Армадэль

Глава III. Кораблекрушение

Никто не ответил на стук доктора, когда он и его спутник остановились у дверей комнат мистера Армадэля. Они вошли без доклада и, заглянув в гостиную, увидели, что она пуста.

– Я должен видеть госпожу Армадэль, – сказал Ниль. – Я отказываюсь участвовать в этом деле, пока миссис Армадэль сама лично не даст мне разрешения.

– Госпожа Армадэль, вероятно, у своего мужа, – отвечал доктор.

Он подошел к двери в конце гостиной, поколебался и, обернувшись, с беспокойством взглянул на своего сердитого спутника.

– Я боюсь, что я говорил несколько жестоко, когда мы выходили из вашей комнаты, – сказал он. – Убедительно прошу вас простить меня. Прежде чем войдет эта бедная женщина, вы извините меня, я буду просить вас быть с нею кротким и внимательным.

– Нет, – сурово возразил шотландец. – Я вас не извиняю. Какое право дал я вам думать, что не умею быть кротким и внимательным к кому бы то ни было?

Доктор увидел, что все его слова бесполезны.

– Еще раз прошу вас простить меня, – сказал он и оставил в покое неприступного иностранца.

Ниль отошел к окну и машинально стал смотреть на открывавшийся из окна вид.

Был полдень, солнце сияло ярко, было тепло. Весь маленький Вильдбад оживился и посветлел с наступлением весенней погоды. Тяжелые телеги, управляемые чернолицыми угольщиками, катились из леса мимо окна с драгоценным грузом угля. Время от времени длинные плоты со строевым лесом проносились мимо домов по реке, протекающей через город, направляясь к отдаленному Рейну. Высоко и круто возвышались над остроконечными деревянными зданиями на берегу реки горы, увенчанные соснами во всем великолепии свежей зелени. На лесных дорожках, извивавшихся в траве между деревьев, виднелись светлые весенние платья женщин и детей, собиравших лесные цветы. Внизу, в аллее, близ ручья, лавки маленького базара, открывавшегося вместе с началом сезона, предлагали свои блестящие безделушки. Дети заглядывались на игрушки, девушки складывали свое вязанье, когда проходили мимо, горожане вежливо раскланивались друг с другом. Теплое полуденное солнце привлекло на прогулку и больных, которые медленно двигались на колесных стульях в сопровождении медицинских сестер.

Шотландец глядел на эту сцену глазами, не примечавшими ее красоты. Он размышлял о том, что скажет женщине, когда она войдет. Он думал об условиях, какие он может поставить, прежде чем возьмет перо в руки у смертного одра ее мужа.

– Госпожа Армадэль здесь, – вдруг сказал доктор, прервав его размышления.

Он тотчас обернулся и увидел перед собой освещенную полуденным солнцем смуглую женщину с выразительным лицом, большими томными глазами и прямым тонким носом, румяными губами, с черными как смоль волосами. От ее смуглых щек так и веяло зноем и здоровьем, роскошью молодости и женской силы… Женщина обратилась к Нилю со словами признательности. Ее маленькая смуглая ручка была протянута ему с безмолвным выражением благодарности, с приветствием, которым встречают друга. Первый раз в жизни шотландец был застигнут врасплох. Каждое осторожное слово, которое он обдумывал минуту тому назад, выскользнуло из его памяти. Его непроницаемая броня обычного подозрения, обычного самообладания, обычной сдержанности, никогда не спадавшая с него в присутствии женщины, исчезла теперь при виде этой женщины и преклонила его перед нею как побежденного. Он взял руку, протянутую ему, и в поклоне его молча выразилась первая благородная дань ее полу.

Она, со своей стороны, смутилась. Обычная женская проницательность, которая при более благоприятных обстоятельствах позволила бы сразу понять причину его замешательства, не помогла ей теперь. Госпожа Армадэль приписала, видимо, его холодность и недовольство нежеланию помочь, не заметила неожиданного впечатления, произведенного затем на шотландца ее красотой.

