Небо на цепи

В белом кошелёчечке – медные деньги,

В золотой купели – темнота да тюрьма;

Небо на цепи, да в ней порваны звенья;

Как пойдёшь чинить – ты всё поймёшь сама¹.

Борис Гребенщиков

Глава первая

Купальный сезон подходил к концу. Всё чаще хмурилось небо, тучи набегали из-за гор и мрачно сочились дождём. Море тут же становилось серым, нервно штормило, выбрасывая на берег вместе с пеной водоросли и мусор. Такими грустными вечерами по пустым улицам одиноко бродил мокрый ветер, уныло листая обрывки афиш и объявлений на заборах и фонарных столбах. Участились грозы, молнии с треском причудливыми веерами разворачивались над морем или ожесточённо били в горные распадки. В тёплые вечера без дождя по чёрному бархатному небу, срываясь, чертили свои неведомые пути падающие звёзды. Лерка провожала взглядом их полёт и думала – где взять столько желаний и надо ли их загадывать, может быть, стоит оставить их тем людям, которые всматриваются сейчас в небо в ожидании возможности быстро проговорить, как они хотят любви и счастья. Пусть у них это получится, все люди заслуживают счастья…

Лето, конечно, августом не заканчивалось, впереди был ещё сентябрь, бархатный сезон, столь любимый опытными отдыхающими. В сентябре прозрачно-синее небо, прозрачно-синее море, нет изнуряющей жары, а воздух и вода примерно одной температуры. Но Лерке сейчас было всё равно, каким будет нынешний сентябрь и бархатный сезон – погода её волновала мало…

Совсем рядом громко и басовито прозвучал теплоходный гудок – мимо, по направлению к грузовому порту, спешил буксир-толкач с плоским, словно обрубленным носом, оставляя за собой в кильватере белый пенный след. Лерка вздрогнула от неожиданности, нога её скользнула по боку мокрого камня, ушла вниз, движение отдалось короткой резкой болью в животе. Она прижала к нему ладони, ощутила там недовольное шевеление и принялась тихонько уговаривать:

– Всё-всё, моя хорошая, мама просто немного испугалась, вот какая неловкая мама, поскользнулась, всё, успокаивайся, сейчас домой пойдём.

Она тяжело встала с огромного валуна, медленно распрямилась. Посмотрела вслед удаляющемуся буксиру, подняла глаза на небо, где в разрывах облаков виднелась белая полоса, след пролетевшего самолёта. Вот интересно, почему, когда из иллюминатора самолёта смотришь сверху на море, следы на воде, тянущиеся за кораблями, очень похожи на те, что оставляют в небе самолёты. Казалось бы – там воздух, здесь вода, а выглядит одинаково… Берег, пока она, задумавшись, смотрела на море, скользя взглядом по горизонту, всё так же оставался пустынным, только невдалеке от маяка сидел, склонившись над мольбертом, одинокий художник.

Когда выдавалась редкая возможность уйти из дома, Лерка приходила сюда, к старому маяку. Он давно не действовал, стены его зияли выпавшими кирпичами, в балкончике-галерее, опоясывающей маяк, отсутствовало много столбиков, но стёкла в башенке оставались абсолютно целыми и словно даже чисто вымытыми. Лерка поднялась по ступенькам крыльца к дверям, сколоченным из хорошо пригнанных старых досок и покрашенным самой флотской в мире краской – рыже-коричневым корабельным суриком. Двери оказались плотно закрыты и сверху заложены засовом, а в петли вставлен новый, блестящий замок. Она тяжело оперлась о дверную доску, постояла на крыльце. Этот маяк был самым старым в городе. Лерка улыбнулась, вспомнив старую фотографию из краеведческого музея, где он после боры́² весь покрыт бугристыми ледяными наростами, по которым ползают люди с кайлами, а сверху надпись, с ятями: «Южнороссийскъ. Маякъ обледеневший в Нордъ-Остъ. 1907»… Сюда от забора грузового порта вела дорожка, вымощенная плитами, огибала маяк и уходила на длинный, с полкилометра, волнорез. Рядом с башней маяка притулилось какое-то ветхое здание, то ли избушка, то ли сарай, покрытое старым, дырявым, в ржавых пятнах шифером. Двери его тоже были закрыты на замок.

