Домовой на страже закона

Поместья мирного незримый покровитель,

Тебя молю, мой добрый домовой,

Храни селенье, лес и дикий садик мой,

И скромную семьи моей обитель!

А. С. Пушкин

Ваш человечий мир давно прогнил,

он в колесе сражений и горнил.

Но где-то выключаются фонтаны,

а где-то загораются огни.

Резная Свирель

Глава 1. Пожар

«Домовой – суть душа любого жилища, – любил поговаривать Борода, обращаясь к своей единственной слушательнице, мышке Степаниде, – пока я тут хозяйствую, дом жив. Обитель свою никому не отдам и любого до смерти защекочу, кто посягнёт». Посягать вроде никто не собирался, и разговоры такие велись исключительно для того, чтобы унять предчувствия грядущих бед.

Степанида слушала разглагольствования домового, листая «Наставление для порядочной домовой нечисти». В толстой книжке говорилось о том, что домовой – первый среди равных. Он покровитель всего домовладения – избы, сараев и построек, двора и огорода до самой ограды. А всякие другие должны его слушаться, внимать указаниям и с благодарностью принимать науку веником под зад и даже оглоблей по спине. Только никаких других не было – ни кикиморы, ни банника, ни овинника, ни запечника. А всё потому, что изба, в которой жил Борода со своей верной подругой мышкой, давно уже пустовала.

Степаниде было очень интересно узнать, что же хранит «Наставление для порядочной домовой нечисти», и есть ли там главы о мышах. С одной стороны, ей хотелось служить этому дому, и она была не против подчиняться Бороде. А с другой стороны, она не относилась к нечисти. Вернее… К домовой нечисти. А Бороде очень не нравилось, что мышь почитывает на досуге такую важную книгу. Ему казалось, что она тем самым хочет установить мышиный контроль над свободной жизнью домового. Точно Надмирной Инквизиции ему было мало.

Борода сдвинул густые пшеничные брови и погрозил Степаниде пальцем. Она приняла упрёк, со вздохом закрыла «Наставление» и перешла к другому чтиву, увлекательно-сказочному. Борода продолжил бубнить о том, что уж три года как померла бабка Матрёна, а внучок её сюда и носа не кажет. И какой же он, домовой, молодец, что дверь в избу замкнул, калитку колышком подпёр. Степанида хихикала: «На всём хуторе Кривом остались три вдовицы. А избы у них по лесу далеконько разбросаны. Кто воровать-то пожитки Плотниковых станет?» Борода весомо ответил: «А всё ж порядок быть должон».

Так и коротали одинокие дни в избе Плотниковых. Домовой Борода как родоначальник, давно забывший о том, кем был до земной кончины, и Степанида, которая приблудилась невесть откуда. Жили дружно, но впроголодь, на судьбу не жаловались, ждали лучшей доли. Спросу хозяйского с домового не было, только наведывалась Надмирная Инквизиция, посмотреть что да как в заброшенной избе.

Хутор Кривой умирал, лес был завален валежником, и короткая дорога через речку Калиновку стала недоступна. Бабка Лукерья пошла с корзинкой в продмаг и вернулась, бормоча жалобы на сгнивший мост. Теперь до асфальтовой дороги, которая вела в райцентр, добираться было можно лишь кружным путём. Бабка пожаловалась, а домовой подслушал, когда та мимо его избы проходила.

Борода взволновался. Что ж это такое делается! Он не любил оставлять без присмотра жильё – негоже, а потому решил растормошить мышь Степаниду, сидевшую за книжкой «Русские народные сказки». Она перечитывала любимые страницы в сотый раз, особенно налегая на историю про Змея Горыныча, и посмотрела на домового затуманенным взором.

– Иди, Степанидушка, без тебя никак. Проверь, что с мостиком.

Подружка сбегала проворно, вернулась быстро, усишки пригладила и доложила: «Все три доски прогнили прямо посерёдке. Обрушились и торчат, как гнилые зубы». Борода поверил: мышь о зубах всё знает. Повелел ей сходить на Мокрый Камень, что у ручья, и кликнуть водяного для серьёзного разговора. Степанида кивнула, снова ушмыгнула и долго не возвращалась. «Видно, по дороге ягоды собирает. Бабы есть бабы, хоть и мыши. Ипфу на них», – печалился Борода.

