Ричард Редмайн сидел в старом доме, ходил по старому саду или лежал с трубкой на земле под старым кедром и так жил день за днем, не пытаясь развлечься каким-нибудь трудом физическим или умственным. Жизнь его была так однообразна, что он не замечал течения времени. Он избегал встреч со старыми друзьями так настойчиво, как будто сам сделал какое-нибудь непростительное преступление против общества. Днем он редко выходил за пределы своего сада, но по ночам им часто овладевала непреодолимая страсть к движению и он проходил миль пятнадцать, не думая ни о направлении, ни о времени, и возвращался домой на рассвете, измученный и нравственно и физически.

– Я стараюсь выгнать из себя дьявола, мистрис Буш, – говорил он своей экономке и приводил в трепет бедную женщину.

– Ричард Редмайн какой-то странный, – говорила она мужу. – Он, бедный, не в полном рассудке с тех пор, как умерла его дочь.

Он возвратился в Англию, чтобы искать соблазнителя своей дочери, но не сделал почти ничего. Он побывал опять в конторе мистера Смузи, виделся там с Кенделем и предложил дать ему какое бы он ни потребовал вознаграждение, если он отыщет соблазнителя его дочери. Он так настаивал, что Кендель, не видавший средства удовлетворить его, из сострадания подал ему надежду.

– Трудная задача, – оказал следователь. – Я не имею никакой нити, за которую мог бы ухватиться. Этот мистер Вальш нанял квартиру в Гайгете, отказался от нее, заплатил за все чистыми деньгами, не оставив никакого чека, и исчез бесследно. Я не видал его портрета; не знаю его профессии, его прошлого, его связей, словом, ничего о нем не знаю, а вы хотите, чтоб я отличил его из всего лондонского населения, предположив, что он житель Лондона, в чем мы также не уверены.

Ричард Редмайн сидел спиной к пыльному окну пыльной конторы и мрачно слушал эти доводы.

– Мало ли что трудно, – сказал он резко. – Ваше дело преодолевать трудности. Если б это было легко, я сам давно нашел бы его. Найдите его, мистер Кендель, и я заплачу вам что угодно за труды.

– Но, мой милый Рейдман, – сказал Смузи своим дружески деловым тоном, – что же будет, если мы найдем его? Вы не имеете никаких доказательств. Подвести его под закон о похищении вы не можете, потому что дочери вашей было девятнадцать лет. И не можете вы также доказать, что ей был причинен какой-нибудь вред и что было намерение причинить ей вред. С какою же целью хотите вы отыскать его?

– Вам нет дела до цели. Отыщите его для меня, это все, чего я хочу от вас. Я разделаюсь с ним по-своему. Я хочу увидеть его лицом к лицу и сказать ему: ты убил мою дочь.

– Право, мистер Редмайн, вы смотрите на это дело с ложной точки зрения. Я согласен, что уговорить вашу дочь покинуть родной дом было очень дурно, но такие дела делаются ежедневно. Роковой результат не был частью его вины, и он его не предвидел. Если бы ваша дочь осталась жива, джентльмен, может быть женился бы на ней. Если женитьба даже не входила в его намерение, он, может быть, впоследствии женился бы под влиянием угрызений совести и любви.

– Не надейтесь сбить меня с толку вашими нелепыми аргументами, – воскликнул Ричард Редмайн. – Я знаю только то, что он украл мою дочь, что она умерла от бесчестия, которое он навлек на нее, и что я считаю его ее убийцей.

Уговаривать такого человека было бесполезно. Мистер Смузи сделал нетерпеливый жест.

– Послушайте, как вам угодно, мистер Редмайн, – сказал он. – Я уверен, что Кендель употребит все силы, чтобы помочь вам, и если вам понадобится какой-нибудь совет, я к вашим услугам. Но я решительно не понимаю ваших намерений.