Здесь, несмотря на то, что от центра города буквально пятнадцать минут пешком, никогда не бывает отдыхающих, потому что невозможно войти в море из-за огромных каменных валунов. Именно поэтому Лерка и приходила сюда, никаких людей ей видеть не хотелось совсем. Но возможность такая выпадала нечасто. Отец почти не вставал, лишь иногда вечером с её помощью выходил в беседку, укладывался на оборудованную для него Леркой лежанку. Они никогда раньше не разговаривали подолгу – Лерка в семнадцать лет уехала из дома, сначала в Город учиться, а оттуда в Северореченск, где прожила больше пятнадцати лет. Короткие каникулы и отпуска к беседам особо не располагали. И вот теперь, когда отец уже одной ногой стоял по другую сторону, наконец, настало время для длинных разговоров обо всём на свете…

Лерка глянула на наручные часы, чёрт, опять остановились. Она нашарила в кармане ветровки телефон, присвистнула – её нет дома уже почти три часа. Покачала головой и, стараясь не спешить, пошла по дорожке в сторону порта. Проходя мимо художника, непроизвольно кинула взгляд на мольберт и остановилась. На листе было нарисовано всё, что их окружало – маяк, мрачноватое море, горный хребет вдали, небо в серых рваных облаках и она, Лерка, сидящая на валуне возле волнореза. От картины, а особенно от слегка сгорбленной, маленькой по сравнению с морем и горами фигурки веяло таким одиночеством, такой тоской, что она неожиданно для себя произнесла:

– Почти «Печаль» Рериха.

Художник поднял голову:

– Да, есть что-то такое в настроении. – Помолчал, вглядываясь в её лицо. – Мне Ваши глаза кажутся знакомыми. Я Вас не рисовал?

Лерка улыбнулась.

– Было дело. Года два назад, на бульваре.

Он щёлкнул пальцами и поднял вверх указательный.

– Точно! У меня память на лица – ого-го! Вы тогда с мужем были и маленькой дочкой.

– Но нельзя же помнить всех своих… – она замялась, подбирая слово, – моделей. Только за сезон через Вас сотни человек проходят. Как это можно?

– Ещё как можно, правда. – Он кисточкой почесал лоб под банданой. – Меня Сашей зовут, Александр Никитин. А Вы можете мне позировать? Я Вам такой портрет напишу, куда там тому, бульварному!

Он совсем не был похож на художника в бархатном берете, ждущего вдохновения на пленэре и внимательным взглядом оглядывающего окрестности. Его круглое веснушчатое лицо с искрящимися светло-орехового цвета глазами, обрамлённое тугими рыжеватыми кудряшками, выбивавшимися из-под чёрной, совершенно пиратской банданы, лучилось искренностью и симпатией. Было видно, что он очень молод, лет двадцати пяти, не больше.

– Может быть. Только у меня времени нет совсем, каждый день бывать здесь я не могу… Я Валерия, очень приятно познакомиться!

– Приходите в любой день, я здесь часто работаю.

Она кивнула Александру – «Хорошо!»

