Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

* № 184 (рук. № 91. T. III, ч. 2, гл. VІII-ХІV).^[895]

Богучарово^[896] не вполне хорошо было выбрано убежищем от французов. Правда, что здоровье старого князя было так слабо, что он не доехал бы до Москвы.^[897]

Князь в Богучарове, несмотря на помощь доктора, оставался более двух недель всё в том же положении. Уж поговаривали о французах, в окрестностях показывались французы, и у соседа в 25 верстах, Дмитрия Михайловича Телянина, стоял полк французских драгун.^[898]

Но князь ничего этого не понимал, доктор сказал, что нельзя ехать в таком положении.

На^[899] третьей ночи после приезда в Богучарово князь лежал, как и прежние дни, в кабинете князя Андрея. Княжна Марья ночевала в соседней комнате. Всю ночь она не спала и слышала его кряхтенье и^[900] ворочанье с помощью доктора и Тихона, но она не смела войти к нему. Она не смела потому, что^[901] все эти дни, как только наступал вечер, князь выказывал признаки раздражения и знаками выгонял ее, приговаривая: «Спать… хорошо мне…» Днем он допускал ее и левой здоровой рукой держал и жал ее за руку и беспокоился до тех пор, пока что-нибудь не напоминало ему о том, что его выгнало из Лысых Гор. Тогда, несмотря ни на какие средства доктора, он начинал кричать, хрипеть и метаться.^[902] Он, видимо, очень страдал и физически и нравственно. Княжна страдала не меньше его. Надежды на исцеление не было.

Он мучался.......... «Не лучше ли был бы конец, совсем конец», иногда думала княжна Марья. И, странно сказать,^[903] она^[904] день и ночь, почти без сна следила за ним, и часто она следила за ним не затем, чтобы найти признаки облегчения, но следила, желая найти признаки приближения к концу, к великому горю, но к успокоению.

После 4-й бессонной ночи, проведенной в напряжении слуха, в сухом ожидании и страхе у его двери (княжна Марья не плакала и удивлялась самой себе, что она не могла плакать), она утром вошла в его комнату. Он лежал высоко на спине с своими маленькими костлявыми ручками на одеяле и уставленными прямо глазами. Она подошла и поцеловала его руку; левая рука сжала ее и^[905] так, что видно было, долго не хотел ее выпустить.

– Как вы провели ночь? – спросила она.

Он начал говорить (что ужаснее всего было княжне Марье), с комическим трудом ворочая язык. Он говорил лучше нынче, но лицо его похоже стало на птичье лицо и очень измельчало чертами, как будто ссохлось или растаяло.

–^[906] Ужасную ночь провел, – выговорил он.

– Отчего, mon père? Что особенно вас мучало?

– Мысли! Погибла Россия… – он зарыдал.

Княжна Марья, боясь, что он опять озлобится при этом воспоминании, спешила навести его на другой предмет.

– Да, я слышала, как вы ворочались, как Тихон… – сказала она.

Но он нынче не озлобился, как прежде, при воспоминании <об>^[907] французах, напротив, он был кроток, и это^[908] поразило княжну Марью.^[909]

– Теперь конец, – сказал он и, помолчав:

– Не спала ты?

Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.

– Нет, я всё слышала, – сказала она.

–^[910] Душенька (<друг> или дружок, – княжна Марья не могла разобрать, но да, как ни странно это было, это наверно по выражению его взгляда было нежное, ласкающее слово), зачем не пришла ко мне?

Он опять зарыдал. К княжне Марье вдруг воротилась способность слез.^[911] Она нагнулась к его груди и зарыдала, он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери.

– Не послать ли за священником? – сказал шопотом Т[ихон].

– Да, да.

Княжна Марья обратилась к нему. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил:

– Священника, да.

Княжна Марья вышла, послала за священником и побежала в сад. Был^[912] жаркий августовский день, тот самый, в который князь Андрей заезжал в Лысые Горы. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз, к пруду по молодым, засаженным князем Андреем липовым дорожкам.

