Read the book: «Песни ноября»

Font:

ISBN 978-5-0060-5793-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мы очень мало помним. Кажется, что у нас полно воспоминаний о жизни, а на деле мы забываем такое количество вещей, что иногда становится страшно. Читая старые переписки, просматривая завалы фотографий, слушая рассказы близких, только диву даёшься: а что ещё я не помню? Как можно быть уверенным, что я – это я, если значительная часть моей жизни от меня ускользнула? Улетела пылинками по ветру, осела чешуйками на дно морское.

Говорят, глубоко в океане постоянно идёт снег. Это оседают частицы бесчисленных существ, которые когда-то жили. В каком-то смысле, мы все живём посреди этого страшного снегопада.

С некоторой натяжкой, эту книгу можно считать наиболее полным моим сборником. Сюда вошло как то, что было написано после «Птиц», так и то, что было издано раньше (но не всё из этого выходило в печатном виде). Некоторые старые стихотворения содержат серьёзные правки, так что их и не узнать.

Я постарался собрать под этой обложкой вещи, за которые не стыдно. Результат вышел спорным, но темы некоторых произведений показались достаточно важными, чтобы включить их в книгу, отражающую личную историю автора с её действующими силами, внутренней мифологией, декорациями и попытками создать что-то, кроме пыли.

Песни ноября

Начало осени

Параллельный аллей аллели,

детский город в осеннем сквере.

Будто жёлуди под ногой

дни хрустят.

И шумит прибой,

отмывая меня от грязи

из которой выходят в князи,

округляя и вороша,

то, чем мучается душа.

Шорох камушков еле слышен.

Мы как дети: на стенах пишем,

мутим воду и топчем мох,

принимая глоток за вдох.

Мысли на малой родине

В прозрачном подмосковном сентябре

я утопаю, столь же в нём типичен,

как лужа на раздолбанном дворе.

Его прохладный воздух мне привычен.

В нём вся моя судьба растворена,

её истоки и её извивы.

Из этой точки вся она видна,

ведь это точка схода перспективы.

В других местах (и я себе не вру)

я приживаюсь псом худым лохматым.

А если не пришёлся ко двору,

и гонят – не беда, вернусь обратно

в холодный воздух, золотистый свет.

Не то чтоб я любил здесь находиться.

Здесь перспективе дальше хода нет,

а надо ж ей куда-нибудь сходиться.

Здесь ностальгии горькое вино

прохладною рекой меня уносит.

И если дна достичь мне суждено,

то это будет где-то здесь же, в осень.

Любовь моя

Любовь моя, я был к себе жесток,

и слабость, как всегда, тому причина.

Неважно кто ты – женщина, мужчина,

так просто пасть иль выстрелить в висок,

так просто потешаться над другим,

убогому не выступив защитой,

лить слёзы у разбитого корыта,

и ждать, что тьма развеется как дым,

все глубже опускаясь в тесноту

уютной ночи, где ни вдох ни выдох

не оживляют грудь кариатиды

и не выводят углекислоту.

И вот – лежу, хватая воздух ртом,

у ног твоих на побережье рая.

Я столько сил потратил, умирая,

что жить мне адским кажется трудом.

Любовь моя, я понял лишь одно —

ни времени, ни нас не существует.

А тот, кого не поминают всуе —

в глазу слепого зрячее пятно.

Но этим знаньям, право, грош цена

теперь, когда я сточен до предела.

Скажи, зачем и для какого дела

я не жалел бумаги и вина

в уютной тьме минуя феврали,

жалея лишь себя, да свежий воздух?

Жестока жалость, неспособны слёзы

ни жизнь вернуть, ни жажду утолить.

Любовь моя, я много чересчур

наговорил, что слабость для поэта.

Я знаю, ты простишь мне даже это,

а значит – я и сам себя прощу.

Песни ноября

Пустые дёсны обнажил отлив,

и лёд набился в тёмный зев канала.

Из песен ноября ушёл надрыв,

он стал другим.

И ты другою стала.

Ты стала суше, чище и сильней.

Так дерево, утратившее корни,

под остриями одиноких дней

приобретает истинную форму.

Так стих, рождённый в восемнадцать лет,

через десяток вынут из страницы,

и выправится кривенький скелет,

нальются строки опытом как мышцы,

и каждый, кто привык тебя читать,

столкнувшись с фразой, прежде незнакомой,

замрёт на миг, узрев иную стать

в той девочке, застенчивой и скромной.