По городу шла медленно, слегка поддерживая руками полы ветровки, вся в своих мыслях. Встреча с художником Сашей развлекла её, грустное настроение незаметно рассеялось. Она вспоминала, как лет десять назад ездила в Новосибирск, на какой-то журналистский сейшн. Интернетом в редакциях начали пользоваться только-только, с опаской и любопытством, и Союз журналистов организовал там конференцию, называлась она вычурно, что-то типа «Интернет-технологии в средствах массовой информации». Народу собралось много, журналисты съехались со всей страны, было весело, шумно и весьма разгульно. И ехать на экскурсию по городу в свободный день желающих нашлось немного. В Художественном музее Лерка от экскурсии отстала. В широком, хорошо освещённом коридоре почему-то обильно висели полотна Айвазовского. Лерка пожала плечами, скользя по ним глазами – её, не просто выросшую на берегу моря, а дочку моряка, творчество этого художника почему-то трогало мало. А вот небольшая табличка «Собрание картин Н.К. Рериха» заставила толкнуть тяжёлую деревянную дверь и оказаться в небольшом двухкомнатном зале. Она медленно шла вдоль стены, от картины к картине. Везде длинные и острые, как кинжалы, Гималаи – в снегу, без снега, перечёркнутые полосками облаков, пустые и с крохотными фигурками людей. Сделала ещё шаг и застыла. Ломкая каменистая береговая линия, синяя гладь воды, переходящая в плотную вату тумана и остроносая лодка-каяк, в которой сидят двое… Она вдруг оказалась там, в лодке, сидела на банке³ в корме, сложив руки на коленях. По-утреннему густо пахнет водой, водорослями и рыбой; плеск волны, бряканье металлических уключин, в которые вставлены лежащие на краю борта деревянные вёсла – все звуки вязнут в плотном белёсом тумане. Клочья тумана плывут, то скрывая, то открывая лицо человека, сидящего напротив. И синева его глаз сливается с синевой воды… Где-то на горизонте в пелене тумана видно светлое пятно собирающегося всходить солнца… Она вздрогнула, очнувшись от едва слышного скрипа двери. Сколько простояла возле картины? Она вышла на улицу и долго сидела на скамейке в сквере, невидяще глядя в одну точку, пытаясь избавиться от туманного наваждения…

Лерка оперлась рукой о бетонный забор, словно опять вынырнув из того тумана на картине, и на неё вдруг обрушилась неслышимая до этого мгновения какофония звуков порта – скрежет и лязг металла, тягучие, протяжные напевы подъёмных кранов, гудки судов, крики. Эти знакомые с детства звуки настойчиво возвращали в реальность, дома её ждут отец и тётка, ампулы, шприцы, таблетки, кухня и уже ставший ненавистным сад, на который совсем не было сил… Ей всё время хотелось есть, она и ела за двоих и за пять месяцев набрала уже больше пятнадцати килограммов, страдала сильными отёками. Доктор в Женской консультации постоянно хмурилась и призывала «не волноваться, больше двигаться, следить за весом…В вашем-то возрасте!» Но всё это было неважно, для Лерки было важно только одно – это ребёнок Володи. Здесь можно было в любых размышлениях ставить точку, и она её ставила. Она часто представляла в мыслях: светловолосую голубоглазую девочку или темноволосого мальчика с жёлто-зелёными глазами, а может, будет наоборот?… Она перебирала имена, перекатывала их во рту, как конфету-барбариску, примеряла к отчеству, цвету волос и глаз. Эти мысли занимали почти всё время, она уходила в них, как в тот спасительный туман на рериховской картине, Это очень помогало не сойти с ума от всего остального: отчаянной тоски по уехавшей два месяца назад с Елисеевым в Северореченск Лизе; непереносимой боли от предчувствия скорого ухода отца, от беспомощности всегда сильной и несгибаемой тёти Тани, которая вдруг тоже слегла неделю назад; глухой тревоги о Володе.

С Лизой она разговаривала по телефону почти каждый день. Сначала дочь плакала и просилась обратно, но постепенно настроение её менялось. Она пошла в любимый детский сад и теперь взахлёб рассказывала маме о своих друзьях, об играх и прогулках, об отце, постоянно занятом работой и редко бывающем дома. О Рите, новой жене Елисеева, она не упоминала, словно той и не было вовсе, и это Лерку немного настораживало. И про свой волшебный мир, существующий в её мечтах, которым она управляет и про который рассказала матери перед отъездом, Лиза не вспоминала тоже, а Лерка с горечью и усмешкой, едва сдерживая слёзы, думала о том, что зря она не попыталась выполнить дочкины задания – научиться ходить по воздуху и летать. Вот взяла бы сейчас, пошла бы, постепенно переходя от шага к полёту, чтобы схватить Лизу, обнять и унести с собой…

Из Города новости приходили невнятные. Что там происходит, Лерка до конца понять не могла. Лена Свистунова отвечала уклончиво и явно пытаясь уберечь подругу от правды, но чем дальше, тем больше усиливала её тревогу. Володя отделывался смешками и ловко уходил от ответов. А Ядрихинскому Лерка звонить не хотела сама – во-первых, скорее всего, он ничего не скажет, а во-вторых, что-то её от этого шага удерживало. И к ним ей тоже хотелось хоть по воздуху пешком пойти, хоть полететь! Но и это было невозможно.

