Как ни велика была всегда пропасть между мужем и женой, теперь она стала, по наружности по крайней мере, еще больше. В отношениях их между собою появилась какая-то неловкость. Обращение Губерта стало еще холоднее и высокомернее. Августа часто предавалась меланхолии у своего семейного очага, придумала хроническую головную боль и часто уединялась в своих утренних комнатах. Великолепная внутренность дома Гаркросов представляла непривлекательную картину, когда не было гостей, чтобы пробудить общежительные инстинкты супругов, но они никогда не ссорились, и Августа могла говорить себе с гордостью: «Я не поссорилась с мужем даже в тот страшный вечер, когда он сознательно оскорбил меня».

Не много, однако, было таких вечеров, которые мистер и мистрис Гаркрос проводили наедине. В продолжение сезона они редко оставались дома вдвоем, если не ждали гостей. Он иногда отказывался ехать в гости и проводил вечер в своем кабинете, запасаясь фактами и доводами для дела следующего дня, но Августа этим не стеснялась и выезжала одна, сияя красотой и нарядом и возбуждая зависть менее счастливых матрон.

Мистрис Гаркрос и Жоржи Давенант между тем стали друзьями. Жоржи была восторженною поклонницей красоты, и холодное, правильное лицо Августы сразу покорило ее сердце. Другие девушки жаловалась, что нет возможности сойтись с мистрис Гаркрос, но простодушная, живая Жоржи сумела оживить и эту статую. Если мистрис Гаркрос могла чем-нибудь горячо интересоваться, то это нарядами, а мисс Давенант в это время готовила себе приданое. Удостаивая Жоржину своею дружбой, мистрис Гаркрос видела в ней не столько молодую особу, выходящую замуж, как молодую особу, нуждающуюся в приданом. Она возила мисс Давенант по магазинам в своей собственной карете или коляске, смотря по погоде, и мистрис Чоудер, тетка Жоржины, чувствуя свою ограниченность в сравнении с мистрис Гаркрос, покорно отодвинулась на задний план и довольствовалась тем, что кормила изящными завтраками свою великосветскую гостью и беспрекословно соглашалась со всеми мнениями Августы.

У мистрис Гаркрос мисс Давенант была представлена великой Буффант, которая согласилась, несмотря на множество работы и единственно для того, чтоб услужить мистрис Гаркрос, взять на себя изготовление значительной части приданого мисс Давенант. Это было снисхождение, которое Жоржина должна была помнить до конца своей жизни, и когда это было решено, обе приятельницы, усевшись в карету, поздравили друг друга и поцеловались. Они провели у Буффант целое утро, роясь в шелку и бархате, совещаясь об отделках и прохлаждаясь чаем, поданным на большом серебряном подносе лакеем модистки.

– Буффант важничает невыносимо, – сказала мистрис Гаркрос, – но ее стиль неподражаем, и никто не смеет ссориться с ней.

– Как буду я носить все эти платья! – воскликнула Жоржи. – Выбирать-то их весело, но каково носить их? Мне придется отказаться от общества Педро и всех других животных. Я носила всегда пике или полотно и могла в них играть с собаками сколько мне угодно. Но вообразите меня в шелковом платье, отделанном бахромою, как на картинке, которую показывала нам мадам Буффант, и на коленях у меня полдюжины ньюфаундлендских щенят.

– Но, милое дитя мое, вы должны будете бросить собак и обезьян, когда выйдете замуж. Неужели вы намерены взять их с собой в Клеведон?

– Отчего же не взять? – воскликнула Жоржи с удивленным взглядом. – Есть, конечно, такие собаки, которых я не могу отнять у папа, он их слишком любит, но некоторых я, конечно, возьму с собой в Клеведон. Франк тоже обожает собак. Не сердитесь, Августа, но мне ваш великолепный дом всегда казался скучным, потому что в нем нет собак.

– Может быть, вам мой дом кажется скучным, потому что в нем нет детей, – отвечала Августа грустным тоном.

– О, нет, вовсе нет, – воскликнула Жоржи, вспыхнув при мысли, что неумышленно огорчила своего друга.