Смеркалось, он погонял пыль и пауков в горнице и вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. Привычно оглаживая кудрявую, длинную бороду, домовой вздыхал от переполнявших голову печальных дум.

Уже не первый год он жил с мыслью о том, что мир ветшает. Можно терпеть заплатки на рубахе, разбитые глиняные горшки на плетне, отключение радиоточки за неуплату и даже опустевший после бабки Матрёны дом. Но как можно спокойно спать, если знаешь, что по соседству беда? Борода проведал, что в крайней избе недостача: бесследно пропал домовой. Не успел и посокрушаться над этой новостью, как явился Надмирный Инквизитор. Ничего Борода не боялся в своей вечной жизни, кроме грозного контроля этого магического ордена. Не по себе домовому было, особенно от вопросов: приезжали ли на хутор чужаки, появлялись ли неопознанные сущности? О чём Борода мог сговариваться с пропавшим?

«Откуда мне, знать, что у соседского домового на уме? Не друзья мы вовсе, не приятели. У каждого своё нечистое дело», – оправдывался Борода, а у самого щемило сердце. Никогда такого не было, чтобы домовые пропадали бесследно. И вообще, когда тебя допрашивают с пристрастием, мнится, что твоя вина в неведомом, в несодеянном всё же есть.

«Вообще, – размышлял Борода, – каждый должен своим делом заниматься. Моё дело – избу Плотниковых в порядке содержать. А вдруг наследник когда-нибудь надумает приехать? Всех рано или поздно родное гнездо к себе манит. А я тут как тут: всё целёхонько в избе, по-хозяйски. Дело лешего – лес не запускать, опушку в чащу не превращать, а водяной должен следить за мостиком. У лешего совесть спит, как медведь в берлоге, а у водяного – как налим под корягой. Смотреть на беззаконие – душа не терпит».

 Степанида вернулась, залезла в старый валенок греться. Долго ворочалась, сучила лапками, домовой ждал, что она расскажет.

– Просьбу твою передала, не серчай, что долго ходила. Сначала ответа ждала, потом обед рыскала. В доме есть нечего.

– Что Тухлый сказал?

– Сказал, что согласен стрелку забить.

– Кого забить? Совсем озверел.

– Да, вид у него был свирепый. Он много чего говорил, только я не поняла. Каждое слово отдельно – понятно, а вместе – не сложить.

– Куда мир катится… – вздохнул Борода.

– Окунёк шепнул, что Тухлый сильно изменился после того, как какого-то разбойника в реке утопили.

– Плохому научили, эх… Надоть самому идти. Тревожно что-то.

К вечеру Борода с опаской оставил дом и направился к Мокрому Камню. Степанида обещала в случае чего позвать обратно. На душе было муторно, неспокойно, словно кто-то скрёб когтями сухую половицу. Тухлый ждал Бороду на Мокром Камне, посредине пути от речки до дома Плотниковых. На жирные плечи и пузо он разложил мокрые водоросли, чтобы тело не пересыхало, и пялился на приближающегося Бороду тусклыми выпученными глазами. Борода знал, что у его вражиночки тоже были нелады с Надмирной Инквизицией, которая наказала водяного за утопленника. Но домовой при всей неприязни к водяному, считал незаконным наказание.

– Всё заплатки пришиваешь? – поздоровался Тухлый.

– Всё воду мутишь? – не спустил ему Борода.

– Зачем маруху присылал? – хмыкнул Тухлый.

– Не маруху, а суженую, – поправил его Борода и нахмурился. – Почто мосток разломал?

– Нарочно, для своего и людского спокойствия. Я бы ещё и рыбу перетравил, чтобы к нам из райцентра не ездили.

– А кто к нам ездит-то? – изумился Борода.

– Менты зачастили на хутор, я только что их машину видал. Страшно жить, – вздохнул Тухлый и почесал подмышку, – думаешь мне нравится, что под мостком фраера кверху брюхом проплывают?

– А за мостком всё ж твой недосмотр… – посуровел Борода.