А вот папа… Каждый день, проведённый рядом с ним, убеждал её в том, что она совсем не знала человека, которому обязана тем, что появилась на свет. Осознание этого разрушало стены и барьеры, возведённые и укрепляемые в течение жизни, теперь они подолгу разговаривали. Отец удивлял своей силой и тем, как переносил болезнь. Он сильно похудел, ему было трудно ходить, любое движение доставляло боль. Но каждое утро он умывался и брился сам, даже сбрил свои знаменитые усы, без которых Лерка его и не видела никогда. Его незнакомое безусое лицо, пергаментно-жёлтое, так и не восстановившее обычный цвет после операции жёлчного пузыря, кривилось от особенно сильных болевых спазмов, сквозь желтизну проступала серая бледность. Но он ни разу не застонал при Лерке, жалел её и только тонко, но благодарно улыбался, когда она делала ему очередной укол. И всё переживал, что не сможет ничем помочь ей, когда родится внук или внучка. Болеутоляющих, которые выписывал врач, не хватало, отец от этого очень страдал, но не жаловался, терпел. Лерка сломала голову, где взять лекарства, к кому обратиться за помощью…

Она вспоминала давнюю историю, подробности которой узнала всего месяц назад. Ей было лет двенадцать, почти весь день она с друзьями гоняла на своём оранжевом велике вдоль побережья, устала, проголодалась. Бросила велосипед во дворе, ворвалась в дом, зовя маму. Та не откликалась, Лерка влетела в кухню и увидела бабушку, неподвижно сидевшую у стола. На крики она даже не обернулась, Лерка с минуту созерцала её сгорбленную спину и серебристо-седой затылок.

– Ба, ну где вы все делись? Мама где? Я есть хочу!

Бабушка медленно повернулась к ней, по лицу её текли слёзы. Лерка от удивления даже испугаться не успела – она никогда не видела бабушку плачущей.

– Сейчас, Лера, я тебя покормлю. А мама уехала. Папу в … – она назвала город в трёхстах километрах от Южнороссийска, – в больницу положили, у него инфаркт… Мама к нему уехала.

Отец тогда пролежал в больнице почти всё лето – инфаркт был тяжёлый. Вернулся похудевший, осунувшийся. Вскоре его списали на берег, и с тех пор он работал на судоремонтном заводе при грузовом порту.

А вот сейчас она узнала, как всё это тогда происходило. Их сухогруз-толкач встал в порту на разгрузку. Евгений Семёнович, как старпом⁴, контролировал процесс – песчано-гравийная смесь груз капризный, непредсказуемый и сильно сыпучий. После выгрузки капитан отпустил его на берег. Лерка представила отца в чёрном кителе – горят золотом пуговицы с якорями и нашивки на рукавах, две продольные полоски и третья с ромбом (кстати, а что это за ромб на нашивках, надо у папы спросить), в белой фуражке с начищенной кокардой… Этот китель до сих пор висит в шкафу. В детстве Лерка часто открывала шкаф и трогала пальцем канитель нашивок и рассматривала якорьки на пуговицах… В припортовой части городка, сонной, пыльной, почти пустой от жары, где много частной застройки, двухэтажных домов-бараков с дырявыми деревянными заборами отца и прихватило. Боль была такая, что казалось – сердце просто взрывается… Последнее, что он помнил, как стягивает фуражку, суёт её подмышку и закатывается в подворотню, подальше от глаз, чтобы не подумали – пьяный капитан валяется. Очнулся уже в больнице, на счастье, жильцы дома нашли его быстро и вызвали «Скорую». Выжил. Лерка, слушая отца, только головой качала, и долго вглядывалась в его глаза… Вот так живёшь, борешься с обстоятельствами, выживаешь в ситуациях, в которых люди ломаются, как хрупкие сосульки в тёплых пальцах, а потом понимаешь, что это не совсем твоя заслуга – стойкость и силу тебе дают твои родовые качества, столько перед тобой было в роду сильных людей – они плевать хотели на трудности и боль, несли с собой в мир презрение к слабости и опасности.

