Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

– Уехали-с, – отвечал^[1979] кроткий голос Тихона.^[1980] – Извольте ложиться.

Постель затрещала под ним, он ложился и громко и тяжело кашлянул и замолк.

– Бог мой! Бог мой! – прокричал он вдруг, и^[1981] потом опять затрещала кровать и зашлепали туфли и он подвинулся к двери, у которой стояла княжна Марья.

Княжна Марья и теперь, казалось, слышала это шлепанье туфлями, и, кроме того чувства, которое она и тогда испытывала, она теперь ужасалась тому, что он, мертвец, сейчас войдет к ней. Войдет с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице.

С той минуты, как она, найдя его мертвым, прикоснулась к нему и с ужасом убедилась, что это не только не был он, но что-то таинственное и отталкивающее, к воспоминанию о нем присоединялся ужас. Она больше боялась его теперь, чем жалела, особенно в том самом доме, в котором он умер и лежал мертвый. Ей казалось, что он теперь там, за стеною, и она ужасалась при одной мысли о том, чтобы войти туда, и страшно хотелось этого.

Кто-то стукнул входной дверью, и послышались шаги в передней. Княжна Марья бросилась в дверь и испуганно закричала: «Дуняша!»

Дуняша, протирая глаза, пришла к ней.

– Ах, Дуняша, побудь со мною. Мне так страшно! – говорила княжна, дрожа всем телом.

Шаги, которые слышались в передней, были шаги Алпатыча.

Он вернулся из своей поездки к исправнику и пришел во 2-м часу ночи доложить княжне о настоятельной необходимости завтрашнего отъезда и о том, что воинский начальник, у которого он был, обещал ему к завтрашнему утру прислать конвой для того, чтобы проводить^[1982] ее.

(Новая глава)

Алпатыч рассчитывал на прибытие конвоя солдат, которых ему обещал исправник, не только для того, чтобы проводить княжну Марью, но и для того, чтобы с помощью войска вытребовать нужные для подъема обоза подводы.

Подводы не были представлены утром, Дрон не являлся в контору, и Алпатыч узнал через своих шпионов, что, вследствие вчерашнего разговора княжны Марьи с мужиками, не только не было никакой надежды без военной силы получить подводы, но самый выезд из деревни представлял затруднения.

Обещанный конвой инвалидной команды не приехал, как его ожидал Алпатыч, рано утром. Пробило 7, 8 и 9 часов – солдат не было. Княжна Марья велела закладывать, и только что вывели лошадей из конюшни, как толпа мужиков вышла из деревни и, приблизившись к господскому дому, остановилась на выгоне у амбара.

Яков Алпатыч, расстроенный и бледный, в дорожном одеянии – панталоны в сапоги – вошел к княжне Марье и с осторожностью доложил, что так как по дороге могут встретиться неприятели, то не угодно ли княжне лучше подождать прихода конвоя и написать записку к русскому воинскому начальнику в Янково за 15 верст затем, чтобы прибыл конвой.

– Зная звание вашего сиятельства, не могут отказать.

– Ах нет, зачем? – сказала княжна Марья, стоя у окна и глядя на мужиков. – Вели закладывать, и поскорее, поскорее поедем отсюда… – с жаром и поспешностью говорила она. – Вели подавать и поедем.

Яков Алпатыч, держа руку за пазухой, мрачно стоял перед княжной Марьей, желая и не решаясь сказать ей всю правду.

– Для чего они тут стоят? – сказала княжна Марья, указывая на толпу.

Алпатыч прокашлялся.

– Не могу знать, ваше сиятельство. Вероятно, проститься желают, – сказал он. – Впрочем, осмелюсь доложить, по их необразованию…

– Ты бы сказал им, чтобы они шли, – сказала княжна Марья.

Яков Алпатыч покачал головой в то время, как не могла его видеть княжна Марья.

– Слушаю-с, – сказал он.

– И тогда вели подавать.

Алпатыч, не отвечая более, вышел, и княжна Марья видела, как он подошел к мужикам и что-то стал говорить с ними. Поднялся крик, маханье руками, и Алпатыч отошел от них, но не вернулся к княжне.

Дуняша вбежала к княжне и задыхающимся голосом передала ей, что в народе бунт, что мужики собрались с тем, чтобы не выпускать ее из деревни, что они грозятся, что отпрягут лошадей.

– Они говорят… они, что ничего худого не сделают и повиноваться будут, и на барщину ходить, только бы вы не уезжали. Уж лучше не ездить, княжна матушка! что с нами будет, – говорила плачущая Дуняша.

