Глава 5
В другой раз мы долго и неспешно бродили по Батуми, но ничего интересного в нем не обнаружили, разве что под ветровым стеклом буквально каждой машины замечали портретик Сталина. Он ведь тоже был грузином, хотя, вспоминаю, сын Сталина Василий как-то сознался, будто «отец грузином считал себя лишь в молодости, а потом он как все, стал просто советским человеком, стоявшим на защите интересов всех национальностей большого Союза!»
«Интересно, не правда ли? – подумалось мне. – А портретики, выставленные на обозрение, это что, если не демонстрация абсолютного неверия нынешних грузин в законность и обоснованность того, что когда-то сотворил Хрущев с памятью народа о столь великом человеке, каким являлся руководитель великой страны Иосиф Джугашвили? Слышал я неофициально, что по Грузии тогда прокатилась волна массовых протестов, которые были кроваво подавлены Хрущевым. Так кто же после этого настоящий изверг?»
А помнишь, Светик, как перед нашей поездкой в Батуми, еще там, в Тамбове, ты словно ребенок радовалась, рассчитывая, что на мандариновой родине наешься этих плодов до отвала.
Не тут-то было! Оказалось, что в то время года, когда мы приехали в Батуми, а это случилось сразу после сбора урожая, все мандарины строго сдавались только государству по установленным им же закупочным ценам. А уже государство потом продавало их населению страны. Продажа в частном порядке до установленного срока, кажется, до первого ноября, хотя бы одного-единственного оранжевого шарика рассматривалась как уголовное преступление! Потому, когда я пытался так или иначе купить тебе заветные плоды, все продавцы, что в магазинах, что на рынках, отвечали одно: «Нэту, дарагой! Совсем нэту!» Более того, они пугались, подозревая во мне провокатора!
Так мандаринов мы и не попробовали. Зато в каждом магазине свободно продавалась вкуснейшая красная рыба! У себя в Тамбове мы ее и не встречали никогда! И коньяк здесь продавали на рубль дешевле, нежели везде! И никто его не запрещал!
А ещё в Батуми же на прилавке ювелирного магазина мы впервые обнаружили нечто незнакомое и странное для себя – какое-то белое золото! Что это – мы тогда не знали. В библиотеке я взял энциклопедию и выяснил, что это драгоценный сплав золота, платины, никеля и серебра. Говорят, высший шик! Но не для людей с нашими зарплатами!
Несколько позже мы выяснили, что всякого рода дефициты на прилавки Батуми, как тогда говорили, «выбрасывали», как и по всей стране, только в конце месяца. То есть, для выполнения недовыполненного магазинами плана продаж. Ходовых-то товаров для выполнения этого плана иной раз не хватало, тогда недобор покрывали товарами, которые мгновенно «улетали» с прилавков.
Оно и понятно! Огромные неиспользуемые накопления местного населения, торгующего в частном порядке, нерационально «замораживались». Следовало вернуть их в экономику! Это непреложный закон и социализма, и капитализма! А «замораживалось» много, если принять во внимание, что некоторые, подчеркиваю это, некоторые грузины вполне официально были сказочно богаты. Ещё бы! По статистике каждая сотка земли в субтропическом климате этой республики обеспечивала средний доход в тридцать тысяч рублей! Это в то время как для большинства работников страны суммарная зарплата всей жизни не дотягивала до годовой мандариновой радости!
Впрочем, столь благодатная земля и в Грузии была крайне дефицитна. Доставалась она, разумеется, не всем даже «избранным»!
Всяческого рода ограничения, вводимые государством, не позволяли грузинам чрезмерно богатеть за счёт крайне благодатных местных условий на фоне остального населения страны. И всё же те, «кому положено», продолжали немыслимо наживаться!
Сегодня кое-кто ехидничает, мол, в СССР почему-то боролись не с бедностью, а с богатством! Не спорю! Так и было! И было это правильно и справедливо! По крайней мере, тому казалось справедливо, кто на своей шкуре попробовал гниловатую психологию и мораль богатеньких! В общем, правильно тогда их давили, богатеньких! У них ведь обязательно возникала торгашеская, то есть, не наша, не социалистическая мораль, подразумевающая, что деньги решают всё! Можно даже так сказать: если не будет богатых, то не будет в стране и бедных!