«Да, я, я, я, я желала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна....»,^[913] думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было итти назад.^[914] Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. —

Тихон вошел в дверь и поманил ее.

Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой.^[915]

– Зовут, – сказал он.

Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот, наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал всё так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее… Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное.^[916] И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на ципочки, а всей [ступней^[917]] подошел к окну и поднял стору. Был уже вечер. «Вероятно я более 2-х часов сидела тут», – подумала княжна Марья.^[918] – Нет, не может быть, чего мне страшно? Это – он. Она поднялась и поцеловала его^[919] лоб. Он был холоден.^[920] «Нет, нет его больше. Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна....»

^[921]В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли^[922] то, что был он,^[923] повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали по полу, о парче, о свечах, о венчике....

Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого....

М-llе Bourienne, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме прикащика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыданья, слова bienfaiteur^[924] и видела, как она с испуганным лицом, глядя на него, по-католически всей рукой крестилась на панафидах.^[925]

На похороны приехало много народа:^[926] исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин.^[927] Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться далее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры, но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч с своим подражанием манерам старого князя более всего трогал ее. Он стоял во время службы прямо держась, нахмурясь, с своей рукой за пазухой, видимо желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые французскими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть его – всё последовало так скоро одно за другим и всё после ровной, торжественной, 30-летней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть (он отворачивался от нее). Он чувствовал, что для нее – он необходим и необходима вся его твердость. Как только вернулись с кладбища и княжна Марья увидала тот опроставшийся кабинет, где он лежал больной, и ту опроставшуюся залу, где он лежал мертвый, она^[928] почувствовала в первый раз, как это всегда бывает, и всю тяжесть, всё значение утраты и вместе с тем требования жизни, не остановившейся, несмотря на то, что его уже не было. Гости собрались за поминками. Алпатыч тихо отворил дверь и вошел к княжне Марье.^[929]

Несколько раз в продолжение этого утра княжна Марья начинала плакать и останавливалась, принималась за какое-нибудь дело и бросала его. В ту минуту, как вошел Алпатыч, она решилась прочесть, наконец, письмо, которое перед похоронами с почты привез ей Алпатыч. Оно было от Жюли и его-то и читала княжна Марья. Жюли писала из Москвы, где она жила одна с матерью, так как муж ее был в армии. Письмо, первое из сотен, которые получала княжна Марья, было писано по-русски и всё наполнено военными новостями и патриотическими фразами.

«Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я^[930] имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить....^[931] Мы в Москве все восторженны через энтузиазм к нашему обожаемому императору. Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах, но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.

Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: погибну с ними, но не поколеблемся. И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем, но на войне, как на войне. Княгиня Алина и Sophie сидят со мной целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры, только вас, мой друг не достает» и т. д.

Княжна Марья знала по-русски не лучше своего друга Жюли, но русское чутье говорило ей, что что-то не так в этом письме. Она перестала его читать и думала о том, когда вошел Алпатыч. Увидав его, рыданья опять подступили ей к горлу.

Несколько раз она поднималась,^[932] удерживая слезы, против него, ожидая, что он скажет, несколько раз он, хмурясь, прокашливался, желая начать, и^[933] всякий раз они оба не удерживались и начинали рыдать.

Наконец Алпатыч собрался с силами.

– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что по наблюдениям моим опасность пребывания в здешнем имении становится настоятельнее, и я бы предложил вашему сиятельству ехать в столицу.

Княжна Марья посмотрела на него.^[934]

– Ах, дай мне опомниться.

– Необходимо потому, ваше сиятельство.

– Ну, делай, как знаешь. Я поеду, я сделаю всё, что ты скажешь.

– Слушаю-с. Я сделаю распоряжения и вечером приду за приказаниями, ваше сиятельство.