– Я никогда не замечала отсутствия детей. Я не привыкла к детям и не особенно люблю их. Это не хорошо, не правда ли? Я вижу милых голубоглазых малюток в коттеджах, в которые хожу, и они, по-видимому, любят меня, но их носы, руки и передники всегда так грязны, что поневоле скажешь, что ньюфаундленские щенки лучше.

Сэр Френсис Клеведон и мисс Давенант намеревались венчаться в Кингсбери, Мистрис Гаркрос обещала приехать на свадьбу в Бунгалло, но муж ее принужден был отказаться от этого удовольствия.

Каждый час был для него дорог в это время года, сказал он жене. Ехать на свадьбу было решительно невозможно.

– Это ужасно неприятно, Губерт, – возразила мистрис Гаркрос. – Я терпеть не могу быть в толпе чужих без мужа.

– Но ваша милая Жоржи и ваш милый полковник не чужие.

– Конечно, но их гости. Мне будет так неловко там без вас. Но я уже обещала Жоржи и не могу огорчить ее.

– Поезжайте, друг мой, повеселитесь. Помните песню, которую поет мисс Давенант: «Говорят, что ты тут самая дорогая гостья». Поезжайте и будьте самою дорогой гостьей, душа моя. Мне приятно будет знать, что вы счастливы, пока я буду прозябать в комитете.

– Сессия скоро кончится, и тогда, надеюсь, вы будете иногда удостаивать меня своим обществом, – сказала Августа угрюмым тоном.

– Конечно, душа моя. Но дело в том, что когда я могу провести с вами несколько времени, вы всегда страдаете головною болью.

Августа промолчала. Общество мужа было нужно ей не для того, чтобы проводить с ним вечера téte-А-téte. Ей нужно было, чтоб он выезжал с ней для того, чтоб общество считало ее брак счастливым.

– Боюсь, не подумали бы наши знакомые, что между нами произошел разрыв, Губерт, – сказала она.

– Пока между нами не произошло разрыва, какое нам дело до того, что думают знакомые? – отвечал мистер Гаркрос самым холодным тоном. – К тому же нас видят вместе очень часто. Но вы хотите невозможного, требуя, чтоб я уехал на два дня в Танбридж в самое деловое время года.

– Кингсберийская церковь, – произнесла Августа задумчиво. – Не та ли это церковь, о которой вы писали в одном из ваших писем из той фермы, где вы провели лето для поправления здоровья?

– Может быть.

– А название фермы я забыла. Как она называлась, Губерт?

– Право, не помню, друг мой, – отвечал мистер Гаркрос после небольшой паузы. Для чего это тебе понадобилось знать?

– Надобности никакой, конечно, нет, но мне было бы приятно прокатиться из Танбриджа в место, где ты провел целое лето.

– Не стоит беспокоиться, друг мой. Это славная старая ферма, изобилующая розами, но ты можешь найти множество таких ферм в окрестностях каждого города. К тому же хозяева, у которых я нанимал, кажется, уже покинули страну.

– Неужели! А я думала, что такие люди живут так же неподвижно, как их деревья.

– Бывают бури, которые вырывают с корнями самые крепкие дубы.

– Из твоих слов можно заключить, что с ними случилось что-нибудь романтическое.

– Ничего романтического, они разорились. Дела фермера были уже в плохом положении, когда я был там, и, вероятно, утомившись наконец неудачами, он переселился в одну из колоний со всем семейством.

– Жаль, – сказала мистрис Гаркрос, и на этом разговор остановился.

Но он не прошел бесследно для Губерта Гаркроса. В этот вечер работа не шла ему на ум, когда он сидел один в своем мрачном кабинете. Старые воспоминания, никогда не ослабевавшие, в этот вечер были особенно живы.

Кингсберийская церковь. Как живо одно это имя восстановливало в памяти первое воскресенье, когда он был в этой церкви, и красивое молодое лицо, смотревшее на него на обратном пути между благоухающими изгородями, даже самую атмосферу с ее благодатною теплотой и сельской тишиной, и полнейшее спокойствие в его собственной душе. Кингсберийская церковь! О, если б он обвенчался с ней в этой церкви на радость и счастие, а не сделался ее убийцей.

