Глава 7
Все наши сомнения, связанные с операцией, рассыпались внезапно, когда ты разбудила меня среди ночи. Тебя скручивало от боли и кровотечения.
А дальше была «скорая», тревожная суета озабоченных врачей, ночная сирена и хирургический стол без промедления. Я остался в больнице ждать тебя или каких-либо сведений о тебе и операции. И опять чувствовал себя болваном – ведь, надо же, отговаривал тебя от плановой операции, убеждал, что нас раскручивают! А вышло так, что я оказался слепцом и, тем самым, заставлял и тебя принимать моё, неверное, но имеющее для тебя столь нехорошие последствия решение. Может, сделай мы операцию чуть раньше, она бы решила всё иначе? И не было бы этих ужасов с кровотечениями, «скорыми» и полной головы изматывающих предположений и прогнозов.
Не знаю, сколько времени прошло, когда меня окликнули из приемного отделения. Там уже дожидался, почему-то покачиваясь на пальцах ног, видимо, разминаясь, хирург моего возраста. Держась за ручку двери и глядя мимо меня, он тихим невыразительным голосом уточнил:
– Это вы дожидаетесь Давыдову?
Помню, я глуповато замотал головой, в знак согласия, и уставился на него с полной уверенностью в том, что всё, наконец, закончилось благополучно. Может, всё именно так и было, только врач оказался крайне сух в выражении мнения о наших перспективах:
– Операцию мы сделали… Но к больной пока нельзя. Она в реанимации; еще под наркозом. Приходите завтра…
Я опять замотал головой и по инерции спросил то, о чём думал:
– И вы более подробно мне всё расскажете? А то моя жена очень переживает, что не сможет иметь детей! Хотелось бы ее сразу успокоить…
– Нет-нет! Кто-то другой! Меня не ищите – я с завтрашнего дня в отпуске! – он очень быстро, будто опасался нападения с моей стороны, развернулся и, не прощаясь, скрылся за непрозрачной стеклянной дверью.
– Спасибо и на этом! – подумал я и побрел домой, прикидывая, что же допускается приносить из еды в реанимацию, что нужно из одежды?
Выписали тебя на третий день. Прямо в мои объятия. Ты уже была весела и спокойна. Дома без промедления развила кипучую кулинарную деятельность, ласково поругав меня, будто я без тебя успел всё завалить, ничего себе не готовил, даже вещи после поезда до сих пор не разобрал! «А пылища кругом! Сколько дней без нас копилась…»
Но скоро выяснилось, что внутри у тебя не так уж спокойно. И было от чего: уж очень странно прошла выписка. Ни того хирурга, ни лечащего врача ты так и не дождалась. Они, будто умышленно тебя избегали. Странно это! Тебе вежливо отвечали, будто твой лечащий постоянно очень занят: то он тут, то он там, но опять же не у нас. Прямо, Фигаро какой-то! Разве так при выписке бывает?
Нам вручили выписные документы без каких-либо рекомендаций, не говоря уже о разрешении оставшихся у тебя вопросов! Лишь старшая медсестра напоследок сказала нам участливо, как бы, извиняясь:
– Не переживайте так! Всё образуется! Но лучше бы вам сразу съездить в Уфу. Там живет удивительный старик. Когда-то он работал у нас, потому я о нём и знаю. Замечательный чуткий человек и удивительный доктор! Неожиданно уволился и уехал, и говорят, теперь уже не работает, но всем помогает какими-то собственными рецептами. Из трав, которые сам собирает и сам готовит отвары! Только адреса я не знаю! – чем насторожила нас еще больше.
Дома мы самостоятельно покопались в коротенькой выписке из истории болезни, но буквально ничего не поняли. Лишь глаз резануло незнакомое и непонятное слово Cito, подчеркнутое красным карандашом. Ох уж это цито!
