Идет все медленнее. Вот, на углу, громадный, ярко освещенный круг – широкая терраса фешенебельного кафе. В этом кругу Калитин остановился на секунду, бессознательно, никуда не глядя. И, – не глядя, – краем глаза увидал Лизу. Если б думал и смотрел, может быть, не увидал бы, или не узнал. И сидела-то вполоборота. Но тут сразу увидел, не усомнился, – она.
Что же теперь? Во-первых – это было чудо, во-вторых, – к чуду он не позволял себе подготовиться. Надо поспешно сообразить. Пока он торопился, Лиза встала. Встали и двое сидевших с ней – один старый, английского типа; другой помоложе; пошли все вместе, между столиками, как раз к тому месту тротуара, где стоял Калитин. Под белым электрическим шаром Лиза показалась Калитину очень бледной. Она была тоньше и красивее, чем та, какую он помнил. Но главное – это была она.
«Ваня!» – сказала она негромко, вдруг остановившись. Он еще не кончил своих соображений, а она, быстро обернувшись к спутникам, что-то сказала им по-английски, простилась, – и Калитин уже шел под деревьями, назад, к Concorde[1], чувствуя на руке своей Лизину руку.
– Пойдем, посидим где-нибудь здесь, вечер такой славный. Поговорим. Хочешь?
– Да. Хочу. Поговорим, – произнес Калитин, от волнения деревянно. – Я так не ожидал…
– Не ожидал? А я знала, что ты в Париже. Положилась на случайность. Встретимся, так встретимся…
Шли и говорили, но бессвязно, как будто и отрывочно. То, казалось, ни о чем, а то – о самом важном.
– О себе можешь не рассказывать, я, приблизительно, знаю, – весело говорила Лиза. – Ты в Берлине очень хорошо устроился; ну и фрейлейн Штейнбах, твоя новая супруга… Вот разве только насчет самочувствия спросить… Ты правду скажешь, ведь ты тот же, «самый правдивый человек на свете». Счастлив?