– Я не дал бы ей умереть, я сделал бы ее жизнь светлою и спокойною, – сказал он себе. – Но, Боже, ожидал ли я, что убью ее? Мог ли я знать, что она до такой степени выше и чувствительнее других женщин?

Мистрис Гаркрос вернулась из Бунгалло тотчас же после свадьбы и очень довольная своею поездкой. В день ее возвращения в Мастодонт-Кресченде был небольшой, но изысканный банкет для двух или трех светил судебного сословия, за которыми мистер Гаркрос считал нужным ухаживать. Уэстон Валлори тоже присутствовал в качестве родственника и ручной кошки, и после обеда, сидя с ним и с мужем в задней гостиной, пока гости спорили над своими чашками чая в соседней комнате, мистрис Гаркрос с одушевлением описала интересную церемонию бракосочетания сэра Френсиса и мисс Давенант.

– Жоржина была прелестна, – сказала она, – но между свадебными подругами была только одна хорошенькая, это сестра сэра Френсиса. Вам надо познакомиться с ней, Уэстон. Премилая девушка и очень хорошая партия, конечно.

– Прошу вас не иметь никаких видов на меня в этом отношении, Августа, – возразил Уэстон Валлори своим высокомерным тоном. – Я не жених.

– Какое несчастье для мисс Клеведон, – заметил мистер Гаркрос. – Итак, свадьба была удачная, Августа?

– Как нельзя более, Губерт. Кингсберийская церковь – прелестный обращик сельской архитектуры, и местность, окружающая ее, восхитительна. Ты совсем не сумел описать ее в твоем письме, Губерт, но ведь ты неспособен восторгаться.

– Как! Разве это место знакомо мистеру Гаркросу? – спросил Уэстон с любопытством.

– Да, ферма, в которой Губерт провел лето три года тому назад, после своей болезни, находится недалеко от Кингсбери, – отвечала Августа. – Я справилась в твоих письмах, Губерт, и нашла имя фермы. Она называется Брайервуд. Милый полковник возил меня туда вчера. Такое тихое старое место и смотрится совсем необитаемым. Ты, кажется, прав, полагая, что хозяева его эмигрировали.

– Ты справлялась? – спросил мистер Гаркрос с видом полнейшего равнодушия.

Адвокатура сделала его хорошим актером.

– Нет, не успела. Нам пришлось ехать в ваш Брайервуд всевозможными окольными дорогами; полковник боялся опоздать к обеду, и я не хотела его задерживать, хотя мне было бы очень приятно побывать в старом доме, в котором ты провел столько времени. Как мог ты прожить целое лето в таком скучном месте?

– Я нуждался в отдыхе и в уединении, Августа.

– И может быть нашел какое-нибудь случайное развлечение, – вставил Уэстон насмешливо, – какую-нибудь сельскую красавицу. В таких местах мужчина обыкновенно развлекается ухаживанием за женщинами; это естественное следствие климата.

Мистрис Гаркрос бросила на него грозный взгляд, но мистер Гаркрос, по-видимому, не обратил никакого внимания на его слова.

– Очень рад, что тебе было весело, – сказал он жене, взглянув на группу в соседней комнате и готовый перейти к гостям, лишь только их разговор начнет замедляться.

– Я никогда не была на такой славной, патриархальной свадьбе, – продолжала Августа. – Церковь была убрана цветами, исключительно белыми и розовыми. Такого множества азалий я нигде не видала, даже в церкви святой Сульпиции в воскресенье святого Вита.

– Где проведут они медовый месяц? – спросил Уэстон.

– В Швейцарии. Жоржи мало путешествовала, и сэр Френсис будет ее путеводителем. Но они намерены вернуться в Клеведон в начале августа, и я дала за тебя обещание, Губерт.

– Ты не должна давать за меня никаких обещаний. Что ты обещала?

– Что мы с тобой проведем вторую половину августа в Клеведоне. Нечего пожимать плечами, Губерт. Сессия будет кончена и нельзя будет отговориться комитетами и судебными палатами.

– Я терпеть не могу гостить в чужих домах.