– Эх, босота! Вместе держаться надо, – с жалостью в голосе сказал водяной, – выйдет и тебе срок, возьмут и тебя за жабры. Слышал я, что домовой из крайней избы бесследно пропал. Может, его Инквизиторы для виду ищут, а сами … того… В расход пустили за какие-то грехи. Кто ночью спит, тот днём голодный.

Побрёл Борода домой, в затылке почёсывая: «Что за жизнь нынче настала? У меня тоже предупреждение от Надмирной Инквизиции одно есть, неснятое. В доме-то не живёт никто, и в том мою вину усмотрели. Захочешь Тухлому в рыло кулаком сунуть, а жалко, вроде как мы на одной стороне оказываемся. А Надмирная стала дюже несправедливая, валит на нас, нечистых, все грехи людского мира.

Понимал Борода, что никого у него не осталось в целом мире, кроме Степаниды и Тухлого, и от того было горько и беспросветно. Тревога в душе Бороды росла с каждым шагом. По мере приближения к родимой избе запахло гарью. Ветер нёс из-за деревьев мглу. «Не похоже на костёр, да и кому тут жечь?» – беспокойно подумал Борода и взлетел повыше. Над трёхствольной сосной небо со стороны хутора густо потемнело. Это был не тонкий дым из трубы и не веселый дымок со стихийной туристической стоянки. Почувствовал Борода гарь и вонь пожара, и охватила его сердце холодная жуть. Он ринулся навстречу беде, понимая, что уже не успеть.

Уже на подлёте к хутору стало ясно, что горит его изба. «Кто? Как! Когда!»– закричал Борода, но голос потонул в треске падающих брёвен. Горела не только крыша, но и стены. Огонь лизал домик, как раскалённый леденец.

«Степанида!» – мелькнула ужасная мысль, и домовой, не понимая, что мышка вполне могла убежать подальше от пожара, ринулся в самое пекло. Застило глаза, рот наполнился едкой горечью. Над головой с шумом мелькнуло огромное зелёное полотно, расписанное черными чешуйчатыми узорами. Что это было – домовой не понял, но почувствовал мощный удар под дых и отлетел на добрый десяток метров от избы. Ошеломлённый, он свалился у пересохшего колодца и провалился в вязкую тьму.

Очнулся он, когдв Степанида вытирала влажным платочком его закопчённые щёки.

– Ой, беда-беда, горюшко великое. Не углядели… – шептала мышка, – я думала, что ничего плохого не случится! Прости, голубь мой. К дому машина приехала. Витя Плотников, внучок наш. С ним девушка была, красивая такая. Цыганистая. И друзья. Сначала водку пили, потом драка началась. Я из дома выскочила, тебя позвать. Но до Мокрого Камня не добежала. Слышу – крик нечеловеческий. Я назад метнулась да поздно.

– Что увидела? – хрипло спросил Борода, усаживаясь и опираясь спиной о сруб колодца.

– Ты мне не поверишь.

– Говори.

– Я видела огромного крылатого змея. Он взлетел вверх и дохнул на избу. Она сразу загорелась, – по мордочке Степаниды бежали крупные слёзы. Я испугалась и спряталась между корнями нашей рябинки…

–Много сказок читала, почудилось тебе.

– Век не забуду, как испугалась.

– А люди куда делись?

– Они в машину попрыгали и уехали.

– А Витя?

Мышь промолчала, закусив зубками длинный хвост. Было понятно, что Витя остался в избе.

Вскоре вокруг горящего дома забегали соседки. Домовой не ожидал такой прыти ни от бабки Лукерьи, ни от бабки Олёны. Деловитая тётка Христина побежала дальней тропой на асфальтовую дорогу, чтобы выкликать подмогу. Конечно, было ясно, что избу уже не спасти, но стоять без дела Христина не могла. Бабки вытирали слёзы, не имея сил принести воды с Калиновки. Да и что парой ведёр можно сделать?