Лерка знала за собой эту особенность, в трудные моменты в голове циклотемой начинали повторяться куски текста – стихотворения, песни и даже прозы, словно склеенная в кольцо плёнка на магнитофоне, или игла на заезженной пластинке, вот она, поскрипывая, воспроизводит куплет с припевом, спотыкается на царапине винила, подскакивает и возвращается к началу.

Девочка моя, что же ты молчишь, надо говорить,

Надо понимать: за чужую боль тяжело платить.

Девочка, возьми за руку отца, девочка, держись

И не отпускай – тяжело любить, легче потерять.

Не плачь, девочка, не плачь и всё как есть оставь,

Послушай папу, папа ведь, как прежде, прав…

Никто тебя не любит так, как он, никто,

Никто не пожалеет и простит тебя за всё.⁵

Она вошла во двор и прикрыла за собой калитку, мягко щёлкнул за спиной автоматический замок. Она постояла, тяжело дыша, и присела на скамейку. До неё донеслись из беседки мужские голоса, с отцом там явно был кто-то чужой. Лера удивилась – сегодня никто не собирался прийти. Отцовские коллеги и друзья приходили раз в неделю, а то и в две, сидели не очень долго, интересовались, что нужно принести, и, получив заверения, что всё есть, уходили. В этот раз беседа шла довольно эмоциональная, голос гостя показался Лере знакомым, ну нет, не может быть… Она встала, тихонько прошла вдоль стены, остановилась за углом и прислушалась.

– Семёныч, я всё понял. Есть у меня возможность достать тебе это лекарство, сегодня же попрошу, кого надо.

– Бандитов своих? Ну, что теперь делать, если кроме вас никто не может мне помочь. Нету у меня больше сил терпеть, в глазах темнеет, зубы крошатся, веришь? И Лере показать я это не могу, нельзя! Ей рожать скоро, такие волнения ни к чему. Дожить бы до этого, а потом уж как будет… Надо, чтобы она не знала, откуда это лекарство возьмётся.

Лерка застыла, не чувствуя, как по лицу текут слёзы. Папа, папа…

– Да, Семёныч, конечно. Ни к чему ей об этом знать… А кстати, кто отец ребёнка? Муж? Или Владимир, у которого она тогда в гостинице была?

– Да какая, Лёнька, разница, кто отец, меня это вообще не интересует, главное, что это Лерин ребёнок, внучка моя. Ты меня понял? Внучки мой, и Лиза и эта… так что давай без своих штучек. Ты меня знаешь, если что, я тебя с того света достану. А даже если Вова отец, тоже без разницы. Я так понял, у них с Лерой очень старые отношения, ещё со студенчества…

– Вот оно что…

Собеседник замолчал, словно обдумывая информацию, а Лерка на цыпочках прокралась к калитке, громко хлопнула ею и, уже не торопясь, медленно пошла к беседке.

– Ну, надо же, у нас гости, оказывается… Здравствуйте, Леонид. Пап, извини, что долго, задержалась у маяка. С художником разговорилась, который мне когда-то портрет на бульваре рисовал. Говорит, помню Вас, снова позировать пригласил. А я думаю, меня сейчас только и рисовать… А маяк такой интересный, хоть и заброшенный. И вроде даже обитаемый, окна в башенке помыты…

Она говорила, говорила, чтобы снять напряжение, возникшее при её появлении. Отец попытался улыбнуться. Леонид-Силуан максимально вежливо склонил голову:

– Здравствуйте, Валерия. Мы тут с Вашим батюшкой хорошо поговорили. Давно не виделись. Маяк? Это на восток от порта? Да, он самый старый в городе… Историческая, даже краеведческая ценность. Я там тоже иногда бываю.

Лерка кивнула.

– Может быть, чаю вам сделать?

Отец и Леонид замотали головами – не надо.

– Ну, не надо, так не надо, сидите, беседуйте, я к тёте Тане пойду. Папа, через час уколы и таблетки, не забывай.