Мы с тобой сходили в поликлинику. Не по месту жительства, как надлежало, а в свою, в родное НПО. Но даже там, где мы обычно появлялись лишь для плановых осмотров, на которые нас загоняли чуть ли не силком, поведение персонала показалось странным. Особенно, когда ты вышла из кабинета женщины-гинеколога, которая тебя, как оказалось, даже осматривать не стала, зато долго-долго изучала коротенькую выписку из истории болезни, а затем пробежала мимо меня, тоскующего в коридоре, чтобы еще минут двадцать о чём-то проболтать с заместителем главврача, в кабинете которого она скрылась.
Все вокруг оказывались чрезвычайно занятыми самыми неотложными делами. Все шарахались от нас, словно от прокаженных, не отвечая на наши тревоги или делая это чересчур путанно. Меня такое отношение стало даже раздражать, всё-таки я не самый последний человек в своем НПО, чтобы вот так бесцеремонно нас всюду отталкивать, не уделяя должного внимания! Ты недоуменно поглядывала на меня и, посмеиваясь, ехидничала:
– Ну и кто обещал, будто в нашей поликлинике всё решат быстро, вежливо и крайне заинтересованно? Мол, это же не какая-то районная здравница! Как видишь, везде одно и то же!
Это не нуждалось в опровержении. Но еще более непонятным для меня, о чем до поры я тебе не сообщал, опасаясь вновь растревожить, стало полное отсутствие сколь-нибудь организованного врачами послеоперационного ухода, наставлений, лекарств, привычных назойливых требований соблюдать режим (которые обычно пропускаются мимо ушей) и прочего, что тянется за всякой хирургической операцией. Помню, уж как меня донимали врачи после простенькой операции по поводу банального аппендицита! «И то нельзя, и это невозможно! И с этим надо погодить!» Но почему же теперь, после всего того, что мы с тобой пережили за те страшные дни, всё происходит наоборот? Именно поэтому я уже догадывался, что до сих пор не понимал чего-то очень важного. Не понимаю его и теперь, и совсем не представляю, с чего же начинать распутывать сей клубок медицинских странностей и загадок, загоняющих нас в угол!
День, кажется, на третий мне на домашний телефон позвонил главный инженер, мой непосредственный начальник. Надо сказать, порядочный и интереснейший человек. И толковейший специалист, достойнейший всякого уважения, но об этом как-нибудь потом. Вот смысл его обращения ко мне, начавшегося с усмешки:
– Здравствуй, Сергей Петрович! Тебе что же, вдали от работы никак не отдыхается? – он засмеялся, не давая мне ответить. – Говорил же тебе, учись отдыхать на работе! Например, у наших славных девчат! Им безразлично, что работать, что отдыхать! Они и тебя по приезду из санатория мгновенно обнаружили… Вот, судачат теперь, будто ты женился! И даже доложили мне, на ком! Если это правда, то я искренне за тебя рад! Обоих вас от души поздравляю! На мой взгляд, чудесная девушка! Замечательная! Просто, золото! Да и с налогом за бездетность давно пора тебе кончать! Свадьбу-то ты намерен проводить?
– Станислав Николаевич, мы же до сих пор и заявления не подали, всё как-то некогда! – удалось вставить мне. – Но между нами всё решено и будет исполнено твёрдой рукой! Широко и весело! Уже, считай, что тебя пригласили. Конечно же, вместе с супругой!
– Рад это слышать! А я уж думал, придется в узком кругу – ты же у нас шумных мероприятий всегда избегал. Ну, ладно, еще раз поздравляю от души! Ах, да! Остался вопросик: тут меня из общежития женского разыскали… Вернее, они тебя разыскивали… А еще точнее, твою Светлану. Говорят, что ей в поликлинику районную надо зайти поскорее, отметиться, что ли? Сам разберешься! Вот и всё! Отдыхай! Ведь у вас еще дней десять осталось, так? Если помощь понадобится, ты на себя всё не замыкай! – проявил он свойственную ему заботу о подчиненных.