– Почему? – спросила мистрис Гаркрос, глядя на него своими холодными глазами. – Разве ты уже слишком сильно чувствуешь себя не в своей сфере между помещиками?

Это было невольным проявлением горечи, накипевшей в ее душе в последнее время. Она раскаялась в своих словах, лишь только произнесла их.

– Нет, не потому, Я не такой человек, чтобы тяготиться сознанием своего ничтожества, и, конечно, не считаю себя ниже сэра Френсиса Клеведона.

– Клеведоны, кажется, считают себя очень знатною фамилией, по крайней мере, Сибилла мне много рассказывала о своих предках, когда мы смотрели семейные портреты.

– Соблаговолила ли она очертить характер своего отца? – спросил мистер Гаркрос.

– Нет, отец был, должно быть, нехороший человек, Френсис и Сибилла мало говорят о нем. Так помни же, Губерт, что я настаиваю на этом визите и надеюсь, что ты не пойдешь против моего желания.

– Я, кажется, очень редко противоречу тебе, когда желания твои благоразумны, друг мой. Но стоит ли решать в начале июня, где мы проведем конец августа. Мне, однако, надо идти занимать старого Чипскина. Не споешь ли ты что-нибудь, Августа?

– Для того, чтобы твои ужасные гости начали говорить еще громче? Я буду играть, если хочешь. Достаньте мне том Мендельсона, Уэстон, в голубом сафьяновом переплете.

Уэстон отыскал требуемый том и стоял подле своей кузины, пока она играла, перевертывая ей страницы и разговаривая с ней в промежутках между музыкой. Он много расспрашивал о Кингсбери, о старой ферме, в которой Губерт провел лето и, по-видимому, очень интересовался этим эпизодом жизни мистера Гаркроса. Но он сумел придать своим расспросам такой беспечный тон, что этот разговор только еще более убедил Августу в легкомысленности ее кузена.

«Очень может быть, что с его пребыванием в этой ферме связана какая-нибудь таинственная история», – думал Уэстон Валлори на пути к своему дому. «Гаркрос омрачился, когда я намекнул на это. Естественно ли, что человек на четвертом десятке лет мог прожить шесть недель в уединении только для того, чтобы пользоваться свежим воздухом и свежими лицами. И я помню, как он был скрытен, когда я расспрашивал его на другой день после его возвращения. Я подозреваю, что тут есть что-то таинственное, и если действительно что-нибудь окажется, берегитесь, мистер Гаркрос. Мне надоело ваше высокомерие со мною, не говоря уже о том, что вы отбили у меня женщину, на которой я хотел жениться. Этот счет был долго между нами, друг мой Гаркрос, но рано или поздно я заставлю вас расплатиться».

Глава XXVII
Больше ненависти, чем тоски

В Брайервуде было много перемен. Земля была сдана в аренду фермеру из крестьянского сословия, который поселился со своим многочисленным потомством далеко от старого дома, в просторном коттедже, построенном для управляющего, когда Брайервуд принадлежал дворянам. Дом и сад были отданы на попечение некой мистрис Буш и мужу ее, по ремеслу садовнику. Старый дом стоял пустой. Год тому назад Ричард Редмайн уехал за море, в Ситные Луга, превращенные трудолюбием Джемса и Ганны в образцовое имение. Он поехал посмотреть, как они живут, но благоустройство его поместья доставило ему мало радости. Той, которая была украшением его дома, не суждено было увидеть эти плодородные поля и гулять с ним по зеленым холмам. Свет его жизни угас; он теперь жил, ел, пил, спал даже больше, чем прежде, и видел ее во сне не всегда. Но часто, о как часто являлось ему в сновидениях ее милое бледное лицо, слышался ее голос, и он говорил себе, что все его мучения были напрасны, что она жива. И за такими снами следовало пробуждение к страшной действительности. Ее не было!

– Да будет проклятие Господне на ее убийце, – говорил он себе, – и да преследует оно его как моя ненависть и месть до конца его жизни!

Время не смягчило его негодования. Чувства его к человеку, соблазнившему его дочь, не переменились. Этот человек убил ее, – его поступки с ней равняются предумышленному убийству.