– Этот человек на плохой дороге, – сказал проницательный Кендель, когда Редмайн ушел из конторы. – Он способен на какой-нибудь отчаянный поступок. Я не стану помогать ему искать соблазнителя его дочери, потому, во-первых, что не считаю возможным отыскать его, во-вторых, если б я и отыскал его, совесть не позволила бы мне выдать его Редмайну. А вы знаете, Смузи, что моя совесть не слишком щекотлива.

– Знаю и совершенно согласен с вашим мнением о Редмайне. Несчастный так долго думал об одном, что это наконец превратилось у него в мономанию.

Вскоре после этого свидания Ричард Редмайн вернулся в Брайервуд, но перед отъездом сходил посмотреть на дом, в котором умерла Грация, и на ее могилу. Хорошенький домик был занят. Редмайн мог только походить перед решеткой сада, обсаженною лавровыми кустами. В саду цвели розы и раздавались веселые голоса детей, на окнах дома висели клетки с птицами, все дышало счастием и довольством. Редмайн взглянул на окна комнаты, где Грация лежала мертвая, и представил себе день ее смерти, день темный ноябрьский, день с дождем, стучащим в окна, и ему было больно видеть этот дом под безоблачным небом, слышать веселые голоса в комнате, в комнате где она умерла от разбитого сердца.

Он дошел до Гетриджа пешком, прошел по деревенскому лугу и мимо пруда, в котором лениво плескались на солнце утки, и вошел под тень каштанов и лип на кладбище, где была положена Грация. Он выбрал для посещения ее могилы шестое июня, день ее рождения.

– Мне следовало бы принести цветов, – сказал он.

– Какой я стал бессердечный. Ходил ли я к ней когда-нибудь с пустыми руками, когда она была в школе?

Кладбище было не особенно красиво, но торжественно и спокойно. Не было тут великолепных могильных памятников в новейшем вкусе, но местами появлялись громадные камни, окруженные решеткой и каменные саркофага, обвитые плющом и обросшие мохом. Главную прелесть места составляла невозмутимая тишина. Кладбище находилось на пригорке, с которого открывался обширный вид на окрестности с едва заметными признаками большого города на краю горизонта.

Ричард Редмайн без труда отыскал могилу. На кладбище не видно было ни одного человеческого существа, но на гранитной плите лежал венок из белых экзотических цветов, по свежести которых можно было предположить, что они пролежали тут не более нескольких минут.

Ричард Редмайн бросился назад к калитке, не разбирая дороги и наступая на низкие могилы. Кто мог принести венок на ее могилу, кроме человека, погубившего ее?

– Он был здесь, – сказал себе фермер, – и может быть, теперь бродит где-нибудь невдалеке. О, Боже, если бы мне удалось сойтись с ним на ее могиле! Это самое подходящее место для нашей встречи… и мне кажется, что здесь я способен бы был задушить его, – прибавил он, конвульсивно сжав руками дубовую ветвь, служившую ему тростью.

– Как решается он приблизиться к ее могиле, сознавая себя ее убийцей?

Его нисколько не смягчило доказательство, что дочь его не забыта. Его единственным чувством было изумление, что человек, погубивший ее, осмелился положить венок на ее могилу, осмелился приблизиться к месту, которое должно было живо напомнить ему его преступление.

Он ждал целый час с непоколебимым терпением, потом обошел кладбище, но не встретив никого, опустился наконец на колени у могилы своей дочери и произнес молитву, молитву, внушенную не какими-либо христианскими чувствами, а дикою жаждой мщения. Так должны были молиться оскорбленные отцы в древней Греции, обращаясь к своим суровым богам.

Покончив молитву, он поднял венок, намереваясь разметать по ветру белые лепестки, но, посмотрев на него с минуту, осторожно положил его опять на камень, как он лежал прежде, окружая имя его дочери.

– Она очень любила цветы, в особенности такие белые и душистые, – подумал он. – Нет, я оставлю венок, несмотря на то, что принес его ее убийца.

Он встал и направился к выходу, намереваясь пойти в деревню и расспросить о незнакомце. В таком маленьком и патриархальном местечке посторонний не мог остаться не замеченным. Но у калитки его встретил церковный сторож, который уже несколько времени следил за ним из своей сторожки и вышел в надежде получить несколько пенсов.