Домовой выл. Вместе с избой сгорела его прошлая жизнь. Всё, что было нажито: воспоминания, радости и горести. Старая койка, люлька для ребёнка на чердаке дома, книги и газеты, лавки и сундуки, иконы и лампадка. С диким грохотом обрушилась матица, державшая потолок. Рухнула кровля с коньком. Старушки метнулись к лесу, спрятались за соснами. Долго стояли, потом разбрелись по избам, только бабка Лукерья до рассвета сидела на поваленном дереве.

Утро не рассеяло дыма. От избы остались только две обуглившиеся стены, да и те держались непонятно на чём. Закопчённые брёвна были ещё горячи и трещали, словно валежник в костре. Посреди пожарища торчала русская печь. Когда-то она была вместилищем уюта, воплощением тепла и добра. А теперь… Домовой пригляделся и в ужасе закусил кончик длинной бороды. Из устья вместо дров торчали обгорелые человеческие ноги в кроссовках.

– Не смотри туда милушка, – шептал Борода, пряча мышь за пазуху, под бороду, но та неугомонно крутилась в его ладони.

Изуродованную печь, ставшую для кого-то могилой, увидела и Лукерья. Она истошно завопила:

– Да как же так! Да что ж такое делается!

Некому было успокоить старуху, упавшую на колени перед пепелищем, да так и простоявшую точно в молитве перед образами, пока не приехала подмога. Зашумел лес. Домовой услышал фырчанье автомобильных моторов. Из-за деревьев показалась огромная красная машина с лестницей наверху и бочкой-прицепом позади. Следом ехал жёлтый «жигулёнок». Выскочившие из огромной машины мужчины в оранжевых комбинезонах бросились к старушке. Но когда они убедились, что бабка Лукерья жива и не пострадала, снова посадили её на поваленный ствол сосны и пошли к уже сгоревшей избе.

– Поздно, сынки, – шамкала бабка Лукерья, повторяя эту фразу как молитву.

В другое время домовой испугался бы этих вонючих громадин, воняющих сгоревшей соляркой, криков пожарных и громких голосов милиционеров. Да и не видел он на своём веку ничего подобного. Но теперь Борода сидел на сосновой ветке, как сыч, и тихо подвывал шуму ветра.

«Хуже и быть не может», – думала Степанида, прячась у него за пазухой. Но она ошибалась.

Глава 2. Наказание

 Множество людей суетились вокруг пожарища. Никто из них не видел, да и не мог видеть, ни домового Бороду, ни Надмирного Инквизитора, стоявшего в тени высокой сосны. Он наблюдал за происходящим без интереса и только ждал, когда наступит тишина и покой в этом растревоженном преступлением месте, чтобы начать свою работу.

Степанида вертела головой туда-сюда. С одной стороны, ей было необычайно любопытно узнать, кто виноват в пожаре, и как быстро разберутся с его причиной, а с другой стороны, она понимала, что над Бородой нависла опасность расправы. Ведь он покинул избу, чего права делать не имел! Мышь была единственным свидетелем попустительства и лихорадочно соображала, как уберечь своего любимого.

Между тем на пепелище шёл ожесточенный спор: рыжий плотный мужчина в милицейском мундире с огромным количеством карманов не соглашался с коллегой, худым и жиденьким старичком.

– То, что вы говорите, товарищ эксперт, – повысил голос рыжий, – сущая нелепица. С ваших слов выходит, что очаг возгорания был сверху, а печь тут вовсе ни при чём.

– Так и есть, товарищ капитан, – упрямился эксперт, – сами посмотрите. Очаг возгорания всегда там, где наибольшие разрушения. Кровля сгорела напрочь, а стены частично целы.

– Вы думаете, что повреждена проводка? – усомнился рыжий, – Тогда как объяснить, что в печи нашли наполовину сгоревшее тело? Не клеится.

– У меня пока только одна версия. Сначала тело мужчины сожгли в печи, а чтобы скрыть следы преступления, и дом подожгли.

– Что-то на крышу бросили?

Эксперт пожал плечами.

К спорящим подбежал молодой милиционер и отрапортовал, что нашёл следы, похожие на те, что оставляют женские каблуки – острые ямочки в земле, а ещё – перламутровую пуговицу и бутылку из-под ликёра «Амаретто».