Алпатыч ушел и, призвав старосту Дронушку, отдал ему приказание о приготовлении 20 подвод для подъема вещей из дома и княжниных постелей и девушек. —

Имение Богучарово было всегда заглазное^[935] до поселения в нем князя Андрея, и мужики Богучаровские имели совсем другой характер от Лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, более грубой, и нравами, и недоверием, и недоброжелательством к помещикам. Они назывались в Лысых Горах степными, и их хвалил старый князь за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их пьянство и грубость.^[936] Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея^[937] с его нововведениями – больницы, школы – и облегчением оброка, как и всегда было и будет, только усилило в них их^[938] недоверчивость к помещикам. Между^[939] ними ходили толки то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких-то,^[940] то о присяге Павлу Петровичу в 1796 году, про которую помнили многие, говоря, что тогда еще воля выходила, да господа отняли.

Лет 30 Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой и который всякий год после поездки в Вязьму на ярмарку привозил оттуда вяземские пряники. Княжна Марья еще с детства помнила его, и впечатление Дронушки, высокого, красивого, худого, с римским носом и с выражением необыкновенной твердости во всей фигуре мужика, соединялось в ней с приятным впечатлением пряников. Дронушка был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до 60—70 лет без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и поворотливые в 60 лет, как и в 30.^[941]

Дрон 23 года тому назад, уж бывши старостой, вдруг начал пить; его строго наказали и сменили из старост. Вслед за тем Дрон бежал и пропадал около года, обходил все монастыри и пустыни, был в^[942] Лаврах и в Соловецких. Вернувшись оттуда, он объявился. Его опять наказали и поставили на тягло. Но он не стал работать и тотчас же пропал. Через две недели он, изнуренный и худой, едва таща ноги, пришел к себе в избу и лег на печь. Потом узнали, что эти две недели Дрон провел в пещере, которую он сам вырыл в горе в лесу и которую сзади себя заложил камнем, смазанным глиной. Он без еды и питья 9 дней пробыл в этой пещере, желая спастись, но на 9-й день на него нашел страх смерти, он с трудом откопался и пришел домой. С тех пор Дрон перестал пить вино и браниться дурным словом, сделан опять старостой и в этой должности ни разу не был ни пьян, ни болен, никогда не устав ни от какого труда, ни от двух бессонных ночей, никогда не запамятовав ни одной десятины, сколько было на ней копен, за 20 лет назад, или одного пуда муки, который он выдал, и пробыл безупречно 23 года старостой. Никогда и никуда не торопясь, никогда и ни в чем не опаздывая, без поспешности и отдыха, Дрон управлял имением в 1000 душ так же свободно, как хороший ямщик приезженной тройкой.

На приказание Алпатыча собрать 17 подвод к среде (был понедельник) Дрон сказал, что этого нельзя, потому что лошади под казенными подводами, а остальные без корма по голым полям ходят.

Алпатыч удивленно^[943] посмотрел на Дрона, не понимая смелости его возражения.

– Что? – сказал он.^[944] – С 150 дворов 17 подвод нету?

^[945]– Нету, – тихо отвечал Дрон, и Алпатыч с недоумением заметил опущенный и нахмуренный взгляд Дрона.

– Да ты что думаешь? – сказал Алпатыч.

– Ничего не думаю. Что мне думать.

Алпатыч по методе, по которой князь не^[946] считал удобным тратить много слов, взял Дрона за акуратно запахнутый армяк и, потряся его из стороны в сторону, начал говорить.^[947]

– Нету? – начал он. – Нету, так ты слушай. Я к вечеру буду, что ежели у меня подводы готовы не будут завтра к утру,^[948] с тобой то сделаю, что ты и не думаешь. Слышишь?..

Дрон равномерно и покорно раскачивался туловищем вперед, стараясь угадывать движения руки Алпатыча, ни в чем не изменяя ни выражения своего опущенного бессмысленного взгляда, ни покорного положения рук. Он ничего не ответил. Алпатыч покачал головой и поехал за лошадьми Лысогорскими, которых он вывел за собой и оставил в 15 верстах от Богучарова.