«Он убил бы ее душу, – говорил он себе. – С ней не было человека, который мог бы спасти ее, и Господь послал своего ангела смерти, чтоб отнять ее у него. Но этот человек способен был погубить ее душу. Если он не хотел убить ее тело, разве он поэтому меньше виновен в ее смерти? Рано или поздно он бросил бы ее и не стал бы жалеть, если б она скрыла свое бесчестие в какой-нибудь реке».

Джемс употребил все силы, чтоб удержать своего брата в Австралии.

– Для чего тебе уезжать, Рик? – говорил ом. – Землю ты отдал хорошему человеку. Останься с нами навсегда. Ты здесь хозяин, здешний климат тебе здоров, занятий будет у тебя много, найдутся и хорошие люди на расстоянии дня езды. Что ты будешь делать в Англии?

– Искать убийцу моей дочери.

– Да, поступок этого человека с ней почти равняется убийству. Бедная Грация! – сказал Джемс, проливший уже немало слез над судьбой своей племянницы. Он имел своих собственных детей и горячо любил их, но не так, как Грацию. Она была так непохожа на них, она казалась между ними розой среди огородных растений.

– Он поступил жестоко, уговорив ее покинуть родной дом, Рик, но кто знает? Быть может, у него были хорошие намерения на ее счет.

– Что за вздор, Джемс. Разве честный человек поступает так, как поступил он? Хорошие намерения! Он лгал над ней над мертвою, как лгал ей, когда она была жива. Он назвал ее своею сестрой, потому что сознавал себя негодяем и не решился сказать правду. Не решился сказать правду, когда она лежала мертвая под его крышей! И слава Богу, что она умерла. Я говорю слава Богу, Джемс, а ты знаешь, что я отдал бы весь остаток моей жизни за один год с ней.

– Останься с нами, Рик, останься и будь хозяином там, где все принадлежит тебе.

– Нет, Джемс. Я сделаю дарственную запись и подарю тебе это имение. Когда-нибудь, когда я сделаю свое дело в Англии, я приеду сюда и спокойно окончу жизнь между вами. В Брайервуде я уже никогда не буду в состоянии жить спокойно. Но мне необходимо вернуться туда на время.

– Полно, Рик, будь благоразумнее. Что пользы искать иголку в стоге сена. Тебе не найти этого человека, но положим, что ты найдешь его. К чему же это поведет?

– Я решу, к чему это поведет, когда найду его. Довольно, Джемс. Я уеду на пароходе, «Люси Аштон» в следующий четверг.

И он уехал и опять благополучно вернулся на родину и прибыл в Брайервуд в светлый июньский день, при веселом звоне кингсберийских колоколов.

– Что значит этот трезвон? – обратился он к мистрис Буш, входя в отворенную дверь кухни, с видом человека, возвращающегося после дня отсутствия. Возвращение не обещало ему ничего радостного. Земля была в чужих руках, дом сохранялся только в память об усопшей.

– Боже мой! Да это мистер Редмайн, – воскликнула мистрис Буш, уронив хлеб, который она вынимала из печки. – Как вы поразили меня.

– Ведь я сказал, что когда-нибудь вернусь.

– Конечно, и мы поджидали вас, но не думали, что вы вернетесь так внезапно, не предупредив нас ни одним словом. И постель ваша не проветрена и ничто не приготовлено. Но я сейчас все это устрою. В шкафу есть бифштекс, который я приготовила для моего Сема, и я сейчас состряпаю вам обед. И надеюсь, что вы сохранили свое здоровье в чужих краях, мистер Редмайн.

– Да, австралийский климат мне здоров. По какому случаю раззвонились эти дурацкие колокола?

– Неужели вы их не любите, мистер Редмайн? Что может быть лучше такого веселого звона? Сегодня торжественный день для Кингсбери, а в Клеведоне обед, и мой муж там. Сегодня свадьба сэра Френсиса Клеведона.

– Так он возвратился? – сказал Редмайн равнодушным тоном. Он осматривал знакомую кухню, ее тяжелый деревянный потолок и решетчатые окна, выходившие на большой мощеный двор с низкими службами, с колодцем, с пустою собачьего конурой и с полдюжиной индеек, копавшихся в сорной куче. Он вспомнил Грацию в этой кухне, вспомнил, как ей иногда приходила фантазия помочь в хозяйстве и она садилась у окна, взявшись вычистить большую корзинку гороха, и убегала, не вычистив и половины.