Так я тебя, привычную до слёз,

придумываю заново от скуки.

Покуда снег брусчатку не занёс,

покуда холод не кусает руки,

покуда время есть себя менять —

меняй. И фотокарточке заветной

как зеркалу – не верь. На ней меня

уже не видно.

Только пятна света.

Минус пять

Ещё чуть-чуть и скроется земля,

в каналах прекратят движенье воды.

В объятьях этой милой несвободы

я позабуду прежнего себя,

те дни, что были хуже, но длинней,

и на плечах угомонятся черти.

Как нищий и больной боится смерти,

так я боюсь коротких этих дней.

Но всё же нужно выйти. В минус пять,

туда, где ветер, вглядываясь в лица,

подносит к ним истлевшие страницы,

в которых и строки не разобрать.

Я лишь кивну ему как старый друг,

надёжный враг, товарищ по несчастью.

Он подбежит, потянется к запястью,

я руку утоплю в кармане брюк.

Тебе не закружить меня опять,

и не увлечь с собою к горизонту,

за линию невидимого фронта.

Не нужно бурь, оставь мне минус пять.

Прости меня. Один из малых сих,

я не был храбрым – только неразумным.

Прощай.

Но знай:

я никогда не думал,

что избегу холодных рук твоих.

Так краток срок с темна и до темна.

Вот кто-то в листьях шарит белой тростью.

Оправа прилипает к переносью,

и он идёт в «АМ», купить вина.

Дорога под дождём

Мелкий дождь налетает со всех сторон,

превращая путь в череду зеркал.

Я иду, не то пьян, а не то – влюблён

в эту жизнь, что лучше бы и не знал,

несмотря на тебя и твои глаза,

не смотря в бескрайние небеса,

где-то в них вызревает сейчас гроза.

В этом месте выжать бы тормоза.

Слово – друг мой,

и слово – мой злейший враг,

как летящий вниз со скалы валун.

Мне бы лечь под дождём и остаться так,

слепо вверив жизнь карусели лун,

чтобы дождик, когда превратится в лёд,

не хрустел предательски под ногой.

Но тогда этот холод возьмёт своё.

В этом месте выжить бы – да с тобой.

Потому что я сам себе – злейший враг,

мой валун не катится далеко —

под скалой оцветает обманщик-мак.

Заблудиться в поле его легко.

Я иду, не то пьян, а не то – влюблён,

непогода застит конец пути.

В эту жизнь не по воле я был введён

и не я решаю, когда уйти.

Посвети мне любимая, посвети,

эта мгла вокруг навевает сон.

Командировка

Метро сверкает разными цветами, и видно поезд из конца в конец, а это значит – снова между нами не линий сеть, но множество колец.

Холмы и спуски как в кардебалете бросают куполами в поднебесь. Чего здесь не скопилось за столетья! И только мы не существуем здесь, как нет в природе газа теплорода, как нет жирафов в Огненной Земле.

Бегу один и прибавляю ходу, но карта, что у бога на столе, закончилась у крайнего вагона, а дальше только серые поля и надпись: «здесь могли бы жить драконы». Да и они не могут без тебя.

Но карта не всегда была такою. Я был бы слеп, когда б не видел снов, и в этом небе, небе над Москвою, их больше, чем увидеть я готов. В нём дым и птицы, самолёты, башни, в нём хляби ждут, чтоб землю утопить.

Темнеет. День становится вчерашним, а значит – скоро нам с тобою быть.

Лучше для мужчины нет

Признаемся, что после тридцати

мы выглядим с щетиной неопрятно.

Так мудрости с годами бы расти,

на совести сокрыв прыщи и пятна!

Дурацкий возраст – молоды ещё,

но помним больше, чем хотелось помнить,

а знаем меньше.

Год перекрещён,

забыт, как вереница съёмных комнат.

И мы не ждём, что хлынет благодать

шампанским из взорвавшейся бутылки.

С бутылками пора бы завязать,

да скучно, точно в баньке без парилки.

И вроде бы надежде веры нет,

но как-то поувереннее стали,

поняв, что не сошёлся клином свет

на том вот, что кривится в зазеркалье,

вздыхает и берётся за «жилет».

Кривишься и вздыхаешь ты напрасно,

зане от бритвы безопасной след

уместней и ценней, чем от опасной.