– Не хотите ли посмотреть нашу церковь, сударь? – спросил он.

– Нет, я не интересуюсь церквами. Вы провели тут все утро?

– Да, сударь.

– Тут был один господин, который принес с собой венок и положил его на одну из могил.

– Очень может быть, сударь. Многие приходят сюда с цветами. Цветы – украшение кладбища, и не только взрослые, ни один ребенок их пальцем не тронет.

– Так вы здесь никого не видели сегодня утром?

– Видел, сударь. У этой калитки я встретился с одним джентльменом, уходившим с кладбища, как сейчас встретился с вами.

– Вы не знаете его?

– Имени припомнить не могу, но лицо его мне хорошо знакомо. Он, должно быть, похоронил кого-нибудь у нас.

– Часто он бывает здесь?

– Нет, редко, насколько мне известно. Я осмелился пожелать ему доброго утра, но он только кивнул мне головой и ушел, прежде чем я успел предложить ему осмотреть церковь.

– Слушайте, – сказал Редмайн. – Вот вам пол-крона, но если вы опишете мне наружность джентльмена так точно, как только можете, я дам вам пять шиллингов.

Лицо старого сторожа просияло восторженною улыбкой.

– Боюсь, сударь, что не угожу вам, я не мастер на такие описания. Джентльмен высок и смугл и с резко намеченными бровями, придающими его глазам какое-то свирепое выражение. Мне его лицо показалось вылитым из железа, но он тем не менее очень представительный господин и совершенный джентльмен.

– Довольно, – сказал Ричард Редмайн, бросая ему вторую полкрону. – Этот человек, может быть, придет опять когда-нибудь, и если вы узнаете, куда он возвратится и где живет, я дам вам пять фунтов. Помните это.

– Господи! Да я таких денег не зарабатывал во всю мою жизнь, – воскликнул сторож, глядя на Редмайна испуганно удивленным взглядом. – Да кто же вы, сударь?

– Не ваше дело, кто я; сделайте то, что я говорю вам и получите пять фунтов. Вы можете телеграфировать мне по этому адресу то, что узнаете, и получите вознаграждение со следующей почтой.

Редмайн написал свой адрес на листке, вырванном из карманной книжки, и подал его сторожу.

– Я, как и всякий в Гетеридже, всегда готов честно заработать копейку, сударь, но шпионить за кем-нибудь мне никогда не приходилось, сударь. Конечно, мой внук Томас сумеет проследить всякого джентльмена пешего или конного. Он удивительно ловкий малый и любимец нашего священника.

– Узнайте, где живет этот человек, и получите пять фунтов, – сказал Редмайн. – Берегите этот листок с моим адресом. Прощайте.

Он ушел быстрыми шагами, оставив церковного сторожа в сильном недоумении.

– Что касается ловкости, – пробормотал старик, почесывая затылок, – наш Томас мог бы жить карманным воровством, но как взглянет на это наш священник, желал бы я знать. Впрочем, какое мне дело до того, что он подумает?

Глава XXIX
Возвращенная драгоценность

Посетив могилу дочери, Ричард Редмайн возвратился в Брайервуд и зажил опять своею прежнею жизнию. Призрак, блуждающий по зеленым аллеям сада, не был бы так страшен, как несчастный отец со своею порывистою походкой и диким взглядом, с небритым лицом и неряшливою одеждой. Он ждал в бездействии известий от своих лондонских агентов и утешался надеждой отыскать своего врага с помощью кладбищенского сторожа, У него не осталось никакого другого интереса, никакого занятия, никаких забот, никаких надежд, и все его существование было поглощено одною роковою страстью, – страстью, которая постояннее любви и горьче ревности.

