Завелись у него постоянные клиенты; он уж знал, например, что черноватенького, толстого барина повезет он в глухую улочку Отейля, во вторник, и так уж пригонял, чтоб этого барина захватить. В улочке долго ждать приходилось, иной раз не обедавши; но Никита не роптал и лишнего не настукивал, так что и барин был им доволен.
Вот раз, дожидался так Никита черноватенького, и вздумалось ему промять ноги, походить по тротуару, у машины. Холодно. Был еще день, но от сквористого, тонкого, острого тумана как бы завечерело. Фонари кое-где даже зажглись, – на фонарях туман стал виден: точно сквозь кисейку огонь просвечивает.
В нижнем окошке, рядом с чугунной, узорчатой дверью, тоже засветилась лампочка. Потом дверь приотворилась, и на порог вышла небольшого роста женщина, рыжеволосая, в вязаной кофточке.
– Мсье, – позвала негромко, – мсье…
Никита огляделся, – кругом никого. Значит, его зовет. «Консьержка, швейцариха, – подумал. – И чего такое? Кажись, никому машина не мешает».
Подошел. Женщина скоро-скоро, как все оне здесь, затрещала. Видимо, не бранилась, но о чем-то просила. Никита, конечно, не понял, покачал головой. Догадавшись, женщина пуще застрекотала, но уж помогая себе руками, тыча пальцем то на дверь, то на свое окно. Никите стало представляться, что она зовет его в свою швейцарову комнату, там ждать.
– А ну барин выйдет? – сказал Никита и заглянул на лестницу.
Швейцариха тоже поглядела вверх, замотала головой: долго, мол; нечего опасаться.
– Ну, веди, коли так, спасибо, – проговорил Никита и шагнул за дверь.
В комнате женщина усадила его на кресла и захлопотала, не прерывая, однако, трескотни. Если б Никита понимал ее, то узнал бы, что женщина давно его заметила, давно хотела пригласить, скучно ведь дожидаться господина, что сидит теперь у дамы из пятого направо…
Но Никита, не понимая, и не слушал, оглядывал комнату. Комната была большая, хорошая, на полу ковер, стол круглый, кресла, шкафы, ширмочка. Подальше занавес во всю стену. Тепло. Светло.
«А мягко это бабье у них живет!» – подумал Никита. На столе, между тем, явилась бутылка вина, печенье, стаканы на высоких ножках.
– Спасибо, – сказал опять Никита.
– Рюсс, мсье рюсс? – обрадовалась швейцариха, уловив откуда-то залетевшее к ней слово. И растеклась: она так и знала, что он «бойар рюсс», потому что такие высокие и красивые бывают только они, а их теперь много здесь, – убежали от «большевик».
Насчет бояр Никита не понял, насчет красоты своей тоже. Но понял, что она хочет знать, кто он. Ткнув себя пальцем в грудь, произнес:
– Солдат русск. – Припомнив еще одно понятное им слово, прибавил: – Казак русск, – хотя казаком не был.
Женщине еще больше, кажется, понравилось, что он не «бояр», а казак и солдат. Опять всячески помогая себе жестами, она рассказывала, что ее муж тоже был солдатом, убитый «pour la patrie»
1
«за родину»
(фр.).
, что осталась она восемнадцатилетней вдовой, но ведет себя строго, – все родные знают, как она живет: в одиночестве и в «travail»
2
«работа»
(фр.).
.
Никита кое-что уразумел: про мужа-солдата и про то, что она не балованная какая-нибудь. Главное же, понял, что он ей приглянулся.
«А ничего себе бабенка, – думал, рассматривая еще свежее лицо и белозубый трескучий рот. – Рыжа, а то ничего, во всех статьях баба, будто и настоящая».
– Я Иванчук, Никита Михайлов, – сказал он, тыча себя в грудь. – А тебя как? Ном…? – и чуть не прибавил: деля рю, – привык.
– Madame Raimonde, – блестя глазами, ответила швейцариха.
«Скажи пожалуйста, Раймода, – удивился Никита. – Да еще мадам». Улица Мадам была, а Раймоды не было. Но ему понравилось новое название. Усмехнулся.
– Ну, будем, значит, знакомы, Раймода ты эдакая. А меня как? Я?
Она забыла.
– Иванчук Никита, – вразумительно произнес он. – Да ладно, куда тебе, говори просто Никита, и буде.
– Qui-ta – лепетала Раймонда, – Quita. C'est beau…<a href="javascript:ShowPopupNote('idm140432637963600')" title="3