Глава 8
Из поликлиники, куда мы направились, конечно же, вдвоём, чтобы не расставаться ни на минутку, ты вышла в подавленном недоумении:
– Вот… Они меня на какой-то учет поставили… Теперь, сказали, надо в онкологический диспансер… – твои губы дрогнули, но ты справилась. – Они что там, с ума все посходили? Мне уже операцию сделали… И в больнице не предупреждали, будто потом куда-то надо… Опять напутали, что ли! Или им из санатория что-то переслали, вот в поликлинике и отрабатывают, а мне-то оно зачем? Ну их, Серёжка! Никуда не пойдем! Ерунда какая-то! Только отпуск на них истратили напрасно! И без моря остались!
На учет нас всё же поставили. И даже убедили сделать внутреннюю радиотерапию. Для тебя, я помню, это было крайне мучительно физически, да и продолжалось очень долго. На несколько дней ты оказалась оторванной от меня и от жизни этим жутким медучреждением. Но самое главное и отвратительное вершилось в нем самом. Нас взяли в такой оборот, что не на шутку встревожили своей основательностью и окончательно лишили покоя. Сразу создалось впечатление, будто вырваться из этой больницы и ситуации, столь угрожающей нам, но совершенно непонятной, когда нам всё окончательно надоест, просто так не получится. Иначе говоря, мы потеряли свободу принятия решений и свободу действий, что нами было воспринято, если не трагически, то крайне болезненно.
С тех пор мы стали постоянно бояться чего-то жуткого, приближающегося к нам незаметно, и этот страх сразу лег тяжелым камнем на наши души, вернее, на нашу общую, как мы ее теперь воспринимали, душу. Страх принялся давить на тебя днем и ночью, а потом, в равной степени, и на меня, не позволяя заниматься ничем насущным.
Мы совсем забыли, что еще пребываем в отпуске, который по сути своей стал нашим медовым месяцем. Пусть мы свои отношения пока официально и не закрепили, но собирались сделать это в ближайшее время, и сами уже чувствовали бы себя полноценными и счастливейшими супругами, если бы вся эта больничная кутерьма не заставила нас совсем забыть о предстоящем торжестве.
В вопросах лечения ты оказалась не такой уж покладистой, что отмечали в разговорах со мной и некоторые врачи, имевшие, как я полагал, намерение через меня воздействовать на тебя. Ты постоянно возмущалась:
– Что вы со мной делаете? Зачем это? Какой мне поставили диагноз, ведь меня уже прооперировали. Зачем мне ваша химиотерапия? Вы объясните мне толком, что происходит? Я к вам в качестве подопытного кролика направлена, что ли? Почему от меня всё скрываете? Зачем я вам понадобилась? Вы же мне, вот это точно, совсем не нужны! Я отказываюсь вам подчиняться! Перестаньте же меня мучить немедленно! Либо объясните, что происходит, либо выписывайте!
А когда тебе, один на один, в достаточно щадящих выражениях стали объяснять, что именно происходит с тобой, что ты не совсем здорова, что тебе обязательно требуется специальное и срочное лечение, ты вызывающе смеялась, и утверждала, будто они опять всё напутали и теперь напрасно делают тебе какие-то ненужные и мучительные процедуры.
Ты требовала, чтобы они переделали все снимки и анализы, заново сделали эту самую биопсию, потому что они сами всё перепутали и теперь боятся в этом сознаться. Потому здесь тебя не лечат, а калечат, опираясь на историю болезни совершенно другой несчастной женщины! Просто надо всё заново проверить, и тогда справедливость восстановится! Зачем же мучить людей, зачем их так расстраивать, даже пугать, если вы сами ни в чём не уверены!
Я был у тебя, то есть, в том жутком по своей сути диспансере, всякий божий день. Я сидел в ожидании там, где только допускалось: немного в приемной, немного во внутреннем дворике, куда меня пускали в порядке исключения, немного с тобой в палате.