В этот день в 5-м часу вечера, когда уж Алпатыч давно уехал, княжна Марья сидела в своей комнате и, не в силах заняться ничем, читала Псалтырь, но она не могла понимать того, что она читала.^[949] Картины близкого прошедшего – болезнь и смерть – беспрестанно возникали в ее воображении. Дверь ее комнаты отворилась, и в черном платье вошла та, которую она менее всего бы желала видеть: М-llе Bourienne. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и^[950] начала речь о печали, о горе, о том, что в такие минуты трудно и невозможно думать о чем-нибудь другом, в особенности о себе самой. Княжна Марья испуганно смотрела на нее, чувствуя, что ее речь была предисловием чего-то. Она ждала сущности дела.

– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – сказала М-llе Bourienne. – Я о себе не думаю, но вы.... Ах, это ужасно, зачем я взялась за это дело?..

М-llе Bourienne заплакала и не в силах сказать.

– Коко? – вскрикнула княжна Марья. – André?

– Нет, нет, успокойтесь, но вы, вы, вы знаете, что мы в опасности, что мы окружены, что^[951] французы не нынче-завтра будут здесь.

– А, – успокоенно сказала княжна Марья. – Мы завтра поедем.

– Но, я боюсь, это поздно. Я даже уверена, что это поздно, – сказала М-llе Bourienne. – Вот, – и она, достав из ридикюля, показала княжне Марье объявление на нерусской, необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французских властей.

Княжна Марья, не дочтя, остановила свои глаза на М-llе Bourienne.^[952] Молчание продолжалось около минуты.

– Так что вы хотите, чтоб я, – заговорила, вспыхнув, княжна Марья, вставая и своими тяжелыми шагами подходя к^[953] М-llе Bourienne, – чтоб я приняла в этот дом французов, чтоб я.... нет, ах уйдите, ради бога.

– Княжна, я для вас говорю, верьте.

– Дуняша! – закричала княжна. – Уйдите.

Дуняша, румяная, русая девушка, двумя годами моложе княжны, ее крестница, вбежала в комнату. М-llе Bourienne всё говорила, что это трудно, но что больше делать нечего, что она просит простить, что она , знала…

– Дуняша, она не хочет уйти. Я пойду к тебе.

И княжна Марья вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь.^[954]

Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила М-llе Bourienne. Алпатыч не возвращался. Княжна Марья, возвратившись в свою комнату, из которой ушла М-lle Bourienne, с высохшими, блестящими глазами ходила по комнате. Потребованный ею Дронушка вошел в комнату и с тем выражением тупого недоверия твердо стал у притолоки.

– Дронушка! – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дрона, который из Вязьмы привозил ей и с улыбкой подавал всегда свои особенные пряники. – Дронушка, правда ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?

– Отчего ж не ехать? – вдруг с доброй усмешкой сказал Дронушка.

– Говорят, опасно от французов.

– Пустое, ваше сиятельство.

– Ты со мной поезжай пожалуйста, Дронушка, завтра.

– Слушаю-с. Только подводы приказывали Яков Алпатыч к завтрашнему дню, то никак невозможно, ваше сиятельство,^[955] всё с той же доброй улыбкой сказал Дрон. Эта добрая улыбка невольно выходила ему на уста в то время, как он смотрел и говорил с княжной, которую он любил и знал девочкой.

– Отчего же невозможно, Дронушка, голубчик? – сказала княжна,

– Эх, матушка, время такое, ведь изволила слышать, я чай. Бог наказал нас, грешных. Всех лошадей под войско разобрали, а который был хлебушко – стоптали, стравили на корню. Не то что лошадей кормить, а только бы самим с голоду не помереть. И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец....

– Ах, боже мой! – сказала княжна Марья. «А я думаю о своем горе», подумала она. И, счастливая тем, что ей представился предлог заботы такой, для которой ей не совестно забыть свое горе, она стала расспрашивать у Дрона подробности бедственного состояния мужиков, изыскивая в голове своей средства помочь им.

– Что же, нашего хлеба разве нет? ты бы дал мужикам, – сказала она.

– Что раздавать-то, ваше сиятельство? Всё туда ж пойдет. Прогневили мы бога.