– Я не нахожу слов благодарности, – сказала она слабым голосом, стараясь не расплакаться. – Я только рассержу вас, если заговорю.

Губы ее начали дрожать, она молча отступила назад и отвернулась.

Доктор, спокойно наблюдавший за происходящим из своего угла, подошел и отвел миссис Армадэль к креслу.

– Не бойтесь его, – прошептал он ей на ухо, по-отцовски погладив женщину по плечу, – шотландец крепок как железо, но, судя по его лицу, в ваших руках он будет мягок как воск. Скажите ему то, о чем я вас просил, и отведем его в комнату вашего мужа, прежде чем шотландец успеет опомниться.

Госпожа Армадэль собралась с силами и подошла к окну, где стоял Ниль.

– Мой добрый друг, доктор сообщил мне, сэр, что вы колебались только относительно меня, – сказала она, низко опустив голову. Густой румянец пропал с ее лица, когда она это говорила. – Я очень вам признательна, но умоляю вас не думать обо мне. То, что желает мой муж… – Голос ее сорвался, она минуту подождала и продолжала:

– То, что желает мой муж в свои последние минуты, желаю и я.

На этот раз Ниль настолько успокоился, что мог отвечать ей. Тихим, спокойным голосом попросил он ее не говорить ничего более.

– Я только желал оказать вам помощь и внимание, – сказал он. – Теперь я еще желаю избавить вас от огорчения.

Когда он говорил это, что-то похожее на краску медленно выступило на его бледном лице. Глаза госпожи Армадэль смотрели на него с надеждой и мольбой, и шотландец с раскаянием вспомнил о своих размышлениях у окна до ее прихода.

Доктор отворил дверь, которая вела в комнату мистера Армадэля, и замер в безмолвном ожидании. Миссис Армадэль вошла первая, через минуту за ней последовал мистер Ниль. Теперь он уже не мог уйти от ответственности, которая была навязана ему почти насильно, мосты к отступлению были сожжены.

Комната была убрана с типичным немецким вкусом; теплый солнечный свет весело струился по стенам, освещал ее. Купидоны ^[2] и цветы были нарисованы на потолке, яркие ленты украшали белые занавеси у окон, вызолоченные часы красовались на камине, обитом бархатом, зеркала сияли на стенах, пестрые цветы испещряли ковер. Среди этого обилия предметов, блеска, света лежал больной, разбитый параличом, с блуждающими глазами, с неподвижной нижней частью лица, голову его подпирало высокое изголовье, безжизненные, высохшие руки лежали на одеяле. У изголовья стояла старая, молчаливая, с морщинистым лицом черная няня, а на одеяле между распростертыми руками отца сидел ребенок в беленьком платьице, занимаясь какой-то игрушкой. Когда дверь отворилась и вошла миссис Армадэль, мальчик катал игрушку – солдата верхом на лошади – взад и вперед между безжизненными руками отца, блуждающие глаза которого следили за игрушкой. Украдкой мистер Армадэль с нежностью смотрел на сына. Без слез на эту сцену нельзя было смотреть.

В ту минуту, когда Ниль показался в дверях, эти блуждающие глаза остановились, а затем обратились на незнакомца. В них можно было прочитать какой-то вопрос. Но вот неподвижные губы с усилием зашевелились, невнятно произнесли:

– Это вы?

Ниль приблизился к кровати, миссис Армадэль отошла и ждала с доктором в дальнем углу комнаты. Ребенок, когда подошел незнакомец, поднял голову, раскрыл свои карие глазки, с удивлением посмотрел на Ниля, а потом продолжал играть.

– Мне рассказали о вашем печальном положении, сэр, – сказал мистер Ниль. – Я пришел сюда выполнить ваше пожелание, так как эту услугу никто, кроме меня, как сообщил доктор, не может оказать вам в этом немецком городе. Меня зовут Ниль, я служу в Эдинбурге чиновником при королевской печати ^[3]. Смею надеяться, что ваше доверие ко мне не будет обмануто.