– Позови Алпатыча, – сказала княжна Марья. Алпатыча не было, он куда-то [у]шел.

В задних комнатах слышны были беготня и шептанье. Кучера и мужики, приведшие было к крыльцу лошадей, увели их назад. К мужикам подъехала телега с бочонком. Толпа окружила телегу, и слышался громкий говор и веселые крики.

Княжна Марья сидела в дорожном платье у окна, глядя на них.

«Вот оно и наказанье!» думала она. – Но я не покорюсь так вдруг, – сказала она, вставая. – Я пойду к ним, я велю закладывать и поеду. Пускай они останавливают меня! Дуняша, няня, чего вы боитесь? Отчего вы спрятались? Велите укладывать, а я пойду к ним.

– Матушка, Христос с тобой! Они – пьяны, голубушка! пропали мы, – уговаривали, и плакали, и стонали Дуняша и няня.

Михаил Иванович с растерянным лицом и Тихон вошли в комнату. Несколько голосов говорили вместе. Особенные женские голоса и особенно голос прачки Натальи наполнял комнату. Княжна Марья чувствовала, что, глядя на эти растерянные лица, она сама теряется, но неизвестное ей самой в себе чувство оскорбленной гордости и злобы поддержали ее.

– Они! Французы… французы!.. Нет, не французы… Они!… – послышался говор сзади ее, и она увидала во весь дух скачущих трех верховых, которые у дома стали сдерживать расскакавшихся лошадей. В то же время Алпатыч подошел к княжне Марье.

– Всевышний перст, ваше сиятельство! – сказал он, торжественно поднимая руку и палец. – Офицеры русской армии!

[Далее от слов: Действительно, кавалеристы были Ростов, Ильин и только что вернувшийся из плена вестовой гусар Лаврушка кончая: Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне, заставляя его петь бессмысленную песнь, которую Лаврушка выдавал за французскую, то сами пели, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. XIII.]

Ростов и не знал и не думал, что это – именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.

Княжна Марья, увидав стремительного, скачущего на взмыленной лошади, красивого с черными усами гусара (это был Ростов), сопутствуемого другим, была вполне уверена, как и все дворовые, что он скакал для того, чтобы спасти ее. В сущности же Ростов с Ильиным в последний раз выпустили наперегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, несмотря на свой чин и Георгиевский крест, как мальчик, был рад, что его игреневый донец перегнал дорого заплаченную лошадь Ильина.

– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.

– Да, вперед, и на лугу вперед, и тут, – улыбаясь, отвечал Ростов.

– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, – перегнал бы, да только срамить не хотел.

Они осадили лошадей, подъехали к бочке на выгоне и остановились, поглядывая на женщин (так, как смотрят на женщин военные в походе), толпившихся на крыльце около экипажа.

Некоторые мужики сняли шапки, смутившись появлением гусар. Некоторые, пьяные, не снимая шапок, продолжали разговоры и песни.

[Далее от слов: Два старые, длинные мужика с сморщенными лицами кончая: – Бог тебя послал, – говорили умиленные голоса в то время, как Ростов проходил через переднюю близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. XIII.]^[1983]

Княжна Марья, как и всегда, произвела своим некрасивым лицом неприятное впечатление на Ростова, тем более, что она, стараясь скрыть свое волнение при появлении ожидаемого рыцаря, казалась холодною и гордою.

Но, когда она начала говорить своим нежным, приятным голосом, теперь обрывавшимся и дрожавшим от волнения, и когда она невольно^[1984] взглянула своим глубоким и лучистым взглядом в лицо Ростову,^[1985] всё его веселое и беззаботное расположение духа вдруг исчезло.

В позе, в выражении лица выразилась нежная почтительность и робкое участие.

[Далее от слов: Ему тотчас же представилось что-то романическое в этой встрече кончая: Княжна Марья поняла и оценила этот тон близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. XIII.]

– Notre intendant voi tout en noir, ne l’écoutez pas trop, monsieur le comte,^[1986] – сказала ему княжна^[1987] и улыбнулась.

«Она нехороша, но в ней что-то лучше красоты, – подумал Ростов, – Ну, да как бы ни было, я рад, что приехал»,^[1988] сказал он себе.

[Далее от слов: – М-llе la Princesse, vos désirs sont des ordres pour moi,^[1989] – сказал он и вышел из комнаты, кончая: вместе с Ильиным и Лаврушкой направился к мужикам близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. XIII.]