Более всего нас удивил батумский общепит! Его порядки ни за что не забыть! Помнишь, мы как-то, пропустив обед в санатории, заглянули в городской ресторан, расположенный под крышей центрального универмага? Окна в виде стеклянных стен до высокого потолка давали возможность с высоты птичьего полета наблюдать панораму моря. Оно в то время штормовыми волнами зло облизывало расположенный рядом причал. Грохот их борьбы был слышен всюду. Иногда низкие тучи открывали перспективу, и становились понятными беспредельные возможности моря, с которыми причал лишь до поры мог не считаться, не разрушаясь под натиском обрушающихся на него холодных водных масс! Только издалека эта картина никого и не пугала…
Через приоткрытое окно воздушная струя разносила по залу запах моря… Хотя в действительности, поверьте мне, так пахнет не само море, а гниющая тина, выброшенная ранее на разогретый солнцем берег. Сейчас же, во время шторма, солнце ретировалось, а море и небо слились в единое бушующее целое, каждая из составляющих которого сама по себе является опасной стихией, способной с легкостью вызывать большие беды.
Но иногда и эти стихии могут порадовать непередаваемой красотой и даже кротостью. Правда, тогда она, когда за окном буянил шторм, казалась совершенно нереальной.
В ресторане не пустовали лишь два-три столика – рабочий день в самом разгаре! Полированные столешницы почему-то не покрыты скатертями! Посуда до боли примитивна. Трудно было представить, как в ресторане обошлись без вилок! Это уж абсолютный нонсенс! Но мы с тобой лишь посмеивались над всеми неудобствами (мол, японцы вообще палочками едят), чтобы легче переносилось непредвиденное безобразие! Мы, ничем не возмущаясь, ждали своего часа, и были счастливы.
Наконец, и нам принесли заказанное: большой, словно веник, пучок экзотической травы аж на три рубля, будто ее нам из Уругвая вместе с самолетом продали, и она не растет здесь повсеместно. Ну и еще кое-что, лишь на вид аппетитное!
Ты не удержалась от комментариев:
– Ёксель-моксель! Сережка! Ты что-нибудь понимаешь? Куда ни глянь, всюду дивная красотища вперемешку с непомерной наглостью! Мы с тобой словно за вражескую границу попали!
Но у меня под коньяк, а у тебя под сухое красное вино вся эта «дивная красотища» пошла за милую душу!
Пока мы ели и болтали, обмениваясь своими наблюдениями, на сценку для оркестра, пристроенную в виде подиума в углу зала, стали взбираться, вяло переругиваясь между собой, местные лабухи с музыкальными инструментами.
Один из них самым странным образом напоминал Эйнштейна. Его объемная физиономия с торчащими по периметру клочьями волос казалась непомерно больших, прямо-таки, пугающих размеров. Видя, что зал пустоват, он выбрал нас в качестве жертв и с веселой наглостью подсел, сразу предложив мне сделку:
– Командир, положи три рубля на барабан; я для тебя весь вечер играть буду!
Я уже привык к тому, что в Батуми нас всюду пытались облапошить и выпотрошить! Чаще всего применялись традиционные методы известных всем прилипчивых цыганок-гадалок – лишь бы разговорить, чтобы задурить, лишить инициативы, кое-в-чем даже пристыдить, порождая у жертвы ослабляющее ее чувство безотчетной вины. В общем, обработать психологически, а потом завладеть, чем придется! Я понял, что и сейчас отрабатывается аналогичный сценарий, потому с усмешкой известил барабанщика, что мы скоро уходим и барабан нам абсолютно не нужен.
Эйнштейн бросил взгляд на мой непустой графинчик, покачал огромной головой и не поверил:
– Командир! Зачем хозяев оскорбляешь своим недоверием? Пока ты с милой дамой у меня в гостях, я в твоём полном распоряжении, а вы под моей защитой! Так и знай! Для хороших людей ничего не жалко!
«Очень занятно звучит!» – только и подумал я.
Но три советских рубля, деньги совсем не малые. Расставаться с ними мне не хотелось. И, ты же понимаешь, проблема состояла не в моей мнимой жадности. Ведь всего за минуту до того к нашему столику – вспоминаешь? – подходила грузинка в кружевном белом фартуке с корзиной цветов, но она, как обычно, даже не предлагала мне их купить с заготовленными заранее словами «купите для вашей дамы». Она лишь чертила своей тележкой большие круги вокруг нашего и соседних столиков. Её расчет был простым, но эффективным! И хотя именно таким образом она всякий божий день раскачивала самых зажимистых мужиков, которые, боясь опозориться, вынужденно демонстрировали свою щедрость, но для тебя, Лучик, я и без ее приемчиков раскошелился с удовольствием. Правда, сразу же надумал сконфузить эту ушлую грузинку, чтобы впредь не давила мужикам на психику:
– Девушка, мы именно вас и ждем! Подойдите к нам, пожалуйста! – и когда она приблизилась, я добавил таким тоном, словно делал подобное ежедневно. – И подберите нам самые красивые и самые свежие цветы! Но с условием! Они должны гармонировать с платьем и цветом глаз моей невесты!