Глаза прелестной жены Армадэля теперь не смущали его. Он разговаривал с больным спокойно и рассудительно, без своей обычной суровости и с чувством сострадания в голосе. Обстановка у смертного одра произвела на шотландца сильное впечатление.

– Вы желаете, чтобы я написал что-то для вас? – продолжал он, терпеливо ожидая ответа.

– Да, – сказал умирающий, и страстное желание, которое язык его не имел сил выразить, отразилось в его глазах. – Я не владею рукой и скоро не смогу говорить. Пишите.

Прежде чем мистер Ниль успел что-то сказать, он услышал шелест женского платья. Миссис Армадэль передвигала небольшой письменный стол через всю комнату к кровати. Если Ниль хотел принять предосторожности, которые должны были гарантировать его от всех нежелаемых последствий, то сделать это надо было теперь или никогда. Шотландец стоял спиной к миссис Армадэль и очень осторожно задал больному вопрос, тщательно подбирая слова.

– Могу я спросить, сэр, прежде чем возьму перо в руки, что вы желаете мне диктовать?

Беспокойные глаза больного сверкнули гневом, губы его зашевелились, но он не ответил.

Мистер Ниль осторожно задал другой вопрос иного содержания.

– Когда я напишу то, что вы желаете мне продиктовать, что надо будет сделать с этой бумагой?

На этот раз ответ был дан:

– Запечатайте ее при мне и отправьте на почту к моему…

Его речь на этом вдруг прервалась, и он жалобно посмотрел на Ниля, как бы желая, чтобы он подсказал то слово, которое сам не в силах был произнести.

– Вы хотите сказать – к вашему душеприказчику?

– Да.

– Я должен буду отправить на почту письмо?

Ответа не последовало.

– Могу я спросить, не изменяет ли это письмо ваше завещание?

– Нисколько.

Ниль ненадолго задумался. Тайна окутывала всю эту историю. Одно, что проливало хоть немного какой-то свет, была та странная история неоконченного письма, которую доктор передал ему словами миссис Армадэль. Чем ближе приближался мистер Ниль к выполнению взятой на себя ответственности, тем более казалось ему, что дело это очень серьезное. Не задать ли ему еще вопрос, прежде чем он возьмет перо и свяжет себя с этими людьми окончательно? Когда это сомнение промелькнуло в голове его, шотландец почувствовал, что шелковое платье миссис Армадэль коснулось его, ее нежная смуглая рука тихо легла на его руку, ее прекрасные черные глаза глядели на него с нескрываемой мольбой.

– Мой муж очень тревожится, – шепнула она, – успокойте его, сядьте за письменный стол.

Просьба была произнесена ее устами, устами той, которая имела больше прав колебаться, устами жены, которой не раскрывалась эта тайна. Многие люди в положении мистера Ниля в этот момент отказались бы от всякой осторожности. И шотландец отказался, только не совсем.

– Я буду писать, что вы пожелаете, – обратился он к мистеру Армадэлю. – Я запечатаю эту бумагу в вашем присутствии и сам отправлю ее на почту к вашему душеприказчику, но, обязуясь сделать это, я должен просить вас понять, что я действую совершенно втемную, и извинить меня, если я предоставлю себе абсолютную свободу действий, когда ваше желание, относительно того, чтобы письмо было написано и отправлено на почту, будет исполнено.

– Вы даете мне обещание?

– Если вы желаете моего обещания, сэр, я дам его, с условием, названным мною.

– Исполните ваше условие и сдержите ваше обещание. Мою письменную шкатулку, – прибавил он, первый раз взглянув на жену.

Она поспешно пересекла комнату, чтобы взять шкатулку, стоявшую в углу на стуле. Возвратившись со шкатулкою, миссис сделала знак негритянке, которая стояла молча на том же самом месте. Эта женщина подошла, по знаку госпожи, взять ребенка с постели. В ту минуту, когда она дотронулась до него, глаза отца, прежде устремленные на шкатулку, обратились на негритянку с выражением большого недовольства.

– Нет! – сказал он.

– Нет! – повторил тоненьким голоском ребенок, все еще забавлявшийся своей игрушкой и не хотевший, видимо, оставлять своего места на постели.