Он не говорил с Джоном Вортом с того самого вечера, когда узнал о побеге своей дочери. Они оба избегали друг друга и оба имели на то свои причины. Редмайн курил, не выпуская трубки изо рта, пил более чем в былое время, ходил по саду или лежал под старым кедром, погруженный в мрачные думы. Если б ему нужно было какое-нибудь внешнее влияние, чтобы сильнее чувствовать свое горе, он нашел бы это влияние в своем старом доме, где он некогда был так счастлив, где каждая безделица в комнатах, каждый куст в саду были ему давно знакомы и так или иначе связаны с воспоминанием о дочери.

Длиннейший день уже свершил свое медленное течение, и рожь начала желтеть, когда, после нескольких недель томительного зноя, разразилась страшная гроза, одна из тех гроз, которые приводят в трепет земледельцев, рисуя в их воображении побитый хлеб и скот, и долго не забываются. Это было в воскресенье. Вскоре после вечерней службы первая яркая молния прорезала темные тучи, и первый удар грома величественно раскатился между отдаленными холмами. Ричард Редмайн сидел под старым кедром, с неизбежною трубкой в зубах, с непрочитанною газетой на коленях и задумчиво смотрел на ряд тополей, возвышавшихся над садовою стеной. Он не испугался грозы, но просидел часа два, следя за ее приближением и вслушиваясь с мрачным наслаждением в ее бурную симфонию.

Только когда дождь полил как из ведра, и мистрис Буш вышла в сад под защитой старого парусинного зонтика и стала умолять его вернуться домой, он пришел в себя и, дико озираясь и потягиваясь, встал с лавки.

– Такая страшная буря, а вы сидите тут, мистер Редмайн, – сказала мистрис Буш. – Мой муж думал, что вы ушли в Кингсбери, а я никак не могла успокоиться и наконец говорю: «Я промокну до костей, но пойду в сад и посмотрю, нет ли его там». И только что я подошла к краю лужайки, как вдруг блеснула молния, и я вижу, что вы сидите тут как истукан. Вы должны благодарить Бога, мистер Редмайн, если не поплатитесь ревматизмом за нынешний вечер.

– Несколько капель дождя не повредят мне, мистрис Буш, но я пойду домой, если хотите. На такую грозу стоит посмотреть, но что-то будет с полями Девиса? Хорошо еще, что хмель не высок.

Девис был фермер, арендовавший Брайервудскую землю, и Редмайн, интересы которого были долго сосредоточены на тех же полях и лугах, сочувствовал ему.

Он вернулся домой, чтоб успокоить мистрис Буш, но не позволил запереть дверь, выходившую в сад, и сидел один, пока не кончилась гроза и солнце просияло на мокрые деревья и побитые цветы и птицы зачирикали в тихом утреннем воздухе, как в увертюре к Вильгельму Теллю. Он обошел сад, глядя на измятые кусты жасмина, роз, гвоздики и лаванды, и наконец ушел наверх в свою комнату.

Было уже поздно, когда он сел за свой одинокий завтрак, и по лицу мистрис Буш видно было, что она имеет сообщить нечто очень важное.

– Какое несчастье, мистер Редмайн! – сказала она.

– Я была уверена, что буря наделает бед, так и случилось. У мистера Девиса молния убила прекрасного теленка, а на Мартинмасском лугу сломан старый бук.

– Старый бук! – воскликнул Редмайн. – Дерево, которое так любила моя мать и потом Грация. Как жаль!

Мистрис Буш покачала головой и вздохнула с сокрушением. Он почти никогда не говорил при ней о своей дочери, хотя она сочувствовала ему от всей души.

– Да, мистер Редмайн, она ужасно любила Мартинмасское поле и это старое дерево. Когда вы были в чужих краях, она иногда брала книгу или какое-нибудь вышиванье и говорила мне: «Сад надоел мне, мистрис Буш. Я пойду посидеть на Мартинмасское поле». – «Идите, мисс Грация, говорила я, вам нужен свежий воздух». Она была ужасно бледна, бедная, в последнюю осень. А во время уборки хмеля она садилась под старый бук и разговаривала с детьми, и как бы ни были они грязны и оборваны, она была всегда ласкова с ними.

– Жаль мне старого бука, – сказал Редмайн в раздумья.