Вы обе, и ты, и цветочница, непринужденно засмеялись, что свидетельствовало о прямом попадании. Стало быть, поставленная задача решена нетривиально, но я не остановился:
– Впрочем, нет! Теперь я и сам знаю, что нам нужно! Только розы «Софи Лорен»! Вот только у вас я их не вижу!
Цветочницу смутить не удалось:
– Желание клиента в Грузии закон! Через пятнадцать минут, я надеюсь, вы дождетесь, эти чудные цветы украсят вашу невесту! Однако знаете ли, они очень дорогие – пятьдесят копеек за штуку… Вам три или пять?
– Пожалуй! – я с улыбкой поглядел на тебя, а потом обратился к грузинке. – Двадцать пять носить в руках тяжело и неудобно, мы потом еще погуляем! Лучше пока пятнадцать!
– С вас семь пятьдесят! – произнесла цветочница и наклонилась к твоему уху. Ты потом со смехом доложила мне ее слова: «Мне бы столь завидного жениха!»
А я увидел, как ты счастливо засмеялась и тихо ей ответила:
– Вы даже не догадываетесь, насколько он мне дорог! Я и вам желаю такого же!
И после подобного шика некий Эйнштейн местного разлива принялся меня раскачивать на жалкие три рубля, делая упор на то, что для умиротворения души столь прекрасной дамы его чудесная музыка просто необходима! Мол, как я до сих пор этого не понимаю!
Я же был не против умиротворения, тем более, здесь им и не пахло, здесь велась тонко выверенная и давно отработанная психологическая атака на мой карман. Всё остальное являлось лишь маскирующим прикрытием основного замысла.
Понимая это, я не сдавался; дарить прохвосту свои деньги я не собирался. Но и он оказался не лыком шит, демонстративно обратившись теперь не ко мне, а сделав уже тебя объектом своего приставания:
– Вам же нравится хорошая музыка? – задал он тебе вопрос, причем, таким образом, что отрицать его суть было бы глупо. Мне хорошо известно это правило: как только ты произнесешь своё первое «да», так сразу и окажешься в его сетях. По всем законам психологии дальше ты как попка станешь повторять одно лишь «да» и «да», а уж вопросы, нужные ему для реализации своего плана, ушлый Эйнштейн давно заготовил и проверил их действие на наших предшественниках.
Его огромнейшая как у лохматого льва голова, в сто крат увеличенная вздыбленными патлами, подавляла меня психологически. Она даже вызывала у меня безотчетный страх и неуверенность в себе. Потому более всего мне не хотелось, чтобы и ты испытывала нечто подобное.
К моему большущему удовольствию, ты не попалась на уловку Эйнштейна, ответив ему уклончиво, и даже усложнив его задачу:
– Но сейчас мне интересен лишь слаженный дамский дуэт! Например, «Баккара»!
Ты сама-то это помнишь, Светланка? Дамский дуэт! Ха-ха! Великолепная находка, ведь на сцене восседали, болтая меж собой без дела, только волосатые грузинские мужики! Потому, признаюсь, я тогда полагал, что ты уже отправила Эйнштейна в нокдаун, однако он опять увернулся! И даже перешел в наступление, обрушившись на тебя всем своим прохиндейским мастерством, чего я, конечно же, не должен был стерпеть и был обязан предпринять нечто решительное!
По ситуации более всего подходила полная капитуляция – отдать ему эти несчастные «три рубля на барабан», и пусть он оставит тебя в покое! Но это стало бы его победой и моим позорным поражением! Не драться же с ним, в самом деле, а просто так он ни за что не отвяжется! Оставлять же тебя под напором его алчных психологических нападок я не имел права. Пришлось соглашаться на выкуп!
– Хорошо! – сдался я. – Но у меня нет трех рублей, только пятерка, – показал я раскрытый бумажник.