– Так неужели вы ничего не слыхали о сэре Френсисе, мистер Редмайн? – воскликнула мистрис Буш, очевидно, полагавшая, что английские газеты сочтут долгом сообщить колониям последние клеведонскне новости.

– Откуда же мне слышать?

– Господи! Да он уже год как вернулся, а вы ничего не знаете! Сегодня была его свадьба с самою милою девушкой, какую вы только можете себе представить, с дочерью полковника Давенанта. Я пошла было посмотреть на венчание, да так и не пробралась в церковь. Такого множества народа в ней, кажется, не было с тех пор как она выстроена.

Ричард Редмайн, по-видимому, нисколько не интересовался сэром Френсисом и его делами. Он оставил мистрис Буш и пошел бродить по старому дому, отпирая двери, которые были все заперты во время отсутствия, и переходя из одной комнаты в другую, только для того, чтобы постоять в ней и оглянуть ее медленным, полу-удивленным взглядом, как бы не веря, что когда-то он жил здесь. В доме было очень чисто, но холодно, сыро и мрачно. Если бы Ричард Редмайн верил в привидения, он боялся бы увидеть одно из них в этом доме с полуотворенными ставнями, не допускавшими света в углы комнаты. Но для него существовала только одна тень, и тень эта никогда его не покидала.

Но он когда-то жил и был счастлив в этих комнатах. Он вспомнил годы своей молодости и жизни с женой, тихие, спокойные годы, когда его величайшим несчастней был плохой урожай или падеж скота, потом вспомнил один прекрасный летний день, когда жена ушла от него из сада, ушла с ласковым словом и любящею улыбкой и со взглядом, который он помнил до сих пор, и покинула его навеки.

Горькие воспоминания! Возможно ли, чтобы жизнь, раз отравленная смертью любимого существа, стала когда-нибудь опять вполне счастливою. Рик Редмайн пережил мучительность своего горя, но не самое горе. Десять лет спустя, имея прекрасную дочь и любя ее всем сердцем, он так же сильно чувствовал свою утрату, как в первую неделю после похорон, а когда умерла Грация, он забыл спокойные годы, разделявшие эти две смерти, и ему казалось, что какой-то злой гений одним движением руки отнял все, что у него было дорогого в жизни.

Если Редмайн отличался какою-нибудь добродетелью, то это терпением. Он не возмутился против Бога и не лишил себя жизни. Он продолжал жить, но жил с целью, которая была, может быть, хуже самоубийства. Он жил надеждой отыскать соблазнителя своей дочери, надеждой слабою, но достаточной, чтобы поддержать в нем охоту жить.

Он очень изменился с того дня; измученный неудачами, но все еще смелый и самоуверенный, он просил снисхождения своих кредиторов, с тем чтоб отправиться за море и поправить состояние. Он стал угрюмым, недоверчивым, подозрительным, роптал в одиночестве на свои невзгоды, роптал на весь мир, терпевший негодяя, погубившего его дочь, роптал на Бога, допустившего такую несправедливость. Перемена в его наружности была не менее поразительна. Мало того что его темные волосы поседели, что глубокие морщины покрыли красивое лицо, но выражение этого лица совершенно изменилось. Оно огрубело, в глазах появилась жестокость. В лучшие минуты это лицо было мрачное, в лучшие минуты Ричард Редмайн был человеком, внушавшим страх.

Он вернулся в свой старый дом, но не к своему прежнему образу жизни и не к своим прежним друзьям. О подробностях его горя внешний мир, маленький мир, его окружавший, не знал ничего. Обитатели Кингсбери слышали, что Грация Редмайн бежала и вскоре умерла, но где и при каких обстоятельствах она умерла, этого им никто не говорил. Такая скрытность была сама по себе загадочна, и большинство соседей решило, что с Грацией случилась какая-нибудь печальная и постыдная история, которую ее родные затаили в своих сердцах.