Негритянка вышла из комнаты, а ребенок с торжеством продолжал швырять своего игрушечного солдатика на скомканном одеяле, которое лежало на груди его отца.

На хорошеньком лице матери появилось выражение ревности, когда она поглядела на ребенка.

– Отпереть шкатулку? – спросила миссис, с досадой оттолкнув протянутую сыном игрушку.

Взгляд мужа сказал «да», и она сунула руку под его изголовье – там был спрятан ключ. Миссис Армадэль отперла шкатулку и вынула оттуда несколько небольших листков, сшитых вместе.

– Это? – спросила она, показывая их.

– Да, – ответил он. – Ты можешь теперь идти.

Шотландец, сидевший за письменным столом, и доктор, в углу приготовлявший специальную микстуру, переглянулись с беспокойством, которое ни один из них не мог скрыть. Слова, которыми муж изгонял жену из комнаты, были произнесены. Минута настала.

– Ты можешь идти теперь, – повторил Армадэль с нетерпением.

Она посмотрела на ребенка, спокойно игравшего на постели; смертельная бледность разлилась по ее лицу. Она бросила взгляд на роковое письмо, содержание которого было для нее тайной, и мука ревности, ревности к той другой женщине, которая была черной тенью и отравой ее жизни, сжала ей сердце. Сделав несколько шагов от кровати, она остановилась и повернула назад. Исполненная чувством любви и отчаяния, она прижала свои губы к щекам умирающего мужа и в последний раз обратилась к нему с мольбой. Ее горькие слезы капали на его лицо, когда она шепнула ему:

– О, Аллэн! Подумай, как я тебя любила! Подумай, как я старалась сделать тебя счастливым! Подумай, как скоро я лишусь тебя! О, мой возлюбленный! Не отсылай меня!

Слова умоляли за нее, поцелуй умолял за нее, воспоминание о любви, отданной ему и не получившей взаимности, видимо, тронуло сердце умирающего так, как еще ничто не трогало его со дня их брака. Тяжелый вздох вырвался у Армадэля. Он посмотрел на нее и заколебался.

– Позволь мне остаться, – шепнула она, еще крепче прижавшись своим лицом к его лицу.

– Это только огорчит тебя, – шепнул он ей в ответ.

– Ничто не огорчит меня так, как если ты вышлешь меня отсюда.

Он молчал. Она видела, что он думает, и также ждала.

– Если я позволю тебе остаться…

– Да! Да!

– Ты уйдешь, когда я тебе скажу?

– Уйду.

– Ты даешь клятву?

Оковы, связывавшие его язык, как будто спали на минуту в порыве страшного волнения, которое вызвала ее страстная мольба. Он произнес эти странные слова так внятно, как никогда еще в этой комнате не говорил.

– Я даю клятву, – сказала она и, упав на колени у кровати, страстно поцеловала его руку.

Оба посторонних, присутствующих в комнате, отвернулись как бы по взаимной договоренности. Наступило молчание. Тишину не нарушало ничего, кроме шума, производимого игрушкой, которую ребенок перекидывал на постели.

Доктор первый нарушил оцепенение. Он подошел к больному и с беспокойством осмотрел его. Миссис Армадэль встала с колен и, выполняя волю мужа, отнесла листки, которые она вынула из шкатулки, к столу, за которым сидел мистер Ниль. Раскрасневшаяся, выглядевшая еще прелестнее прежнего, она наклонилась к нему, подавая написанное. Добиваясь своей цели с упрямством женщины, страдающей от ревности, она шепнула Нилю:

– Читайте с начала. Я должна и хочу это слышать!

Глаза женщины с мольбой смотрели прямо в глаза Нилю; ее дыхание коснулось щек шотландца. Прежде чем он успел ответить, прежде чем он успел подумать, она уже вернулась к постели своего мужа. Она говорила с Нилем одно мгновение, и этого мгновения было достаточно для того, чтобы ее красота подчинила шотландца ее воле. Досадуя на свою неспособность сопротивляться госпоже Армадэль, он просмотрел листки письма до того самого места, где перо выпало из руки писавшего и оставило на бумаге чернильное пятно, затем опять возвратился к его началу и произнес, обращаясь к больному, слова в пользу его жены, которые она сама вложила в уста Ниля.