Он вспомнил, как они однажды вечером пили чай под этим деревом и как потом Грация пела им свои простые баллады при свете луны; как мир изменился с тех пор, как ее не стало.

Он поспешно съел свой завтрак и пошел на Мартинмасское поле. Он редко ходил по земле, отданной в аренду Девису, но теперь не Мог не взглянуть на разрушение дерева, считавшегося старым во дни его прадеда.

Разрушение было полное. Массивный ствол переломился как тонкое деревце, на высоте трех футов от земли, и два работника фермера Девиса, служившие у Редмайна, когда он был хозяином, уже выкапывали корни, широко разросшиеся во все стороны. Фермер Девис не любил откладывать дело в дальний ящик.

– Да, молния подарила ему лишний клочок земли, – сказал один из рабочих, когда Редмайн подошел и заговорил о грозе. – Он все ворчал на это дерево, потому что трава под ним росла дурно. Теперь он рад.

– А мне очень жаль этого дерева, – сказал Редмайн грустным тоном.

Он сел у ближней калитки и просидел около часа, не сказав ни слова и думая о невозвратном прошлом. Рабочие украдкой взглядывали на него и удивлялись, как он изменился с того времени, когда они называли его хозяином. Он все еще сидел, устремив глаза вдаль, и с трубкой во рту, когда один из рабочих, выкапывая отросток корня из небольшой ложбинки, засыпанной сухими листьями, выкинул заступом блестящую вещицу и с криком удивления бросился поднять ее.

– Что это такое? – сказал он, держа свою находку на широкой ладони. – Золотая брошка!

Но то была не брошка, а большой овальный медальон. Ричард Редмайн при виде этой вещицы разразился таким громким проклятием, которое удивило рабочего еще более, чем самая находка.

– Медальон Грации! – воскликнул он. – Медальон, который моя дочь потеряла три года тому назад. Посмотрите, нет ли внутри дощечки с букетом незабудок.

Он слышал историю медальона от мистрис Джемс и запомнил описание единственного подарка, который дочь его получила от своего возлюбленного.

– Как он туго отворяется, – сказал работник, открывая медальон своими грубыми пальцами. – Да, вот голубые незабудки. Я вижу, что медальон принадлежит вам, сударь. Возьмите его.

– А вы возьмите соверен и разделите его пополам с вашим товарищем, – сказал Редмайн, кладя монету в руку работника.

Он взял медальон и, положив его на ладонь, несколько времени грустно разглядывал его. Грация носила его на шее каждый день и дорожила им как подарком любимого человека. «Как я не догадался поискать его здесь, зная, что она любила сидеть под этим деревом?» – спросил он себя. «Она тосковала об этой вещице. Бедное дитя! Она была дитя, если польстилась на такие игрушки».

Он положил медальон в карман и с этих пор постоянно носил его при себе в одной куче с ключами и карманными деньгами. Тайная пружинка мало-помалу ослабла от постоянного трения, и однажды, когда Редмайн выронил медальон, фальшивая крышка открылась и выдала миниатюрный портрет.

Редмайн накинулся на него, как тигр на добычу. Да это то самое лицо, которое ему описывали, но во сколько раз оно красивее, чем он представлял его, судя по описанию мистрис Джемс. Он сидел около часа не сводя глаз с этого портрета и воображая минуту, когда он сойдется лицом к лицу с оригиналом и взглянет на него, как глядит теперь на его изображение. Сама Немезида выдала ему этот портрет.

«Странно будет, если я и теперь не найду его», – сказал он себе.

Он отправился в Лондон, снес портрет к фотографу и заказал снять с него тщательную копию и раскрасить ее так же искусно, как был раскрашен оригинал. Эту копию он снес мистеру Кенделю.

– Вы сказали мне, что могли бы сделать что-нибудь, если б имели портрет человека, которого я хочу отыскать. Вот вам его миниатюрный портрет.

– Необыкновенно красивый господин, – сказал Кендель, рассматривая портрет. – Я сделаю все, что в моих силах, и портрет мне может пригодиться, но я на вашем месте не возлагал бы на него слишком больших надежд.