Тётка лежала на спине с закрытыми глазами. Лерка положила руку на её плечо, синеватые веки дрогнули, и тётя Таня открыла глаза.

– Лерочка, – прошелестела она.

– Так, тётя Таня, хватит. Я вызываю врача. Ну, что ты неделю уже лежишь и лечиться не хочешь, от врача отказываешься. Пусть тебе хоть диагноз поставят и лечение назначат. И не спорь со мной!

Глава вторая

За приставным совещательным столом сидели друг против друга генеральный директор ОАО «Витлор» Андрей Ядрихинский и его заместитель Владимир Сибирцев. Владимир докладывал, как обычно по понедельникам о состоянии дел в холдинге: горно-обогатительные комбинаты, пищевые производства, гостиницы… Андрей слушал краем уха и думал совсем о другом. Он смотрел на человека, с которым дружил уже тридцать лет, ещё со школьно-футбольных времён, и понимал, что просто адски, смертельно устал от него. Устал от его непредсказуемости и бесшабашности, от его выкрутасов и поступков, которые ставят на грань выживания всю фирму, плод их совместной работы. Вот опять, чтобы вытащить его из СИЗО, потребовалось вынуть из дела уже больше шести миллионов – три с половиной в залог, потом оплатить карточный долг и уже два раза по миллиону передавали следователю, чтобы закрыл дело, переквалифицировав убийство медсестры Ани Наумкиной на обычную передозировку лекарственных средств. Но тот почему-то не спешил, дело не закрывал, подписку о невыезде Вовчику не отменял и из статуса подозреваемого в убийстве не выводил. Ядрихинский знал, кто за этим стоит, и понимал, что денег потребуется гораздо больше.

Когда-то их было четверо. Они с Вовчиком учились в одной элитной школе, а Витёк Виталин и Димон Лорченко в другой, попроще. Но это не мешало им стать неразлучными друзьями. Были каникулы, они все перешли в девятый класс и от души наслаждались жизнью. А жизнь была проста, понятна и очень насыщена событиями. Погонять мячик на школьном стадионе, прошвырнуться до набережной, по пути заглянув в магазин «Мелодия», не привезли ли чего-то новенького. Пообщаться с околомагазинной тусовкой на предмет обмена новыми «пластами» или попробовать добыть переписанную с пластинки магнитофонную запись. Зайти к кому-то в гости, послушать музыку. Были «Битлы» и «Пинк Флойд», «Дип пёрпл» и «Скорпионс», много чего ещё, хорошим тоном считалось подпеть музыкантам по-английски или щегольнуть цитаткой из Макаревича: «Каждый, право, имеет право на то, что слева и то, что справа…»⁶, Никольского: «И если боль твоя стихает, значит, будет новая беда…»⁷ или Гребенщикова: «Долгая память хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу…»⁸ А вечером обязательно будут танцы, на которые слетается много симпатичных девчонок, можно познакомиться и продолжить вечер в уютном дворе, где обязательно будет гитара, и по тёплому вечернему воздуху поплывут «Свечи» или неизменное и очень всеми любимое, грустно-романтическое: «Дым костра создаёт уют, искры гаснут в полёте сами. Пять ребят о любви поют чуть охрипшими голосами».⁹ И по кругу пойдёт с трудом добытая бутылка дешёвого портвейна или приторно-сладкого «Абрикотина», и ты отпиваешь глоток, а тебе уже передают зажжённую сигарету «Золотое руно» или (высший шик!) «БТ»… А потом можно будет пойти в безлюдный ночной парк, и девчонки будут жаться к пацанам, взвизгивать от непонятных звуков или угрожающего шелеста тёмных кустов, и уж тут, спасая от неведомой опасности, обязательно надо приобнять спутницу за талию, случайно скользнув рукой по шее и груди… Над городом плывёт сладкий запах цветущих лип, тополя засыпают тротуары белым пухом, эти пуховые сугробики ветер гоняет по дороге, и оставшиеся после ночного дождя лужи покрываются мягким одеялом.