С моей стороны это стало непростительной ошибкой. Во-первых, он успел разглядеть в моем бумажнике несколько красных и сиреневых купюр, – целое состояние – что, безусловно, только растравило его охотничий азарт! А во-вторых, ему мои пять рублей, которые я уже извлек как доказательство своих слов, подходили даже лучше, нежели всего-то три! Потому он их ловко выхватил из моих рук, и напоследок я услышал:
– Не беспокойся, командир! Мой барабан честно отработает твои пять рублей! Ты и твоя дама будут весьма довольны! Дай вам бог обоим счастья и здоровья! У нас верно говорят: настоящие мужчины деньги не считают – они их легко зарабатывают и легко тратят! На таких вот красавиц, как наша прекрасная гостья! – он сделал жест восхищения в твою сторону. – Не беспокойся, генацвале, всё будет по-честному, – сказал он и тут же, не взирая, на чрезмерный свой вес, легко выскочил из-за нашего столика и мгновенно очутился в своей крепости – на сцене.
Он действительно, нисколько не мешкая, схватил барабанные палочки и принялся выбивать дьявольскую дробь, вдохновенно раскачиваясь в сторону то к одному, то к другому барабану! Остальные музыканты, видимо, только этого и ждали. Они, тогда мне показалось, делали всё невозможное, лишь бы мощный рев их адской музыки оглушил бы и нас, и всех, оказавшихся ненароком на расстоянии нескольких сот метров! Потому я понял, что рискни именно сейчас, по свежим следам, подойти к Эйнштейну для объяснений, он сделал бы вид, будто из-за игры своих товарищей ничего не слышит и отойти в сторону не может – «потом, всё потом, генацвале!» И мне бы пришлось отойти от сцены, не солоно хлебавши!
Я остро ощутил свой позор. До такой степени, что более и думать ни о чем не мог! А твоя понимающая улыбка не только меня не поддерживала, но и усиливала без того обострившееся чувство необходимости срочной и достойной мести. Я оказался опозорен! Меня обвели вокруг пальца, вытянув те проклятые пять рублей. Эйнштейн меня переиграл! Это было крайне унизительно, потому жить без сатисфакции мне казалось уже невозможно!
Вот ведь как просто может возникнуть проблема чести даже в столь безобидной, на первый взгляд, житейской ситуации.
Я кипел от негодования! Я бурлил, но ничего не приходило в голову.
Ага! Есть! У меня в кармане остался ненужный здесь рабочий пропуск, который друзья в последний день рождения, шутя, преподнесли в виде своеобразного самодельного подарка. Пропуск оказался в красной обложке, а ней надпись, тисненная золотом, – «Комитет государственной безопасности СССР». Прямо как настоящее удостоверение! Пригодилось! Именно теперь примитивная доселе шутка друзей могла сослужить мне хорошую службу!
– Лучик мой! Слушай, выполняй и не спорь! Все подробности – потом! И не дай мне бог, в некрологе! Сейчас, но только по моей команде, вставай и очень спокойно, словно направляешься в дамскую комнату, иди на выход, а уж там, когда окажешься вне поля зрения этих прощелыг, рви отсюда, что есть мочи! Встретимся через некоторое время в ста метрах справа от выхода из универмага. И запомни! Успех всей операции зависит от того, насколько точно ты всё выполнишь. Не дрогни, Светик!
Я рассчитался и ждал за столиком, когда музыканты закончат излишне громкое бренчание, но они, будто, и не уставали. Ты-то, умница, вопросов не задавала, понимая, что я задумал нечто и уже не отступлюсь. А я всё ждал и ждал, непринужденно болтая с тобой, в большей мере, для отвода глаз… И дождался!
«Теперь, пора!» – решился я, когда пауза на сцене затянулась, а музыканты расслабились, видимо, устроив себе наконец перерыв.
– Начинаем… Вставай, Светик! Очень спокойно, даже медленно… Встречаемся внизу! Не забудь – справа от выхода! Никуда и ни с кем не уйди без меня! – скомандовал я.
Через пару минут после того, как ты удалилась, я развязано приблизился к музыкантам и жестом руки, в которой угрожающе смотрелась красная книжечка с весьма выразительным тиснением, указал Эйнштейну на выход.
Именно в тот миг решался успех мероприятия – клюнет ли Эйнштейн – потому я не стал его дожидаться его, а, не выпуская инициативу из своих рук, уверенно и вальяжно проследовал к выходу.