^[1990]Два веселые,^[1991] длинные мужика^[1992] в стороне от толпы лежали один на другом; один храпел снизу, а верхний всё еще улыбался и пел.^[1993] Толпа стала несколько меньше. Некоторые мужики отошли от нее после приезда гусар, но те, которые оставались, стояли плотной кучей и, очевидно, ожидали Ростова. Рыжий Карп, заложив пальцы за кушак и отставив ногу, слегка улыбаясь, стоял с края. Дрон, стоявший и что-то говоривший с Карпом перед толпой, при приближении Ростова зашел в задние ряды.

– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя^[1994] к толпе.

– Староста-то? На что вам?… – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела^[1995] с него и голова мотнулась набок от сильного удара.^[1996]

– Что ж… разве что… – улыбаясь и почесываясь, сказал Карп.

– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. Все шапки соскочили с голов, и толпа сдвинулась плотнее.

– Где староста?^[1997]

– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались торопливо-покорные голоса.

Дрон неторопливой походкой,^[1998] почтительно, но достойно сняв шляпу, с своим строгим, римским лицом и твердым взглядом^[1999] вышел из толпы и поклонился.

– Я староста, – сказал он.^[2000]

Расходившаяся гусарская рука так и просила работы, но нахмуренное, бледное и совершенно спокойное лицо Дрона заставило Ростова опомниться. Он стал спрашивать.

– Ваша помещица требовала подвод, отчего вы не поставили? А?

Все глаза смотрели на Дрона.^[2001]

– Лошади под войсками все разобраны, откуда же их взять?^[2002] – спокойно отвечал Дрон, злобно из бледного лица взглянув на Ростова.

– Где взять? А для чего все здесь?^[2003] И для чего вы прикащику сказали, что не выпустите княжну? А!..^[2004]

– Кто говорил, не знаю. Разве можно так господам говорить, – сказал Дрон,^[2005] усмехаясь.

– Лаврушка, поди сюда, – крикнул Ростов,^[2006] отворачиваясь от Дрона. – Ну, вы все, слушайте меня. – Он обратился к мужикам. – Сейчас марш по домам и вот этому человеку, – он указал на Лаврушку, – с 10-ти дворов по подводе, чтоб сейчас было.^[2007] Ну, марш! – Ростов обратился к ближайшему мужику. – Марш, веди подводу!

– Ну! – крикнул Ростов. – Староста! – угрожающе крикнул Ростов.

– Я – староста, – сказал Дрон насмешливо.

– Что?! —закричал Ростов, налившимися кровью глазами глядя на Дрона и подходя к нему. Несколько секунд они, как два петуха, меряя друг друга глазами, стояли друг против друга.

– На чем старики порешили, тому и быть!.. Тому и быть! Много вас, начальства тут… Сказано не вывозиться… – послышались голоса в толпе.

Ростов схватил Дрона за воротник армяка. Челюсти бледного лица Дрона вдруг задрожали.

– Нет подвод! – сказал он. —

– Шкуру со всех спущу!… Шкуру!!.. – нечеловеческим, бешеным голосом в то же мгновение завопил Ростов, покрывая все голоса своим голосом, давая рукам волю и входя в то состояние бешенства, в котором он не помнил своих поступков.

– Сказано, нет подвод! – повторил Дрон.

– Лаврушка, Никитин, вяжи его.

С Дрона сняли кушак и завязали ему сзади руки. То же сделали с Карпом. Мужики молча смотрели на то, как Лаврушка и Никитин вязали Карпа и Дрона.

– Что ж, мы никакой обиды не сделали. Мы только, значит, по глупости, – смущенно говорил Карп в то время, как его вязали. Дрон не сопротивлялся вязанию ему рук, даже помогал ему, не изменял выражения своего бледного лица.

– Что ж, вяжите, подвод нет, – говорил он.

– Ваше сиятельство, прикажете? – сказал Лаврушка Ростову, стиснув зубы, из всех сил с радостным лицом затягивая кушак на локтях Дрона. – Только прикажите, я уж этого старосту да рыжего так взбузую, по-царски. Только за Федченкой съездить. Сейчас подводы будут.

Но Ростов, не отвечая на желания Лаврушки, велел запереть на барский двор Дрона и Карпа, Ильина послал за гусарами, а сам с Никитиным и Лаврушкой, Алпатычем и кучером, с ним вышедшим из дома, пошел на деревню, приказал мужикам итти за собою и запрягать подводы. Толпа понемногу стала расходиться и рассыпаться по деревне, только два пьяные всё лежали у амбара.