– Так ты раздай им хлеб, какой есть, Дронушка, да постарайся, чтоб так не разоряли их. Может быть, нужно написать кому-нибудь, я напишу.

– Слушаю-с, – сказал Дрон, видимо не желая исполнять приказания княжны, и хотел уйти. Княжна воротила его.

– Но как же, когда я уеду, как же мужики останутся? – спросила она.^[956]

– Куда ж ехать-то, ваше сиятельство, – сказал Дрон, – когда и лошадей нет, и хлеба нет.

Княжна Марья вспомнила, что Яков Алпатыч говорил ей, что Лысогорские мужики почти все уехали в подмосковную деревню. Она сказала это.

– Что ж делать, – сказала она, вздыхая, – не мы одни, собирайтесь все и поедем, уж я, я… всё свое отдам, только чтоб вы все были спасены. Ты скажи мужикам, все вместе поедем… Вот Яков Алпатыч приведет лошадей, я^[957] наших велю дать, кому недостает. Так ты скажи мужикам. Нет, лучше я сама пойду к ним и скажу им. Так ты скажи.

– Слушаю, – сказал, улыбаясь, Дрон и вышел.^[958]

Княжну Марью так заняла мысль о несчастьи и бедности мужиков, что она несколько раз посылала спрашивать, пришли ли они, и советовалась с людьми-прислугой, как и что ей делать. Дуняша, 2-я горничная, бойкая девушка, упрашивала княжну не ходить к мужикам и не иметь с ними дела.

– Всё обман один, – говорила она. – А Яков Алпатыч приедут и поедем, ваше сиятельство, а вы не извольте....

– Какой же обман? Какая ты.

– Да уж я знаю, только послушайтесь меня ради бога.

Но княжна не слушала ее. Она, вспоминая самых близких людей, призвала еще Тихона.^[959]

Несмотря на отговариванье^[960] Дуняши, княжна Марья надела свою с длинными полями шляпу и пошла^[961] к амбару, у которого собрались мужики. Именно потому, что они отговаривали ее,^[962] княжна Марья с особенной радостью своими тяжелыми шагами, путаясь в юбке, пошла к деревне. Дрон, Дуняша и Михаил Иваныч шли за нею.^[963]

«Какие тут могут быть расчеты, – думала княжна Марья, – надо всё отдать, только спасти этих несчастных людей, поверенных мне богом. Я им буду обещать месячину в подмосковной и квартиры, что бы это ни стоило нам; я уверена, André еще больше бы сделал на моем месте», думала она, подходя.

Толпа раскрылась полукругом, все сняли шапки, и оголились лысые, черные, рыжие и седые головы. Княжна Марья, опустив глаза, близко подошла к ним. Прямо против нее стоял старый, согнутый, седой мужик, опершись обеими руками на палку.

– Я пришла, я пришла, – начала княжна Марья, глядя невольно только на старого мужика и обращаясь к нему, – я пришла… мне Дрон сказал, что^[964] вас разорила война. Это – наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уж опасно здесь и неприятель близко, потому что… я вам советую, мои друзья, и прошу вас собрать лучшее всё имущество и ехать со мной,^[965] и все вместе поедем в подмосковную и там вам будет всё от меня. И вместе будем делить нужду и горе. Ежели вы хотите оставаться здесь, оставайтесь – это ваше дело, но я прошу вас от имени покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата и его сына и за себя – послушайтесь меня^[966] и поедемте все вместе.^[967]

Она помолчала.^[968] Они молчали тоже, и никто не смотрел на нее.

– Теперь, ежели вам нужда, я велела раздать вам хлеба и всё, что мое, то ваше....

Опять она замолчала, и опять они молчали, и старик, стоявший перед нею, старательно избегал ее взгляда.

– Согласны вы?

Они молчали. Она оглянула эти 20 лиц, стоявшие в первом ряду, ни одни глаза не смотрели на нее, все избегали ее взгляда.

– Согласны вы?

– Да что ж, отвечайте, что ль? – сзади спросил голос Дронушки.