– Составляйте протокол, упаковывайте улики, – махнул рукой рыжий, который был явно за старшего в этой компании.

Пожарные уехали, а милиционеры ещё долго топтались вокруг избы, но ничего интересного не нашли. Степанида не могла усидеть за пазухой домового. Она то убегала к месту преступления, рискуя быть растоптанной тяжёлыми ботинками, то возвращалась к домовому и докладывала новости. Борода нашёл себе пристанище на ветке сосны, как нахохлившийся сыч.

Наконец пожарные, милиционеры и понятые разъехались. Воцарилась смрадная от пожара тишина. Надмирный Инквизитор вышел из тени.

Борода спрыгнул с ветки и предстал перед начальством, понурив голову. В его лице читалось неподдельное горе. Степанида храбро сидела на плече домового и с вызовом смотрела на высокую тень, окутанную плащом. Голову судьи скрывал капюшон. Руки сжимали старинный меч, по лезвию которого змеились виноградные лозы. Судья не обращал на мышь ни малейшего внимания.

– За вами, домовой, два тяжких преступления. Сожжение жилища, коему сто пятьдесят лет от закладки – это раз. Человеческая жертва, которую можно было предотвратить, но попыток не предпринималось – это два.

– Как не предпринималось? – пискнула храбрая Степанида, – и шумел, и поварёшками стучал, и ставнями хлопал, и в трубу печную вопил.

– Свидетель? – без интереса посмотрел на Степаниду Надмирный Инквизитор.

– Аблакат! – гордо пискнула она.

– Доподлинно известно, что домовой покинул жилище – это три.

– Это неправда, он дома был!– продолжала яростную речь мышь, но Надмирный Инквизитор её не слушал.

– Вас не спрашивают, – отрезал он.

– У меня было важное дело, уважаемый суд, – начал Борода и тут же умолк, понимая тщетность попыток спастись.

– По совокупности преступлений назначается наказание – отсечение бороды и изгнание с хутора Кривого на все четыре стороны. Вы лишаетесь статуса домового.

– Это навечно? – пискнула мышь.

– Пока кто-нибудь не пригласит домового к себе. Но после такого преступления… – бесстрастно сообщил Надмирный Инквизитор, – это вряд ли произойдёт.

Домовой махнул рукой и встал на колени перед поваленной сосной. Бороду он положил сверху ствола. Раздался свистящий звук, от которого у домового словно оборвалось сердце. Надмирный Инквизитор растворился в тени леса.

Домовой лежал на земле, потеряв всякое желание жить. Мышь в голос рыдала, перебирая лапками курчавые отрубленные космы, упавшие на землю: «Как мне звать-то теперь тебя, суженый мой?». Борода молчал.

Потом мышь вытерла слёзы, села рядом с любимым и стала запоздало рассуждать: «Что я не так сказала? Какой довод не привела? Какие смягчения и избавления есть? Я же грызла «Уложение о наказаниях», хотя и давно… Так… Малолетство – не к месту, умоисступление и беспамятство – тоже. Ошибка или обман – не усматриваются! Принуждение, необходимость обороны? Тоже не наш случай. Значит виноват? Как есть виноват!»

Домовой встал, отряхнулся и побрёл по пепелищу. Занимался нерадостный день. Могучие стволы качались, и в шуме сосновых крон Борода слышал: «Чужак, чужак!» Журчал ручеёк, впадавший в речушку недалеко от Мокрого Камня. И в плеске звучало: «Чужак, чужак!» Ветер подгонял разжалованного домового в спину, толкал уйти: «Чужак, чужак!»

Тухлый принёс в глиняной плошке солёной икорки. Его молчаливое участие было дороже слов. Мышь хныкала, закусив кончик хвоста. Идти им было совершенно некуда. Впереди был остаток жухлого лета, долгая осень и страшная неизвестность.

Вдруг Борода остановился и прислушался. Гостей он не ждал, а с края хутора доносился шум автомобильного мотора. Пыхтя и фыркая выхлопной трубой, подъехала прежний жёлтый «жигуленок». Из него вышел тот самый рыжий. Степаниде удалось рассмотреть его получше. Это был мужчина уже не первой молодости, и если бы не высокий рост, сам бы смахивал на домового: конопатый, коренастый, курносый. В рыженькой макушке проседь, добродушная улыбка украшала простое лицо.