Через два часа Ростов и Ильин завтракали у княжны Марьи, которая отложила на несколько времени свой отъезд с тем, чтобы самой присутствовать при укладке обоза.

[Далее от слов: Подводы стояли на дворе, и мужики укладывали господские вещи кончая: он для того, чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям и только по свойственному ему великодушию и деликатности старался не говорить об этом близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. XIV.]

Узнав, что Ростов был брат той Ростовой, которая была невестой ее брата, княжна Марья не могла не думать о том, что в том, что она узнала и полюбила его в таких обстоятельствах и после того, как брак князя Андрея с его сестрой расстроился, что в этом был перст божий, как любил говорить Алпатыч.^[2008]

Два дня княжна Марья провела в обществе^[2009] Ростова, и скоро она сознала, что эти два дня путешествия были счастливейшее время в ее жизни. Когда она простилась с ним и она осталась одна, княжна Марья почувствовала вдруг в глазах слезы, заплакала, как ребенок, у которого отняли игрушку, и тут в первый раз она должна была признаться себе, что она любит его, и, признавшись себе в этом, ей стало больно и стыдно, что она позволила себе полюбить человека первая, тогда как он, может быть, не любил ее.

Но что ж ей было делать? Она не могла не любить такого человека, соединявшего в себе все лучшие добродетели (она была в этом уверена).

Хотя она и не хотела верить в возможность счастия быть любимой и быть женою именно такого человека, о котором она мечтала, она все-таки могла себе говорить, что она в первый и в последний раз полюбила и навсегда, будет ли или не будет он ее мужем, останется верна этой любви и что в этой любви нет ничего преступного или невозможного.

* № 227 (T. III, ч. 2, гл. XXIV—XXV).^[2010]

(Новая глава)

Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25-го числа лежал на разломанном сарае деревни Псарево, где стояли парки^[2011] артиллерии. Сарай этот был на задворках деревни, кругом шли заборы вокруг нескольких десятин пашни, на которой валялись неубранные разбитые копны овса.^[2012] По одному из этих заборов шла полоса 30-летних берез с обрубленными солдатами нижними сучьями.

Одна береза была срублена и оттащена, на ее месте виднелся свежий пень и круг маленьких веток и листьев. Остальные березки с осенними, кое-где желтеющими листьями стояли веселые и курчавые, не шевелясь ни одним листком и блестя своей зеленью и желтизной на ярком свете вечера. Желтые листья обсыпали место под ними, но это они обсыпали прежде, теперь ничего не падало, они блестели на вырвавшемся из-за туч блестящем солнце.

^[2013]За пашней был кустарник, по которому^[2014] виднелись дымы костров солдатских кухонь. Крыша^[2015] и одна сторона сарая были сломаны,^[2016] и князю Андрею, как в рамке, представлялись в лесу у ручья солдаты, костры, зеленые фуры парков и коновязи.^[2017]

^[2018]Князь Андрей лежал, облокотившись на руку, и то смотрел^[2019] вперед, то закрывал глаза.

^[2020]Назавтра должно было быть сражение, и он хотел подумать, подумать так же, как он думал накануне Аустерлица.

[Далее от слов: Как ни много времени прошло с тех пор, как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка ему казалась его жизнь, кончая: – То есть как? – сказал Пьер, с недоуменьем через очки глядя на князя Андрея близко к варианту № 180, стр. 102—108, и к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл XXIV—XXV.]

Князь Андрей посмотрел на него, как бы находясь в сомнении, сказать или не сказать ему всю свою мысль, и, поглядев на его доброе лицо, решил, что лучше не говорить. Но Пьер хотел вызвать его на суждение об этом деле войны, занимавшем его.

– Ну как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал Пьер, – в состоянии ли он бороться с Наполеоном?

Князь Андрей презрительно усмехнулся.

[Далее от слов: Я очень рад был этому назначению – вот всё, что я знаю, – сказал он. – Но по другим причинам… кончая: – Так отчего же он запрещал? близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. XXV.]

Тимохин значительно поднял брови вместо ответа.

– Неужели в самом деле это могла быть измена? – сказал Пьер по-французски, обращаясь к князю Андрею. – Как вы объясняете всё это?

– Я очень рад был, когда его сменили, и за себя и за русскую армию, – сказал князь Андрей, – но я был при нем и знаю его. Он столько же способен быть изменником, сколько мы с тобой; но зато столько же способен быть главнокомандующим в эту войну, сколько я способен играть на скрипке,^[2021] – сказал князь Андрей,^[2022] начиная оживляться. – Он – ограниченный, честный немец и прекрасный военный министр, но не главнокомандующий.