Остальное время я слонялся где-то рядом с больницей, поскольку мне всё же требовалось чем-то питаться, чем-то занимать свои мозги, а еще вернее, изгонять из них самые скверные предчувствия, которые меня всё плотнее обволакивали. В общем, я был не я. И только на ночь уходил в нашу общую, но полупустую берлогу.
Я уже плохо соображал и совсем не понимал, что с нами будет дальше. Несмотря на это, я знал несколько больше, нежели ты, поскольку однажды, когда я, распаляясь от полной неопределенности нашего положения, категорично потребовал, чтобы лечащий врач или кто у них там еще в наличии, рассказали мне начистоту, что, в конце концов, происходит с моей супругой, меня поставили в известность.
Видимо, та милая женщина в белом халатике, приятной наружности и вполне доброжелательно ко мне настроенная, не первый раз брала на себя тяжелую миссию, буквально разрушающую на ее глазах не только представление людей об их предстоящей жизни, но и саму эту жизнь. Может, она и сама от этого страдала, особенно в таком раздирающем душу случае, каким оказался наш. Да и кто не будет потрясён, если на его глазах разыгрывается трагедия совсем молодой и внешне цветущей женщины, которой необходимо помочь, весьма хочется помочь, но сделать это практически невозможно?
Говорить об этом со мной, а не с тобой, врачу, пожалуй, было легче – всё же предстоящая трагедия не касалась меня, как говорится, напрямую. Да, для меня это, безусловно, тоже была тяжёлая трагедия, но происходящая с самым дорогим мне человеком, а не со мной лично. Может, врач считала, будто от этого мне должно быть легче. Или она возлагала надежду на мои волевые мужские качества? Уж не знаю! Но тогда мне казалось, будто она во всём ошибается. И, чем серьезнее она ставит вопрос, тем больше она заинтересована в решении того, что нас, почти наверняка, не касается вообще.
Но ее первый же вопрос уничтожил завесу неизвестности, как-то защищавшей мою психику от трагической перспективы:
– Вам приходилось встречаться с тем, что называется саркомой? Вы знаете, что это такое?
Я стал мяться:
– Как вам сказать? Близких, как будто, миновало. А я, вроде бы, представляю… Но если понадобится объяснить, то вряд ли сделаю это достаточно точно…
– Понятно. Это быстро прогрессирующая злокачественная опухоль, то есть, форма рака. К сожалению, современная медицина лишь пытается как-то с ней бороться, но в вашем случае болезнь находится на завершающей стадии, и надеяться на чудо не приходится. Вы простите меня за столь неприятную откровенность, в разговоре с вашей супругой я позволить ее не могу, но вы это должны знать. Вам просто необходимо это знать, чтобы помочь ей прожить без мук оставшиеся месяцы, может недели! Более точно вам никто не скажет. И никто, чтобы ни говорил, как бы не успокаивал, что бы ни обещал, уже не поможет. Даже операцию вашей супруге мы делать фактически не стали, поскольку после рассечения обнаружили многочисленные и широко разветвленные метастазы. Слишком поздно. Слишком поздно. Извините, я должна идти к больным. А вы… Если она вам дорога, вы сердцем поймете, как вам быть. Извините! – закончила разговор врач и вышла задолго до того, как я, ошеломленный и потерянный, стал понимать смысл услышанного.
Мне сразу показалось, будто земля уходит из-под ног. Меня действительно зашатало, замутило. Мне самому медицинская помощь пришлась бы в самый раз, но в тот момент я думал не о себе. Как же переживешь это ты, мой Лучик-Света, когда узнаешь столь безапелляционную истину? Как вообще это может пережить живой жизнерадостный уверенный в предстоящем счастье и продолжительной жизни человек?
В один момент всё оказалось отсеченным, всё в прошлом, и ничего в будущем! Будто тебя уже нет! Человеческий мозг понять это не в состоянии. Он ведь всегда работал на перспективу; он всегда решал любые и даже самые сложные задачи только в интересах собственного выживания; он всегда преодолевал самые невероятные трудности, лишь бы укрепиться на этом свете; он всегда боролся за благополучие того, кому служил от рождения, а, возможно, от самой зиготы… И вот теперь этому мозгу стало ясно, что тому телу, которому он добросовестно служил днем и ночью, уже ничем не помочь! И если сейчас он еще соображает, то завтра и это окажется не в его силах!