Глава XXX
«Взгляни назад! Это мысль, граничащая с отчаянием»

Лондонский сезон миновал, и мистер и мистрис Вальгрев Гаркрос отправились по обязанности погостить у мистера Валлори в его вилле на острове Вайте, очень приятном месте после бесконечных улиц и скверов, с их пыльною зеленью и дымным небом. С ними была яхта, на борту, которой мистер Гаркрос любил лежать и читать метафизические книги, не слишком усердно следя за автором, между тем как Августа вела светский разговор с какою-нибудь приятельницей. Само собою разумеется, что они поехали в Райд, когда это место было переполнено приезжими, так что они только перешли из одной сферы обедов и приемных дней в другую такую же сферу, но менее обширную и варьируемую по временам катаньем по морю и пикниками.

Уэстон был с ними. Дядя считал его теперь уже слишком полезным человеком, чтоб относиться к нему с пренебрежением. И действительно, Уэстон со своим неизменным прилежанием и осмотрительностью сумел сделаться душою фирмы. В важных делах голос Валлори старшего по преданию все еще считался голосом оракула, но старик все чаще и чаще поддавался подагре и стал думать слишком много о своих обедах, а новое поколение Сити было вполне довольно советами и услугами Уэстона. Он был не такой формалист, как старшие члены фирмы, он придавал менее значения мнению судей и иногда даже позволял себе выказать добродушное презрение к джентльменам в длинных мантиях. Он держал себя доступно, и его способность к ведению дел, его сообразительность и уменье разъяснить всякое судебное затруднение были так обширны, что на долю клерков или младших партнеров выпадали только самые мелкие дела и второстепенные подробности дел, которые вел Уэстон. Он был руководителем всей фирмы, но несмотря на это, находил время помогать своей кузине в ее приемные дни и сопровождать ее на классические matinèes, когда муж ее был слишком занят, чтобы служить ее провожатым. Один знакомый спросил его однажды в клубе, спит ли он когда-нибудь. Уэстон отвечал:

– Иногда случается, во время большой вакации.

Он был теперь в Райде, красивый и бодрый, с таким свежим цветом лица и моложавостью в своей фигуре, которым могли позавидовать многие молодые патриции, незнакомые с умственною работой и с дымом Сити.

– Не знаю, как вы это делаете, Уэстон, – сказал ему однажды Гаркрос, сидя с ним и с женой в своей красивой гостиной, выходившей окнами на море. – Я подозреваю, что вы обладаете каким-нибудь чудесным эликсиром. Вы или пьете кровь невинных младенцев, или время от времени завертываетесь в свежую обезьянью шкуру, или знаете какое-нибудь другое необыкновенное средство, которым сохраняете в себе этот юношеский вид.

– Разве у меня действительно юношеский вид? – спросил Уэстон с довольною улыбкой. – Мои средства самые простые. Я не наедаюсь до изнеможения, не пью никакого вина кроме амонтильядо, завтракаю сухарь с бутылкой содовой воды, ношу платье от лучших лондонских портных и, главное, считаю долгом относиться к жизни легко. Я стараюсь подражать тому лондонскому гражданину, который, проснувшись однажды ночью и увидев, что половина города охвачена пожаром, рассчитал, что пройдет три часа, прежде чем огонь достигнет до его дома и преспокойно доспал свою ночь. Я никогда заранее не тревожусь невзгодами, которые могут постигнуть меня в будущем.

– Я желал бы всею душой быть способным руководствоваться вашею удивительною философией, – сказал Гаркрос с одною из тех внезапных вспышек чувства, которыми он иногда приводил в изумление свою жену.

Она подняла на него полный недоумения взгляд со страниц последнего модного романа.

– Надеюсь, что жизнь твоя не так тяжела, чтобы ты нуждался в поддержке какой-нибудь философии, Губерт, – сказала она своим самым холодным тоном.