Слышу – сработало! Толстый и неуклюжий лабух, шумно выбираясь из нагромождения барабанов, торопливо устремился за мной.
В холле я его поджидал, повернувшись спиной, чем демонстрировал свою силу и абсолютную уверенность в том, что никуда он от меня не денется. Музыкант нервно засуетился, подстраиваясь ко мне то с одной стороны, то с другой, поскольку зайти передо мной мешали перила лестницы, на которую я опирался, подчеркнуто спокойно извлекая сигарету из пачки, купленной от нечего делать. В его руках мгновенно щелкнула и угодливо приблизилась ко мне фирменная зажигалка. Я внутренне возликовал. Всё! Наживку он заглотил! Потому тихим голосом и спокойным тоном, но столь уверенным, что возражения, понятное дело, исключались, я уточнил:
– Документы с собой, милок? – и, помолчав несколько секунд, задумчиво добавил. – Давно, однако, мы за вами наблюдали…
– Начальник! В чём дело, начальник? За что?
– Не надо столь бурно волноваться! Я вам вопрос задал! – слегка надавил я голосом.
– Да-да! Всё есть! Вот мой паспорт… За что, начальник? Я ведь завязал… Начальник!
– Об этом, не здесь. И пятерку верните, а то мне за нее отчитываться придется!
Он торопливо шарил по многим карманам модной курточки, выгребая оттуда купюры, ключи, мелочь, расческу…
– Ах, да-да! Вот-вот, всё возвращаю, начальник! Это ваша! – дрожащей рукой протянул он мне смятую купюру.
Я брезгливо взял ее двумя пальцами, словно вещественное доказательство, вложил в развернутый носовой платок для сохранности отпечатков пальцев и спокойно произнес:
– Покурим пока здесь… За вами скоро приедут, а пока можете что-то по существу рассказать!
– Начальник! – жалобно взывал ко мне Эйнштейн. – Отпустите, начальник! Больше – ни за что!
– После, после… – оборвал я, давая понять, что его судьба окончательно будет решена не мной. – Никуда отсюда не исчезайте! И банду свою предупредите, чтобы не рыпались! А теперь возвращайтесь на своё место и напоследок сыграйте что-нибудь для души, – издевался я, обеспечивая себе время для отступления, и прекрасно понимая, что подобные унижения никогда не прощают!
Когда он послушно замотал своей огромной головой и скрылся за дверью зала, я метнулся по лестнице через две ступеньки к тебе, понимая, как ты изнервничалась.
Помнишь, как потом мы со смехом затерялись в толчее универмага? На том сия история и закончилась, всё у нас получилось просто и изящно, но главное заключалось в том, что я почувствовал себя отыгравшимся! Это было очень важно! Ведь всегда тошно сознавать себя одураченным. Тем более, невыносимо нести воспоминания о своей несостоятельности через всю жизнь!
Глава 6
Как всегда, то есть, в самое обычное утро самого обычного дня мы встретились с тобой в санаторской столовой за завтраком (не будучи супругами, мы были вынуждены проживать отдельно, в разных палатах и даже в разных корпусах, как нас поселили). Ты была в прекрасном настроении и светилась игривой радостью, особо замеченной мною здесь, в Батуми.
Как и в предыдущие деньки, мы составили план на сегодня, обговорив, что встретиться сможем лишь за обедом, поскольку у тебя поднакопилось несколько отложенных обследований и осмотров, с которыми врачи уже торопили. Что ж, согласился я, а потом опять куда-нибудь рванём. На том и порешили.
Однако в обед я тебя не дождался, чего до сих пор не случалось, поскольку к этому времени санаторные процедуры обычно заканчивались, потому поспешил за разъяснениями в твою палату. Мне на радость, ты оказалась на месте, но пребывала явно не в себе. Было очевидно, что недавно плакала, до сих пор расстроена и даже мне, как будто, не очень рада.
Ничего не понимая, я расспрашивал тебя, выпытывал, кто, возможно, обидел? Что же произошло? Скоро ты успокоилась, взяла себя в руки и рассказала о причине расстройства, но при этом опять разрыдалась и бросилась ко мне на грудь:
– Они сказали, что меня надо срочно оперировать! Я не хочу! Сереженька, я почему-то боюсь! Я очень боюсь!
Я долго тебя успокаивал, как мог, наговаривая каких-то малозначащих слов, хотя и сам переполнился твоим страхом и неуверенностью.