Это лето во многом определило их дальнейшую жизнь. Они были очень разными. Андрей строил планы поступления в Плешку¹⁰, а потом, получив диплом экономиста, быстро сделать карьеру – стать большим начальником какого-нибудь крупного предприятия. «Не переживайте, я вас всех на работу возьму, своими заместителями», – говорил он друзьям.

– А мы и не переживаем, – белозубо хохотал Вовчик, – Конечно, возьмёшь. Когда нападающим играешь, защитники рядом обязательно нужны.

Он был другим. Уже тогда было понятно, что упираться в карьере он не станет. Он хотел всего и сразу. Он с удовольствием брал то, что само шло ему в руки, для чего не нужно сильно напрягаться. Это касалось и мелкой фарцы, и других дел, и взаимоотношений с людьми…

Они часто говорили о том, что ждёт их лет через пять-десять. Эти мечты сейчас казались смешными и наивными. Но они сходились в одном – этот Город будет принадлежать им и только им, будет лежать у них под ногами.

Они закончили школу, но связи не прерывали, хотя общались довольно редко. Андрей поступил в Плешку, с удовольствием учился, пытался и в Москве встроиться в систему, познакомиться с нужными людьми, в Город не на каждые каникулы приезжал. Страна вяло и с неохотой достраивала социализм, но уже витали в воздухе какие-то призраки и невнятные ожидания, словно начиналась агония, обязательно сопровождающаяся дыханием Чейна-Стокса, когда поверхностные и редкие вдохи постепенно учащаются и углубляются и, достигнув максимума на пятый-седьмой вдох, вновь ослабляются и урежаются, после чего наступает пауза. В итоге дыхание останавливается совсем. И это называется смертью. Была объявлена перестройка, но почти ничего явно не происходило. Люди сами начинали группироваться, возникали какие-то бригады, объединения, которые занимались разными странными делами – от мелкой уголовщины до невероятно денежных операций.

Его планы слегка нарушил призыв на срочную службу после первого года учёбы. Тогда гребли под гребёнку всех, кто поступил после школы. Тянуть армейскую лямку выпало в Мурманской области, хорошо, хоть не на флоте, а всего лишь в стройбате. Но хлебнул он прелести северов по полной программе, даже вспоминать порой жутко. Вовчик с Димоном тоже служили, кто где – Вовчик в каких-то мутных, то ли внутренних, то ли химических войсках, Димон в связи. Витёк от армии успешно откосил. В Афгане повоевать никому из них не довелось, и то ладно. Взвод, в который он попал, состоял из мурманских пацанов, ребят крепких и, как потом это назовут, почти сплошь беспредельщиков. Позже они стали партнёрами его детища, «Витлора», много чего с ними приходится делать и сейчас – Лёня Гетманченко их находка…

В зимние каникулы на четвёртом курсе Андрей приехал в Город. Через полгода он защитит диплом и вернётся сюда, а пока ему надо было понять, что происходит вокруг, кто чем дышит, кто чем занимается. И чем он сам займётся совсем скоро. То, что он видел вокруг, его не радовало. Ну, вот совсем. Город стал другим. Где уютные дворы их детства и юности? Где чистые, продуваемые ветрами, просторные улицы и проспекты? Он шёл, оскальзываясь на ледяных брустверах улицы детства, заваленной никем не убираемым снегом. Вокруг ходили, закручиваясь в человеческие буруны и омуты, хмурые озабоченные люди. Всё это было совсем не похоже на Москву, хотя и она в те времена была такой же неприветливой и неприютной. Он пытался отрешиться, смотреть на происходящее другими глазами. Детство и юность закончились, того Города и тех людей больше нет. Надо строить новый Город, свой Город, который, по их юношеским мечтам, всё-таки будет лежать у их ног.