Как такое понять и, тем более, принять? Как вынести эту обиду, разочарование, злость и зависть к тем, кто останется потом, кого такая беда счастливо обошла стороной… «Почему не повезло именно мне?» – будешь спрашивать ты в недоумении и отчаянии.
Через день нам неожиданно позвонили из собеса (я уже всем, где просили твой телефон, давал свой домашний или рабочий). Столь необычная оперативность социальных служб предвещала что-то недоброе, хотя нас, точнее, тебя, всего-то приглашали зайти к ним в ближайшие дни и даже в удобное для тебя время.
Мы не стали медлить, и на следующий день тебе вручили документы, подтверждающие инвалидность первой группы. Дожидаясь тебя в коридоре, я и не предполагал такого развития событий. Оно меня почти оглушило осознанием того, как далеко зашла наша беда. Слава богу, было заметно, что ты не совсем понимаешь происходящее.
– Вот те раз! – ты обрадованная выскочила из кабинета. – Первая группа! Надо же! Теперь и на работу ходить не надо, а деньги всё равно заплатят! Сплошной отпуск начинается, Сережка!
Но поглядела на меня, непроизвольно потускневшего от такой новости, и, видимо, стала, наконец, понимать, что радоваться первой группе не стоит, если даже чувствуешь себя совершенно здоровой.
– Сережка! – твоё радостное настроение перешло в тревожное. – Это что же такое? Они меня списали, как неполноценную, что ли? Я же здорова! Послезавтра мне из отпуска выходить… Как же теперь?
– Ничего особенного, мой Лучик! – только и смог я выдавить из себя. – Выйду пока один и всё там разведаю! И документы твои сам в отдел кадров отнесу. Пусть они для начала сами разберутся в этой заумной писанине! Договорились? А ты немного отдохнешь от меня и от них, почитаешь спокойненько… Красота! – усиленно успокаивал я тебя.
Мы молча добрели до дома, где ты, уже подавленная, ушедшая в себя, молча пролежала на диване до вечера, будто меня не было рядом. Но и я пребывал в замешательстве, не зная, как быть: отвлекать тебя от мрачных мыслей или же оставить в покое. Но чтобы отвлекать, мне следовало действовать более активно, стало быть, стремиться к чему-то конкретному, а я и сам не выходил из растерянности и промаялся до вечера в самых страшных прогнозах, стараясь не попадаться тебе на глаза. Я не знал, к чему теперь мы должны стремиться?
Оказалось, что всё это время ты вовсе не хандрила, поскольку пришла к вполне определенному решению, хотя никто не мог нам подсказать, насколько оно верное:
– Сереженька, а если мы действительно съездим в Уфу?
У меня от неожиданности всё перевернулось в голове: «Впереди окончание отпуска, значит погружение без остатка в производственные дела; твоя неожиданная, ужасная и непонятная болезнь… А теперь еще поездка в какую-то Уфу…». Потому ответил я не сразу:
– Конечно, поедем! Но сначала бы понять: зачем и куда? Ты и без того, вижу, очень устала в последние дни.
– Сережка! Сереженька! Страшно мне… Понимаешь? Очень страшно! Обними меня, пожалуйста… Ну почему ты весь вечер меня обходишь? Почему не глядишь на меня? О чем ты думаешь? Ты тоже признаёшь меня тяжело больной? Тогда мне надо лечиться, а они все молчат! Ну почему они ничего не делают? Не советуют! Давай к нему съездим, Сереженька, в Уфу!