– А как же его защитники говорили, что он отличный тактик,^[2023] стратегик… я не знаю…

– Да, тактик,^[2024] стратегик, но не главнокомандующий тогда, когда война в России. Он очень рассудителен, а этого-то и не нужно. Вот ты слышал, что запрещено было брать с поля сено и дрова, чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю. Это очень основательно, нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству, но немец не может понять того, что запретить солдату разорять за собой край для солдата непонятно и унизительно. Ну, а в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил, но он, немец, не мог понять того, что мы в первый раз дрались за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбили французов и что этот успех удесятерял наши силы; и он велел отступить, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал изменять, он старался всё сделать как можно лучше, он всё обдумал; но то-то и скверно, что у него в этом деле только есть рассудок, а нет чувства – русского чувства, которое велит сделать невозможное возможным, как завтрашний день.

[Далее от слов: Он не годится теперь только потому, что он немец: кончая: эта минута – только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить крестики и звездочку лишнюю близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. XXV.]

Расставлять и переставлять нечего, потому что всякая диспозиция не имеет смысла, а так как ils sont payés pour cela,^[2025] им надо притвориться, что они что-нибудь делают. Ты пойми, что в каждом сражении точно то же, что тебе может сделать неприятель, то ты можешь сделать ему. Он прорвал твой центр справа, как под Аустерлицем, кто нам мешал прорвать его центр слева? Он обошел наш левый фланг, мы обойдем его левый фланг. Дурак! – Сам дурак, как говорили в корпусе.

– Да, это как в шахматах, – сказал Пьер, – но в шахматах ты тоже можешь ответить противнику тем же и все-таки есть очень сложные соображения.

[Далее от слов: – Да, – сердито сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницею кончая: ничего нельзя сказать и обдумать близко к печатному тексту. Т.III, ч. 2, гл. XXV.]

(Новая глава)

Пьер молчал. Офицеры, напившись чаю и не понимая того, что говорилось, ушли.

– Ты хочешь понять, что такое война? – продолжал князь Андрей. – Ох, трудно понять всю пучину этой лжи, всю отдаленность существующих понятий о войне с действительностью. Я это понимаю, потому что я испытал войну во всех ее видах и потому, что я не боюсь прослыть трусом – j’ai fait mes preuves.^[2026] Ну, начать с того, что сраженья, чтобы войска дрались, никогда не бывает и завтра не будет.

– Этого я уже совсем не понимаю, – сказал Пьер. – Идут же одни на других и сражаются.

– Нет, стреляют и пугают друг друга, а идут уже тогда, когда враг испуган и бежит. Головин, адмирал, рассказывает, что в Японии всё искусство военное основано на том, что рисуют изображения разных^[2027] ужасов:^[2028] чертей, драконов, пушки, огонь и сами наряжаются в медведей^[2029] и страшных и вывешивают картины на крепостных валах,^[2030] чтобы испугать неприятеля. Это^[2031] кажется нам глупо,^[2032] потому что мы знаем, что это – наряженные, но мы делаем то же самое.^[2033] Всё дело войны только в том, чтобы испугать врага.

Во всех бюллетенях говорится: les troupes^[2034] такие-то abordèrent à la baionnette les troupes^[2035] такие-то или les dragons sabrèrent^[2036] такое-то каре. Всё это ложь.