– Конечно. Что может быть приятнее моей жизни? Разве это не такая жизнь, от которой не отказался бы ни один благоразумный человек? Я знаю, что я должен быть благодарен случаю, открывшему мне двери этого земного рая. Но как на самом светлом небе бывают тучки, так и в моей жизни бывают грустные минуты.

– Ты действительно не можешь похвалиться веселым характером. Ты бываешь весел только в обществе.

– Разве бутылка шампанского может пениться без конца? – спросил мистер Гаркрос. – Общество слишком многого требует от человека. Оно хочет, чтоб он беспрестанно раскупоривался и беспрестанно пенился. Не мудрено, что он становится никуда не годным в обыденной жизни. Если бы ты позволила мне проехаться с тобой в нынешнем году по Испании, Августа, ты нашла бы меня очень занимательным спутником. Я хорошо знаком по описаниям со многими испанскими видами и, главное, мы были бы далеко от людей, которых ты называешь своим кругом общества. Ты не можешь вообразить, как я оживился бы под благодетельным влиянием одиночества.

– Какое дикое предложение, Губерт! Ты слышал тысячу раз, что в Испании нет гостиницы, в которую могла бы войти порядочная женщина. Разве ты не помнишь историю о содержателе гостиницы, который был в то же время сапожник и стряпал котлеты на своем грязном кожаном переднике. Каково есть котлеты, приготовленные на кожаном переднике! Притом ты знаешь, что я обещала быть у Клеведонов после пятнадцатого августа. Двадцать девятого день рождения сэра Френсиса, и в парке будет завтрак, а вечером бал и праздник для фермеров и вообще для бедных.

– Неудачный, конечно, – сказал Гаркрос сухо. – Все такие праздники, имеющие целью соединить высший класс общества с низшим, ведут всегда к фиаско. Разве сэр Френсис не может отпраздновать свое рождение без нашего присутствия? И что за фантазия праздновать рождение!

– Не понимаю, что у тебя за таинственная причина отговариваться от этого визита, Губерт! – воскликнула мистрис Гаркрос с очевидным неудовольствием. – Можно предположить, что у тебя действительно связаны с этим местом какие-нибудь воспоминания, или такие приятные, что тебе не хочется посетить опять это место при изменившихся обстоятельствах, или такие печальные, что тебе тяжело возобновить их.

Мистер Гаркрос нахмурился и взглянул на Уэстона.

Ему тотчас же пришло в голову, что подозрение жецы его возникло не без содействия этого человека.

– Я не имею никакой таинственной причины отговариваться от поездки, в Клеведон, – сказал он, – и, конечно, поеду, если ты так настаиваешь. Я еще никогда не отказывался исполнить твое желание, когда имел возможность его исполнить. Но повторяю тебе, что я терпеть не могу гостить в чужих домах. Когда я имею возможность отдохнуть, – а ты знаешь, что это случается редко, – я хочу жить как мне хочется, а не по чужому звонку. По окончании сезона я всегда стремлюсь пожить подальше от Вест-Энда. Я охотно отправился бы с тобой в Алжирию и пожил бы с маврами, или устроил бы экспедицию в арктические моря, если б имел на это время. Все что угодно, только не загородная Бельгревия, Тубурния или Кенсингтония.

– Жаль, что обязанности цивилизованной жизни не позволяют нам отправиться на северный полюс, – возразила мистрис Гаркрос с саркастическим смехом. – Но если ты не дорожишь друзьями, то я ими дорожу и очень не желала бы огорчить Жоржину Клеведон. Бедное дитя! Ей будет сначала очень трудно управлять таким большим домом, как Клеведон, и я обещала помочь ей.

– Как! Разве ты смыслишь что-нибудь в этом искусстве? – спросил Гаркрос удивленным тоном. – Разве ты когда-нибудь унижалась до таких мелочей, как хозяйство? Я думал, что Флюмен и мистрис Канди управляют всем нашим домом.