Я обнял тебя и задохнулся сумасводящим ароматом твоих волос, свойственным только тебе. От этого запаха, ставшего бесконечно родным, мне сначала сделалось хорошо, а затем опять страшно. Я вдруг явственно представил, что и ты, и всё непередаваемое моё счастье последнего месяца, связанное только с тобой, едва обнаруженное мною в многолетней суете заурядного холостяцкого бытия, способно вот-вот разлететься вдребезги и исчезнуть навсегда! Тебя подтачивает страшная и невидимая болезнь, против которой я совершенно бессилен. Её не возьмешь за грудки, ей, по-мужски, не врежешь промеж глаз! Она и дальше будет творить своё коварнейшее зло, уничтожая то, что нам обоим дорого, а я бездействую, не зная, что предпринять…
Я отошел от тебя, сославшись на желание поставить на плиту чайник, постарался сосредоточиться – уж не раскис ли я? В любой ситуации надо искать выход, не сдаваясь и не унывая! Я поглядел на тебя, прячась за кухонной дверью, и увидел только любимые глаза, большие, напряженные, испуганные, полные надежды, которая для тебя целиком сосредоточилась лишь во мне, а я при этом раскисаю, ничего не предпринимая!
– Пустяки! – уверенно, как мог, заключил я, вернувшись к тебе. – Сейчас постараюсь всё организовать!
Ты смотрела на меня с благодарностью, и от этого я становился увереннее и твёрже, всё четче сознавая свою ответственность перед тобой и за тебя.
Удобная всё-таки штука – домашний телефон! Я ушел в другую комнату, прибавив громкость телевизора на случай, если придется произносить нечто нежелательное для твоих ушей, и связался со смежниками из Уфы. Очень удачно застал на месте тамошнего коллегу. Объяснил ситуацию. Он сразу всё уяснил, старика обещал разыскать, если живой, пригласил по приезду остановиться лично у него, заверил, что всё возможное сделает без волокиты.
Потом долго не отзывалась железнодорожная справка. Наконец, я узнал расписание поездов и то, что даже билеты есть – в такое время года проблем с ними, обычно, не бывает.
Позвонил главному. На работе его не застал, он оказался уже дома. Пусть так.
– Станислав Николаевич! Приветствую! Я сразу о деле! Прошу отпуск за свой счет. Хотя бы пять суток…
– Что случилось, Сергей Петрович? Мы как раз тебя из отпуска ждем, не дождёмся, дел для тебя и старых, и новых накопилось немерено, а ты опять туда же! Не наотдыхался ещё?
– Сергей Петрович, я понимаю, как это выглядит со стороны! Но надо! Объясню всё потом! Я отработаю, но очень уж нас прижало одно прескверное обстоятельство! Завтра со Светланой выезжаем в Уфу. Скажите там, кому надо, пусть за меня сами отпуск оформят…
– Да, что случилось-то? Я же должен знать! Скажи толком…
– Я всё-всё объясню. Сейчас не могу говорить. – Я прикрыл трубку ладонью и пояснил. – Жена очень больна. Ей сегодня дали первую группу.
– Во-о-т как! – протянул он, видно, не сразу справившись с потрясением от услышанного, и после долгой паузы спросил. – Что тебе еще нужно, Сергей? Может, мне в их обком позвонить, чтобы встретили?
– Спасибо, наверно, я и сам прорвусь!
Когда я, уже несколько ощутивший возвращающуюся ко мне былую уверенность, вернулся к тебе в комнату, ты по-прежнему сидела на диване, поджав коленки к подбородку, и глядела в неопределенную точку, будто в ней пыталась разглядеть ответы на все неразрешимые наши вопросы. Телевизор тебя не интересовал. Я присел на полу рядом, обнял твои ноги, боясь резко выводить тебя из задумчивого состояния, и осторожно объявил:
– Светик! Всё хорошо! Всё решилось! Мы сегодня же выезжаем… В Уфу. Как ты хотела. Поезд в 23.15. Белгород-Новосибирск. Завтра в 18.54 будем на месте. Нас будут ждать. Обратно – уже на следующий день, тем же поездом, в 21.51. Ну, что? Собираемся, мой Лучик?