Этого никогда не бывает и не может быть.^[2037] Ни один полк никогда не рубил саблями и не колол штыками, а только делал вид, что хочет колоть, и враги пугались и бежали,^[2038] и тогда лежачих и бегущих иногда кололи и рубили. Вся цель моя завтра не в том, чтобы колоть и бить, а только в том, чтобы помешать моим солдатам разбежаться от страха, который будет у них и у меня. Моя цель только, чтобы они шли вместе и испугали бы французов и чтобы французы прежде нашего испугались. Никогда не было и не бывает, чтобы два полка сошлись и дрались, и не может быть. Про Шенграбен писали, что мы так сошлись с французами. Я был там, это – неправда: французы^[2039] не выдержали и побежали^[2040] далеко прежде, чем мы сошлись с ними. Ежели бы^[2041] войска сходились и кололись бы,^[2042] то они кололись бы до тех пор, пока всех бы перебили или переранили, а этого никогда не бывает. В доказательство тебе скажу,^[2043] что существует кавалерия^[2044] единственно для того, чтобы пугать,^[2045] как изображение чертей у японцев, потому что физически невозможно кавалеристу убить пехотинца ружьем. А ежели бьют пехотинца, то^[2046] только тогда, когда он испугается и бежит, да и тогда ничего не могут сделать, потому что ни один солдат не умеет рубить, да и самый лучший рубака самой лучшей саблей не убьет человека, который бы даже не оборонялся.^[2047] Ни один страшный кирасир не убьет сразу барана, не только человека. Они только могут царапать. Штыками тоже бьют только лежачих. Поди завтра на перевязочный пункт и посмотри: на 1000 ран пульных и ядерных ты найдешь одну à l’arme blanche.^[2048] Всё дело в том, чтобы испугаться после неприятеля, а неприятеля испугать прежде, и вся цель, чтобы разбежалось как можно меньше, потому что все боятся. Я не боялся, когда шел с знаменем под Аустерлицем, но это можно сделать в продолжение получаса из 24-х, а когда я стоял^[2049] у Малаховых ворот в Смоленске, то я едва удерживался, чтобы не бросить батальон и не убежать.^[2050] Никто этого не видал, а у меня челюсти ходили вот как. У меня и жизнь, мне кажется, ни на что очень не нужна. Так и все. Всё, что говорится о^[2051] том, как дерутся войска, всё вздор. Теперь второе: распоряжений никаких главнокомандующий в сражении никогда не делает, и это – невозможно, потому что всё решается мгновенно. Расчетов никаких не может быть, потому что, как я тебе говорил, я не могу отвечать, чтобы мой^[2052] полк завтра не побежит с 3-го выстрела, и тоже^[2053] не отвечаю, чтобы я не заставил побежать от себя целую дивизию.^[2054] Всё будет зависеть от неопределимого чего-то, что называется духом войска.

Распоряжений нет, но есть некоторая ловкость главнокомандующего^[2055] – ловко и во-время солгать, накормить, напоить во-время и опять, главное, не испугаться, а испугать противника. Главное^[2056] же и самое главное для главнокомандующего это – искусство не пренебрегать никаким средством^[2057] для достижения своей цели: ни обманом, ни изменой, ни убийством пленных,^[2058] жителей, что хочешь. Нужны не достоинства, а отсутствие^[2059] человеческих достоинств^[2060] для того, чтобы быть хорошим главнокомандующим. Нужно, как Фридрих, напасть на беззащитную Померанию, нужно^[2061] перестрелять пленных,^[2062] как Наполеон в Африке, разорить край, своих сзади припугнуть картечью и т. п. И пускай полководец, как Фридрих и Наполеон, совершают все возможные atrocités,^[2063] в мире всегда найдутся льстецы, которые во всем совершившемся и давшем власть найдут великое, как нашли^[2064] между кесарями предков^[2065] безыменному Наполеону. Ведь ты заметь, кто полководцы у Наполеона? Нас уверяют, что это всё гении.^[2066] А кто они? Зять^[2067] – Мюрат, пасынок – Богарне, братья, как будто могло так случайно совпасть родство с военным талантом.

Не родство совпало, а для того, чтобы быть полководцем, нужно быть ничтожеством, а ничтожных много. Ежели бы кинуть жребий, было бы то же.^[2068]

Пьер слушал князя Андрея, испытывая чувство, подобное тому, которое испытал бы человек, перед которым подняли бы красивый занавес и открыли глубокие, неопределенные и мрачные перспективы. Вопрос, занимавший его со времени его выезда из Москвы, представлялся ему^[2069] теперь совершенно ясным.

– Да, но как же установились такие^[2070] противуположные истине ложные мнения? – сказал Pierre.

– Как установились? Как установилась всякая ложь, которая со всех сторон окружает нас и которая, очевидно, должна быть тем сильнее, чем хуже то дело, которое служит ей предметом. А война,^[2071] кроме того, что она есть самое бесконтрольное дело, – есть самое гадкое дело,^[2072] но, вероятно, неизбежное, и потому люди всеми силами стараются подкрасить его. Другая причина, почему люди возвышают дело войны, состоит в том, что^[2073] войско есть сила, а у силы всегда есть льстецы,^[2074] и имя им легион, и они составляют общее мнение. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, высшие почести – военные. Дети мечтают быть военными. Ты и я – мечтали быть генералами.

[Далее от слов: А что такое война, что нужно для успеха в военном деле? кончая: Князь Андрей лег, но не мог спать и опять встал и до рассвета продолжал ходить перед сараем близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. XXV.]