Quotes from the book «Бабий ветер»
... порок, как и война, остается самым жирным удобрением для алчной сволочи любого народа.
Так вот, теория моя, возможно, и дурацкая, но, если подумать, вполне жизненная: страсть человека к тому или иному виду полетов определяется способом, каким он летает во сне. Все люди летают во сне, просто некоторые об этом не помнят, просыпаясь. Но все летают по-разному.Кто-то падает с высоты, падает стремительно и тормозит у поверхности земли. И вот это чувство свободного падения, стремления к земной коре, к шкуре планеты, подспудно владеет сердцами тех, кто увлечен парашютами. Победа над силой притяжения в личной схватке: упасть и не разбиться – обнять землю.Кто-то во сне с ревом отрывается от земли, рвет пространство, все связи, уходит ввысь. Такие люди ловят кайф от скорости, от мощи, отрицания всех земных оков. Такие становятся летчиками, мощь мотора – вот их музыка, их завод.Кто-то во сне парит, как птица, свободно, невесомо. Их наслаждение – игра с ветром. Это – парители, планеристы, парапланеристы и прочие безмоторные товарищи, птички божии на безмятежных воздушных потоках. «Воздух выдержит только тех, кто верит в себя».
... правильные люди живут в правильном месте.
Да-да, со мной бесполезно говорить о религии - о любой религии. Меня тошнит - помнишь, как у Хармса: "Нас всех тошнит". Вера - то дело другое, это я понимаю; когда человека везут на каталке в операционную или, что еще страшнее, на этой каталке везут его ребенка, а он серыми губами шепчет: "Господи, Господи, спаси его, умоляю, Господи!.." - это, я понимаю, вера. А когда священник или там раввин, или кто-то там - далай-лама, мулла, мушмулла и еще какой-нибудь хрен моржовый, святой служитель, учит меня смирению и приятию всего дерьма этой проклятой жизни - нет уж, извините, с этим дерьмом я разберусь сама.
Думаю: это что ж такое, а? Вот это наше время величайших достижений в разных областях науки: и минувший двадцатый, и этот новенький шустрый век, уже показавший клыки и грязные лапы убийцы, в каждой из которых по навороченному айфону, - что они предлагают человеку, а главное - женщине? И почему по-прежнему, как встарь, какая-то религия, какие-то гнусные мелкие служки, тьма беспросветная могут лишить меня права чувствовать? Меня могут ослепить, чтобы я не видела, оглушить, чтобы я не слышала, искромсать и кастрировать, чтобы не смела любить?! Но разве не Бог дал мне чувства?! Что с ним стряслось, с этим самым богом, он что - потерял управление своим шариком и пошел вразнос?
И куда все мы летим, и что с нами будет, если Женщина - существо, дающее жизнь! - так глубоко несчастна на созданной им планете...
Во всем этом есть что-то искалеченное, противоестественное... Какие-то базисные противоречия, неполадки в самой логике жизни общества, в главных ее установках. Это касается не только Америки - вообще стран, запродавших здравый смысл и здоровый инстинкт химерам, вроде какой-нибудь "толерантности", хотя никто уже не понимает, что это такое, чем от нее спасаться и из какого дзота от этой самой толерантности отстреливаться.Эти поездки для нас с Лидкой - вечная ревизия, сладостный переучет жизни.Проносится жизнь под меркнущим небом, она проносится мимо, цокая каблучками и шелеся плащами и юбками, окликая нас то по имени, то по прозвищу. А бедная душа остается один на один со своим единственным днем и своим последним мигом: человеческая душа, одинокий ребенок в безнадежном поиске материнской любви...
А воспитательницей в садике у него была убийца, тетя Наташа. То ли свекруху порешила, то ли соседку. Хорошая воспитательница, вспоминал Санёк, добрая такая. От нее ему осталась частушка:
Сидит Ленин на лугу, есть конинину ногу.
Ах, какая гадина – советская говядина!
тут, как в детстве, существуют разные возрасты: первая старость, вторая старость, третья старость… Обычная хронология жизни: ты – младенец, ребенок, подросток… Затем на тебя обрушивается безжалостная юность, всегда мучительная молодость, трагическая многопудовая зрелость… А теперь переверни эти песочные часы, и все покатится обратно, только очень быстро. Пока наконец ты не вынырнешь в неизвестном душе твоей месте, с ходунками в руках, с аппаратом искусственной вентиляции легких, в подгузнике – как есть младенец. А просто ты приплыл к концу, вернее, к началу. Ты никого не узнаешь, и место твое не узнает тебя… Это – третья, последняя старость.
"Их бин фон айзен!!!"
Слушай, когда я думаю об этом, у меня просто крыша едет: значит, с одной стороны, любой неловкий жест косметолога может спровоцировать священную бурю возмущения клиентки и даже судебный иск. С другой стороны, эта самая неприкосновенная клиентка является в такой вот салон, как наш, и ничтоже сумняшеся обнажает свои прелести для «сервиса» – то есть заведомо согласна с тем, что чужие руки отнюдь не врача будут касаться, брить, рвать, выщипывать и бог знает что еще делать с этими самыми заветными прелестями.
С одной стороны, ты не можешь дольше, чем на секунду, задержать взгляд на любой роже в метро, ибо тем самым задеваешь чувства данной рожи и вторгаешься в ее сложный внутренний мир. С другой стороны, ты запросто покупаешь пистолет, входишь в тот же вагон метро и лупишь к едрене фене всех этих козлов до единого с их вонючим внутренним миром.
С одной стороны, припугнутый и прибабахнутый, ты боишься пропустить женщину-коллегу в дверях или подать ей пальто в страхе, что на тебя навесят гроздь обвинений в «сексизме», от которых не скоро отмоешься. С другой стороны, оголтелые СМИ спустят всех своих ищеек на расследование сексуального преступления века в декорациях Овального кабинета, ничуть не смущаясь обсуждением интимных подробностей, вроде размера и формы пениса президента страны.