– Согласен ли ты? – в это же время спросила княжна у старика.

Он зашамкал губами.

– Как^[969] люди, так и мы, – сердито отворачиваясь от взгляда княжны Марьи, которая ловила его взгляд. Наконец она^[970] поймала его взгляд, и он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову, проговорил: – Чего соглашаться-то. Что ж нам всё бросать-то?

– Не согласны, – раздалось сзади. – Не <согласны>. Нет нашего согласия. Поезжай сама одна…

Княжна Марья начала говорить, что они, верно, не поняли ее, что обещается поселить их, вознаградить, но голос ее заглушили.^[971] Рыжий мужик кричал больше всех сзади, и баба кричала что-то. Княжна Марья^[972] взглянула в эти лица, опять ни одного взгляда она не могла поймать.^[973] Ей стало странно и неловко. Она <шла> с намерением помочь им, облагодетельствовать тех мужиков, которые так преданы были ее семейству, и вдруг^[974] эти самые мужики враждебно смотрели на нее. Она замолчала и, опустив голову, вышла из круга.^[975]

– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди, – послышались голоса в толпе. – Дома разори, да в кабалу и ступай. Как же! И хлеб, мол, отдам, – с ироническим хохотом проговорил старик с дубинкой.

В ночь приехал Алпатыч и привел две шестерни лошадей. Но на посылку его за Дроном ему ответили, что староста на сходке, которая опять собралась с раннего утра, и что он велел сказать: «пускай сам придет!» Через преданных ему людей, в особенности через Дуняшу, Алпатыч узнал, что не только мужики отказались дать подводы, но кричат все у кабака, что они не выпустят господ, потому что им объявлено, что их разорят, ежели они будут вывозиться.^[976] Лошадей, однако, велели закладывать, и княжна Марья с бледным лицом^[977] в дорожном платье сидела в зале.

Еще лошади не подъехали к крыльцу, как толпа мужиков приблизилась к господскому дому и остановилась на выгоне.^[978]

От княжны Марьи скрывали враждебные намерения крестьян, но она, притворяясь даже для самой себя, что не знает, в чем дело, понимала свое положение. Яков Алпатыч с расстроенным и бледным [лицом], тоже в дорожном одеянии – панталоны в сапоги – вошел к ней и с осторожностью доложил, что, так как по дороге могут встретиться неприятели, то не угодно ли княжне написать записку к русскому воинскому начальнику в Яньково (за 15 верст) с тем, чтобы приехал конвой.

– Зная звание вашего сиятельства, не могут отказать.

Княжна Марья поняла, что конвой нужен для разогнания мужиков.

– Ни за что, ни за что, – с жаром и решительностью заговорила она, – вели подавать и поедем.

Яков Алпатыч сказал: слушаю-с и не уходил.

Княжна Марья ходила взад и вперед по комнате, изредка заглядывая в окно. Она знала, что и у ее свиты, у Лысогорских дворовых, были ружья, и ее более всего страшила мысль о кровопролитии.

– Для чего они тут стоят? – сказала княжна Марья самым простым голосом Алпатычу, указывая на толпу.

Яков Алпатыч замялся.

– Не могу знать. Вероятно, проститься желают, – сказал он.

– Ты бы сказал им, чтобы они шли.

– Слушаю-с.

– И тогда вели подавать.

Уж был 2-й час дня, мужики всё стояли на выгоне. Княжне Марье доносили, что они купили бочку водки и пьют.^[979]

Было послано за священником, чтобы уговорить их. Из окна передней их видно было. Княжна Марья сидела в дорожном платье и ждала.

– Французы, французы! – вдруг закричала Дуняша, подбегая^[980] к княжне Марье. Все бросились к окну, и действительно, к толпе мужиков подъехали^[981] три кавалериста,^[982] один на игреневой,^[983] два на рыжих,^[984] и остановились.

– ^[985]Всевышний перст! – сказал торжественно, поднимая руку и палец, Алпатыч. – Офицеры русской армии.