Друзья занимались, чем попало. Димон с Витьком с переменным успехом учились в техникуме, крутились по мелочам, иногда по делам пересекаясь с Вовчиком. Вовчик успел поучиться в университете, откуда его отчислили то ли за драку, то ли за что-то ещё. Больше он попыток получения образования не предпринимал, собрал себе по-модному – «бригаду». Люди там были разные, очень уж разношёрстная компания подобралась. Бывшие студенты и не нашедшие себя в официальной системе молодые люди, даже милиционеры и кто-то ещё. Все они пытались жить иначе, чем предписывалось общественными нормами и правилами. Андрей наблюдал за ними, словно немного издалека, полукриминальная романтика его вообще никак не привлекала. Как-то раз в ресторане он впервые увидел с Вовчиком Леру. Эта пара вызывала странное ощущение. Андрей отчётливо понимал, что ничем хорошим это не закончится.

Пространство вокруг них электризовалось и даже нагревалось. Она разговаривала только с Вовчиком, всё остальное время молчала, опустив глаза, курила, иногда отпивая из бокала шампанское. Когда она подняла на него взгляд, Андрей понял, что лучше бы она этого не делала. Взгляд был напряжённый и опасный, в нём смешалось столько всего – любовь, счастье, страх и какое-то отчаяние, этот взгляд, словно из-под воды, он запомнил. Глаза врубелевской Царевны-Лебедь, только очень светлые и прозрачные. Совсем недавно культмассовый сектор повёл изнурённых сессией студентов в Третьяковку. Андрей слонялся по залам, иногда прислушивался к тому, что вдохновенно говорила экскурсоводша. Тогда казалось, что всё пролетает мимо ушей, а сейчас вдруг всплыло в памяти: «Царевна с полотна Врубеля таинственна и загадочна, лицо её печально. Изображена Царевна-Лебедь на фоне спускающихся над морем сумерек, узкой полоски заката на горизонте и далёкого города. Но картина – не костюмированный портрет артистки, это чарующий миф о высшей красоте, о тайне её проявления в мире. В эстетике символизма лебедь олицетворяет вдохновение, которое может и возвысить душу, и привести её к познанию тёмных, таинственных сторон жизни. Художник наделяет свой образ демоническими чертами. Царевна-Лебедь – существо двойственной природы, она олицетворяет две стихии– тёмную, холодную водную и одновременно устремленную ввысь воздушную, небесную. Художник пытается уловить момент превращения девы в птицу, чудесную метаморфозу форм, словно тающих в последних лучах заката. Он передаёт ускользающее движение уходящей царевны. Изображение кажется бесплотным призрачным видением». Да, похоже…

Вовчик не отпускал её на расстояние вытянутой руки. Сидящие за столом посматривали на них косо. Понятно, подумал Андрей, классика жанра – нас на бабу променял… Вокруг них кругами ходила опасность, она была явной и ощутимой. Ему вдруг сильно стало жаль их обоих…

Через семь месяцев, когда он вернулся в Город с дипломом Московского института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова, бригады Вовчика уже не существовало, сам Сибирцев парился на нарах. Андрей аккуратно навёл справки. Почему-то его ничего не удивило – Вовчик сильно проигрался в карты, а расплачиваться за это пришлось Лере. Она молчать не стала, и её заявление в милицию потянуло за собой целый вал проблем. Половина бригады уже осуждена, Вовчика крутят на серьёзный срок… Друг уехал на четыре с половиной года на зону за хулиганку, а куда делась Лера, не знал никто.

Пришлось всё начинать одному. Димон с Витьком, конечно, помогали. Но они стали, скорее, техническими помощниками, обсуждать с ними стратегию и тактику было почти бессмысленно, ему здорово не хватало Вовчика, его неординарного мышления. Ядрихинский вынужденно вошёл под крышу «Горностроя», но он не зря учился в Москве, кое-что понимал про народное и не очень народное хозяйство. Когда Вовчик вернулся, дела пошли веселее, вдвоём всё-таки проще. Вскоре к ним присоединились Серёга Елисеев и Игорь Белозёров. А вот Димон с Витьком… Димон через год умер от передозировки, а Витька ещё через год убили, застрелили в одном из неприютных дворов за железнодорожным вокзалом. Убийство, конечно, не раскрыли, дело сразу перешло в разряд глухих «висяков», так и пылится, наверное, где-то в архиве. Кто тогда вообще что-то раскрывал, никакие поквартирные обходы и опросы возможных свидетелей не помогали. Да и все сроки давности уже прошли…