Внезапное размышление в комнате, где провела детство жена автора

В стекле без рамки, меньшем, чем «А3»,

в когда-то детской ты поспешным взглядом

скользил по стенам, крашеной двери,

голландской гостье, холодевшей рядом,

по платяному шкафу и окну,

в котором стынь и школьная ограда,

столу, рефрижератору – в вину

он молча ставил печке степень хлада

(наждачным взором трогая налёт

прошедших лет, посулы дней рождений,

смертей и буден, дружеских бесед

и бабушкиных фраз), —

часам настенным,

по книжной полке, креслу, тумбе, враз,

кровати чуть касаясь неудобной

тебе, ты поднимал над нею глаз

и замыкал осмотр на взглядоловне.

И там, где мир сужался до зрачка,

ты видел отраженье отраженья,

в котором то же – комната, река,

ободранные локти и колени,

прорезанные буквы на санях,

рука отца, сжимающая вожжи

и годы, что заставили понять:

порог не там где дверь, а много позже

– где серебрянка сводит без труда

вселенные. Еще бы догадаться,

неплохо – невозможно ль и туда

войти и все равно вовне остаться.

Ночная почта

Побегу за пивом, да не успею.

Потому я терплю себя, что старею.

Потому я люблю тебя, что моею

стала через чужую боль.

Потому грущу этой ночью тихой,

что как в омуте в ней притаилось лихо.

Сердце топчется в рёбра слепой зайчихой,

будто скоро меня под ноль

постригут, и вот вам – пишите в почту.

И писали, да толку не вышло, впрочем.

На форзацах, запястьях писали. Строчек

не жалели – с такой сумой

я теперь хожу, что не поспеваю

в магазин к десяти.

И строка живая

вдруг взорвётся, почтовый мешок вскрывая

по полуночи прямо вдоль.

Алёне Карповой

Тихое время – ноябрьский закат.

Он застигает тебя в постели.

Липы, застыв, у хрущевки стоят.

Года закат и закат недели.

Двор для тебя превращается в мир,

мир, заключённый в окна провале.

Дети, собаки, витрины квартир —

Брейгели будто бы их писали.

Будто отложена времени плеть.

Сумрак царит в анфиладе комнат.

Значит – вольно́ ничего не хотеть

и ничего ни о чем не помнить.

И потому ты лежишь у окна

тихо одна в этом тихом мире.

Чья-то сотрудница, дочь и жена

вышли, оставив

тебя

в квартире.

Незапланированная поездка выходного дня

Что мне в твоём постылом ноябре?

Гулять прохладно, а кутить накладно.

И нет сейчас сырее и серей

тебя, Москва. Не это ль и отрадно?

Чтоб счесть друзей, что обитают там,

мне даже пальцев загибать не нужно.

Но мчит меня полупустой «сапсан»,

встречай меня! Подай меня на ужин!

Веди меня по вечному кольцу

к истокам снов, сливающихся в море,

где утонуть не терпится глупцу,

влюблённому в тебя себе на горе.

Но утонуть мне, знаю, не дано,

как и сгореть, собой удобрив почву

под древом пепла. Потому оно

в своих корнях ютить меня не хочет.

Что ж мне в твоём постылом ноябре,

о, старый змей с разверзнувшейся пастью?

Я был готов здесь жить и умереть.

Но не срослось. Возможно, это к счастью.

Метаморфозы

Время расправилось с памятными местами: стёрло «Снежинку» и булочную на Камне, где мы сидели, друг друга в наш первый вечер осознавая как новые части речи.

Канули в прошлое пёс Филимон, «Голицын», сам я, признаться, порядком поизносился, переезжая и снова переезжая, сея себя, прорастая без урожая.

Столько за жизни всего утекло бесследно, вспыхнуло, ветер наполнив тончайшим пеплом! Выше и выше, и вот – с дождевой водою в нас же проникло и стало тобой и мною.

Много, любимая (трудно себе представить!), канувших слов и людей нас теперь слагает. Мы ли с тобой превращались и превращались, чтобы печалиться? Мне бы твои печали!

Взял бы их ласково и перенёс в ладони в ямку под сердцем, как дети зверька хоронят. Там бы они, прислонившись к моим щекою, вместе затихнув, оставили нас в покое.

Стоит ли плакать, когда, возвращаясь, птицы видят всё те же деревья? Всё то же снится рекам, мостам и фигуркам из красной глины: день, что наступит и сделает нас единым.