Позже пробовал уточнить ситуацию у врачей, но между нами встала пресловутая врачебная тайна, будь она неладна! Со мной вежливо отказывались говорить, уверяя, будто поступили бы так же даже при наличии штампа в паспорте. Час от часу не легче.
Ты же знаешь, я давно уверился в том, что наша медицина уже тогда, в относительно благополучные советские времена, постепенно утрачивала не только функциональность, то есть, лечила абы как, но и свою морально-нравственную чистоплотность. Клятва Гиппократа ещё существовала, но как бы отдельно от медицины, а на деле всё чаще процветало полное равнодушие к больным и, главное, поборы, всё более наглые и более значительные. Особенно на Кавказе, да и в моей родной Одессе подобная практика процветала.
Медики, люди якобы самой гуманной профессии, всё чаще превращались в хищников, занимающих свои должности только ради личного обогащения. Работать за зарплату им уже не нравилось. В стране всё увереннее закреплялась, конечно же, неофициально, аморальная практика, буйно процветающая в настоящее время: заманить, запугать, обобрать, насколько возможно, а далее – моя хата с краю. Понимая это, я очень надеялся, что ты попала именно в такой неприятный для нас переплет, а фактическое состояние твоего здоровья, дай-то бог, никак не связано с тревожащими нас диагнозами, рисуемыми медиками. В некоторой степени мне удалось внушить это и тебе. И оно тебя успокоило, хотя, понятно, на душе, так или иначе, у нас непрерывно скреблись кошки.
Наконец, понимая, что здесь, в Батуми, ничего нового не узнаем, мы решили искать правду у других врачей, попрощались и уехали к себе в Тамбов.
Наверное, наша поездка в Батуми, оказавшаяся не совсем удачной, забылась бы через некоторое время, если бы дома наши муки прекратились! Но местные врачи сказать что-то определенное не смогли или не захотели.
Одно обследование следовало за другим. Медики, все и во всём сомневались, не принимая самостоятельных и окончательных решений, собирали консилиумы, которые направляли на новые, как я понимал, лишь отвлекающие нас обследования! Одни врачи неуверенно полагали, будто нужна срочная операция, другие так же неуверенно рекомендовали с операцией подождать. В итоге мы сами запутались, кому верить и как нам быть!
Вся эта чехарда только усилила мои давние подозрения, сформулированные в виде правила для собственного употребления: «К врачам только попади – они всегда что-нибудь найдут! Хотя бы для того, чтобы не сидеть без дела! И в этом смысле хирурги самые опасные – им всё равно кого и как резать! Лишь бы резать! А уж гинекология просто создана для того, чтобы держать несчастных женщин в постоянном, непонятном им по своей сути, страхе! И доить их, доить их родственников, доить и доить!»
Я и тебя убедил, наконец, в том, что нам, вполне возможно, и не стоит особо волноваться по поводу этой необъясненной пока никем шумихи. Может, объективно и не существует острой необходимости в операции. Но в любом случае, пусть даже мы ошибаемся, то есть, операция необходима, тогда мы ее запросто сделаем, а, спустя некоторое время всё заживет, всё восстановится, всё у тебя будет хорошо! Мы с тобой распишемся, и скоро наши дети будут гуськом бегать друг за дружкой!
Я целовал тебя в заплаканные глаза, и они оживали, начинали светиться надеждой, так тебя украшавшей.
Надо сказать, что с момента приезда домой ты переселилась ко мне, поскольку между нами всё окончательно решилось. Я забыл свои сомнения: ты и только ты, несмотря ни на что, станешь моей женой. Но для начала следовало раскидать навалившиеся проблемы, в том числе, связанные с этой странной операцией.
Мне весьма польстило, когда после твоего шумного общежития, раздираемого множеством разнонаправленных сиюминутных интересов его обитательниц, усиленных теснотой, даже моя квартирка, воплотившая в себе холостятскую необжитость и запущение, с порога сделала тебя счастливой. А уж кухня, покорно упавшая к твоим ногам, даже давно и безнадежно испорченная моими кулинарными потугами, более всего привела тебя в восторг и вызвала неописуемое воодушевление.
Надо сказать, в кулинарии между нашими делами ты проявила себя столь великолепно, что я в этом вопросе сразу расслабился, заверив и тебя, и себя: «Всё! Даже в нашу столовую, совсем неплохую, я больше – ни ногой! Теперь, мой Лучик, я вместе со своим желудком всецело доверяюсь только твоим чудотворным рукам!»