– Иди сюда, малышка, – ласково сказал милиционер и протянул к Степаниде толстую ладонь, – до чего на тебе сарафанчик красивый!

Мышь пискнула и юркнула за пазуху Бороды. Обсуждать с незнакомцем любимый сарафан в ромашках она явно не собиралась.

– Суседко, – неожиданно обратился следователь к Бороде, – поясни мне вот что: сколько их было, душегубов?

Борода вздрогнул и попятился.

– Степанида, он меня видит. Не шугануть ли его? – тихо спросил домовой.

– Боязно самим.

– Не бойся, Суседко, не обижу. Помоги мне, – ласково попросил следователь.

– С чего бы?

– Ты же хочешь правосудия добиться?

– Нужно мне ваше, человечье правосудие! Каши на нём не сваришь, – Борода демонстративно встал у обгорелого плетня.

– А ваше, нечистое, будто бы лучше?

Степанида вылезла из-за пазухи домового и ловко взобралась следователю на плечо. Тот улыбнулся и поднял брови, выказав внимание и уважение. Степанида зашевелила усишками, пришёптывая на ухо новому знакомцу.

– У-у-у! Пройдоха! – погрозил ей Борода.

Ничего нового и необычного Степанида следователю не рассказала, только подтвердила его догадки. Разжалованному безбородому домовому места в прежнем мире не было. Но гордость не позволила бы ему задаром помогать.

Следователь хитровато усмехнулся и неожиданно разулся. Снял оба башмака. Один кинул в салон машины, а второй за шнурок проволок через весь двор, приговаривая: «Домовой, домовой, пойдём со мной в новый двор!» Второй испачканный башмак тоже закинул в салон машины… А Степанида радостно юркнула внутрь, хотя её никто не звал. И стоял теперь человек перед домовым, беззащитный и с приглашением. «Разве можно отвергнуть? Служба есть служба, закон есть закон», – подумал Борода, а для порядка сердито спросил.

– А хлеб-соль где?

– Хлеб-соль дело отплатное, – улыбнулся следователь, – печи не обещаю, полатей тоже нет, но угол найдётся. Будет что вверх дном переворачивать, найдёшь, где тень на плетень наводить.

– А что делать я буду должон?

– Сперва опишешь всё, что видел и слышал, не забудь слухи и сплетни.

– Да ничего я не видел и не слышал, от того из хутора изгнан и домового статуса лишён, – ответил домовой.

– А я-то, я-то? – забеспокоилась Степанида, – я тоже много чего не видела, но сплетни завсегда запоминаю. Борода без меня никак, я маруха его. Это тебе и наш водяной Тухлый подтвердит!

– Любовь – дело тонкое, понимаю, – со всей серьёзностью ответил следователь.

Борода угрюмо прощался с родиной, приложив волосатые ладони к автомобильному стеклу. Степанида весело сучила лапками, устраивая в машине гнездо из старого шарфа. Следователь чесал затылок, улыбаясь новой компании. По дороге познакомились. Следователь оказался Матвеем Ивановичем Матузковым, служил в должности следователя по особо важным делам, в чине капитана. Сказал, что подчинённых у него много, а толковых не хватает. Сетовал на то, что в одиночку на службе не справляется. Домовой молчал. Последние лет двадцать он жил, не слыша человеческой речи. Дом Плотниковых был полон лишь старыми пожелтевшими воспоминаниями. Непривычно было теперь говорить с человеком, принимать нового хозяина. Только Степанида была беспечна, как истинная женщина.

Старые ели прощально махали лапами. Многое видел хутор Кривой, но впервые на его веку человек и нечисть объединились против бессмысленной злобы, глупой утехи и горькой беды. «Что за времена настали?», – думал Матузков, а домовой про себя повторял: «Я покинул родимый дом, голубую оставил Русь. В три звезды березняк над прудом теплит матери старой грусть. Золотою лягушкой луна распласталась на тихой воде. Словно яблонный цвет, седина у меня пролилась в бороде».