– Как ты бестолков, Губерт. Я конечно, никогда не стану исполнять в своем доме должность экономки. Я никогда не вмешивалась в хозяйство, и ни одна женщина, желающая занимать приличное положение в обществе, не должна обременять себя такими пустяками. С папа у меня было сделано на этот счет условие: «Я никогда не вмешиваюсь в ваши распоряжения, – сказала я, а вы не тревожьте меня никогда хозяйственными потребностями».

– В таком случае не лучше ли было бы послать в Клеведон мистрис Канди? Она научит Жоржину хозяйству.

– Неужели ты в самом деле думаешь, что леди Клеведон нуждается в советах, касающихся супов и желе, жалованья слугам, мыла, свеч и так далее? Я взяла на себя научить ее занять подобающее ей положение в графстве.

– Но, душа моя, знаешь ли ты сама что-нибудь о графствах?

– Я знаю общество, – возразила Августа с достоинством. – Кентское высшее общество не отличается от общества Мастодонт-Кресченда.

– К сожалению, ты права, – возразил мистер Гаркрос со слабым вздохом. – Говорят, что печатный станок уничтожил волшебниц, а я к этому прибавлю, что железные дороги уничтожили всякую индивидуальность в людях. Сельский джентльмен теперь не существует. Если бы сэр Рожер Коверли был еще жив, кто отказался бы погостить у него? Интересно было бы также провести неделю у сквайра Уэстерна; это был человек оригинальный.

– Так я могу надеяться, что ты поедешь со мной в Клеведон, – сказала Августа после небольшой паузы, в продолжение которой она возвратилась к своей книге, а мистер Гаркрос к созерцанию моря с нависшими на нем тяжелыми тучами. Уэстон стоял спиной к камину, делая вид, что читает Times. Предыдущий разговор имел для него особый интерес. Он все более и более убеждался, что пребывание мистера Вальгрева в Кентской ферме было связано с каким-нибудь эпизодом, о котором не мешает навести справки.

– Я поеду, если ты желаешь. Мне все равно, где ни провести последние недели августа.

– Мы не пробудем там более двух недель, – сказала мистрис Гаркрос, смягченная уступчивостью мужа, – а потом, если тебе не шутя хочется на континент, я с удовольствием поеду куда тебе угодно.

– Даже на северный полюс? – спросил мистер Гаркрос улыбаясь. «Если бы мы проводили жизнь в полярных странах, наши отношения не могли бы быть холоднее, чем теперь», – прибавил он про себя.

– Уэстон тоже приглашен, – продолжала мистрис Гаркрос. – Сэр Френсис пригласил его, когда они встретились в сквере. Папа предпочитает остаться здесь с своею подагрой. Я не думаю, что в Клеведоне собралось большое общество. Сэр Френсис имеет еще мало знакомых в Англии, а Жоржи, конечно, не захочет наполнить дом своею родней.

Итак, было решено, что Губерт Гаркрос отправится в Клеведон и будет есть, пить и веселиться там, где он провел один счастливый летний день и где все должно было живо напоминать ему о Грации. Он вспомнил комнату с полукруглым окном, в которой он открыл ей свою роковую тайну и в первый раз держал ее в объятиях и подумал, какова теперь эта комната, изменилась или нет, и что он почувствует, войдя в нее опять?

Долго после страшного ноябрьского дня жил он постоянно в опасении встретиться с кем-нибудь из родни Грации Редмайн. Но страх его оправдался только посещением Джона Ворта, который обвинил его довольно прямо в том, что он соблазнил и увез Грацию и которому он солгал без зазрения совести. Мало-помалу опасения его рассеялись. Он слышал о переселении мистрис Джемс и всего ее семейства, слышал, что Брайервудская ферма стоит пустая и считал себя в безопасности. Тем не менее ничего не могло быть ему неприятнее поездки в Клеведон, и он согласился на эту поездку только из опасения возбудить подозрение в жене. Если б у него спросили, чего он опасается или почему он, человек вовсе не склонный к мечтательности, так боится увидеть опять знакомые места, его ответ был бы самый неопределенный. Он только знал, что ему неприятно это посещение и что он дал согласие против своего убеждения.