Действительно, два кавалериста были Ростов с Ильиным^[986] и только что вернувшимся Лаврушкой, въезжали в Богучарово, находившееся последние три дня между двумя линиями неприятельских армий, так что также легко могли зайти туда русский арьергард, как и французский авангард. Из авангарда французского уже^[987] приезжали посланные, привезли вперед фальшивых бумажек за провиант и объявили волю всем крепостным и требование, чтобы никто не вывозился, которое и смутило богучаровских мужиков.

Nicolas Ростов с <своим> эскадроном^[988] остановился в 15 верстах в Янькове, но, не найдя достаточно фуража в Янькове и желая прогуляться в прекрасный летний день, поехал с Ильиным и^[989] Лаврушкой поискать^[990] побольше овса и сена в несколько даже опасное по тогдашнему положению армии Богучарово, – Nicolas Ростов был в самом веселом духе. Дорогой он расспрашивал Лаврушку о Наполеоне, заставлял его петь будто бы французскую песню, сами пели с Ильиным и смеялись мысли о том, как они повеселятся в богатом помещичьем доме в Богучарове, где должна быть большая дворня и хорошенькие девушки. Nicolas и не знал, и не думал о том, что это имение того самого Болконского, который был женихом его сестры.

Они подъехали к бочке на выгоне и остановились. Мужики некоторые сняли шапки, смутившись, некоторые, смелее и поняв, что два офицера не опасны, некоторые же пьяные, не снимая шапок, продолжали свои разговоры и песни. Два старые, длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из толпы и оба, сняв шапки, с улыбкой,^[991] качаясь и распевая какую-то нескладную песню, подошли к офицерам.

– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов.

– И одинакие какие, – сказал Ильин.

– Развесе-оо-ооо-лая бисе… бисе… – распевали мужики с счастливыми улыбками. Ростов подозвал мужика, который показался ему трезвее.

– Что, брат, есть овес и сено у господ ваших под^[992] квитанции?

– Овса – страсть, – отвечал мужик. – Сена – бог весть.

– Ростов, – по-французски сказал Ильин, – смотри в барском доме прекрасного пола-то сколько. Смотри, смотри, это – моя, чур не отбивать, – прибавил он, заметив красневшую, но решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.

– Наша будет, – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.

– Что, моя красавица, нужно? – сказал он ей, улыбаясь.

– Княжна приказала узнать, какого вы полка и как ваши фамилии.

– Это – граф Ростов, эскадронный командир, а я – ваш покорный слуга. Да какая хорошенькая, – сказал он, взяв ее за подбородок.

– Ай, Ду… ню-шка-ааа, – всё распевали оба мужика, еще счастливее улыбаясь, глядя на^[993] Ильина, разговаривающего с^[994] девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Nicolas Алпатыч, еще издали^[995] сняв свою шляпу. Он уже узнал его фамилию.

– Осмелюсь обеспокоить ваше сиятельство, – сказал он с почтительностью, но с оттенком пренебрежения к юности этого офицера. – Моя госпожа, дочь генерал-аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать.... Не угодно ли будет, – с^[996] грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при.... – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади^[997] так и носились около самого его, улыбаясь и еще радостнее распевая и приговаривая:

– А! Алпатыч. А? Яков Алпатыч. Важно?

Nicolas посмотрел на пьяных мужиков и улыбнулся.

– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом с заложенной рукой, указывая на стариков.

– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – Скажи, что сейчас буду, – сказал он Алпатычу и, приказав^[998] Лаврушке разузнать о овсе и сене и отдав ему лошадь, пошел к дому.

– Так приволокнемся? – сказал он, подмигивая Ильину.

– Смотри, какая прелесть, – сказал Ильин, указывая на М-llе Bourienne, выглядывавшую из другого окна. – Этак и заночуешь. Только бы эта княжна прелестная дала бы котлеток, как вчера у городничего, а то подвело.

В таких веселых разговорах они вошли на крыльцо и в гостиную, где княжна в черном платье,^[999] раскрасневшаяся и испуганная, встретила их.