении большей части истории этот тип экономики не был преобладающим. Сталкиваясь с потрясениями, будь то природные катаклизмы, военные вторжения или чума, общества естественным образом стремились отреагировать на них командной экономикой, чтобы как можно скорее мобилизовать ресурсы для противодействия новой проблеме. Однако те общества, которые были ограждены от потрясений, склонялись к сохранению неограниченного традиционного использования ресурсов вне зависимости от того, было ли их распределение оптимальным для общества в целом или нет. Так как экономики либо сталкивались, либо не сталкивались с потрясениями, они становились или командными, или традиционными. Поэтому рыночная экономика всегда будет в опасности. Ее или столкнут на обочину командующие в экономике силы, или ей останется зачахнуть из-за безразличия общества. «Командный вариант» был первопричиной неудач ранних примеров рыночно ориентированного капитализма в преодолении потрясений. В работах Карла Маркса в разных формулировках говорится о двух разновидностях командной организации, которые должны привести к коллапсу капитализма: внутренние противоречия между экономическими правителями, или революция, ведущая к диктатуре пролетариата. Среди более поздних рассуждений в этом ключе можно назвать работу Раджана и Зингалеса (Rajan and Zingales 2003), в которой утверждается, что укоренившиеся капиталисты могут душить созидательные реакции на потрясения, и работу Раджана (Rajan 2010; Раджан 2013), в которой говорится о том, что укоренившиеся политические руководители в ответ на потрясения могут вести ошибочную политику. «Традиционный вариант» мог бы объяснить общие ошибки примитивных обществ на пути к процветанию, но мог быть и причиной краха развитых экономик либо потому, что капиталисты оказывались не способны к новшествам (Schumpeter 1950; Шумпетер 1995), либо потому, что рабочие оказывались не способны реагировать на новые возможности потребления (Bell 1976).

Хикс предположил, что подъем ориентированных на рынок экономик зависел от независимых городов-государств, которые управлялись властями, приверженными поддержке дальней торговли. География Средиземноморья оказалась особенно благоприятна для поддержания таких экономик, лучшими примерами которых служат Венеция и Генуя. Однако вопрос о том, почему Карфаген, процветавший еще до появления Римской империи центр торгового опыта финикийцев, не смог одолеть Рим, Хикс не рассматривал, за исключением замечания о том, что рыночно ориентированные общества были уязвимы в случае конфликтов с обществами как командными, так и традиционными. Однако в разделе о Китае, написанном Роем Бин Вонгом (глава 6 этого тома), показано, что дилемма Хикса может быть решена бюрократическими элитами и в сухопутных империях, если они смогут эффективно синтезировать эквивалент островной самодостаточной и обороноспособной экономики.

Альтернативное решение дилеммы Хикса заключается в концентрации на важности развития финансового рынка государственного долга. Хикс опирался на аргументы своего друга Т. С. Эштона, объясняя, как Британии удалось избежать и традиционности, и командности, отвечая на вызовы со стороны испанцев, французов и голландцев в XVIII веке. По мнению Эштона (T. S. Ashton 1948), британские процентные ставки, понимаемые как стоимость капитала, постоянно снижались на протяжении XVIII века вслед за падением доходности государственных займов. Проблема, связанная с этим аргументом, заключается в том, что процентные ставки по государственным займам во всей остальной Европе были еще ниже, и задолго до XVIII столетия (глава 10 этого тома). Тем не менее можно привести ряд примеров стран, в которых финансовая революция предшествовала устойчивому расширению экономики (Rousseau 2003). Если правительство имеет возможность быстро привлечь средства, продавая свои облигации потенциально крупной и разнообразной группе богатых инвесторов, оно затем может использовать этот денежный рычаг для приобретения ресурсов, необходимых для борьбы с внешними потрясениями. Соответствующие рынки для необходимого труда, капитала, товаров, или услуг в таком случае будут расширяться и становиться все более способными эффективно реагировать на последующие потрясения. Таким образом, тенденция к установлению командных экономик отклонится от этого направления и перейдет в тенденцию к расширению и углублению рыночных экономик. Этот аргумент служит примером того, насколько важно внимание, уделенное в отдельных главах этого тома адаптивности имеющихся институтов в ответ на внешние потрясения. Появились ли элементы командной экономики? Поддерживались ли они в ущерб рынку ресурсов или конкретных товаров? Если происходила реакция рынка, то как она финансировалась? За счет принудительных займов, принудительной циркуляции валюты или привлечения внешних источников снабжения путем предложения оплаты в суверенных облигациях? Возможно, Маркс был прав, когда указал на создание в Британии после 1688 года истинно национального долга, прямо финансируемого за счет обязательства парламента обслуживать его конкретными налоговыми поступлениями, как на ключевой элемент в подъеме современного капитализма!