– Может быть, сэр, вам угодно сделать несколько поправок, – начал он.

Внешне все его внимание было устремлено на письмо, и он делал вид, будто раздражение от всего происходившего опять овладело им.

– Не прочесть ли вам то, что уже написано? – продолжал шотландец.

Миссис Армадэль, сидевшая у изголовья мужа с одной стороны, и доктор, положивший пальцы на пульс больного с другой стороны, ждали с беспокойством, конечно, различной степени, ответа на вопрос Ниля. Господин Армадэль перевел взгляд с ребенка на жену.

– Ты хочешь слышать? – спросил он.

Она дышала быстро и порывисто, рука ее ласково легла на руку мужа, она молча наклонила голову. Муж молчал, как бы тайно совещаясь со своими мыслями и не спуская глаз с жены. Наконец он решился.

– Читайте, – произнес он еле слышно, – и остановитесь, когда я вам скажу.

Был уже почти час, и колокол, призывавший постояльцев к раннему обеду в гостинице, раздался. Быстрые шаги и говор стали слышны в комнате, когда Ниль разложил написанное на столе перед собой и прочел начальные фразы:

– «Я адресую это письмо к моему сыну, когда мой сын дойдет до таких лет, что будет в состоянии понять. Так как я лишился всякой надежды видеть взрослым моего сына, мне остается только написать то, что мне хотелось бы сказать ему со временем самому, изустно.

Я имею три цели для того, чтобы написать это письмо. Во-первых, открыть обстоятельства, сопровождавшие брак одной англичанки, знакомой мне, на острове Мадера (Мадейра). Во-вторых, бросить настоящий свет на смерть ее мужа, случившуюся, несколько времени спустя, на французском корабле «La Grace de Dieu» («Милость Божия»). В-третьих, предостеречь моего сына об опасности, ожидающей его, – опасности, которая поднимется из могилы его отца, когда земля закроется над его пеплом.

История брака англичанки начинается с того времени, когда я получил в наследство большое армадэльское имение и принял роковое имя Армадэль.

Я единственный оставшийся в живых сын покойного Мэтью Рентмора из Барбадоса. Я родился в нашем фамильном поместье на этом острове и лишился моего отца, когда был еще ребенком. Мать моя слепо любила меня, она не отказывала мне ни в чем; она позволяла мне жить, как я хочу. Моя юность и мое детство были проведены в праздности и в потворстве собственным страстям между рабами, для которых моя воля была закон. Я сомневаюсь, есть ли во всей Англии джентльмен моего происхождения и звания, такой невежда, как я. Я сомневаюсь, был ли молодой человек на этом свете, страсти которого оставались без всякого контроля, как мои во времена моей юности.

Матери моей, как романтической женщине, не нравилось простое имя моего отца. Меня назвали Аллэном, в честь богатого кузена моего отца, покойного Аллэна Армадэля, который имел поместье у нас по соседству, самое большое и самое производительное на острове, и согласился быть моим крестным отцом заочно. Мистер Армадэль никогда не был в своем Вест-Индском имении. Он жил в Англии, и, прислав мне обыкновенный подарок на крестины, он потом много лет не имел никаких сношений с моими родителями. Мне минул двадцать один год перед тем, как мы получили известие от мистера Армадэля. По этому случаю мать моя получила от него письмо, в котором он спрашивал, жив ли я еще, и предлагал, ни более ни менее (если я жив), как сделать меня наследником своего Вест-Индского имения.

Это неожиданное богатство доставалось мне единственно вследствие дурного поведения сына мистера Армадэля – его единственного сына. Молодой человек осрамил себя безвозвратно, бросил свой дом отверженником, и вследствие этого отец отказался от него навсегда. Не имея около себя никакого родственника мужского пола, который мог бы быть его наследником, Армадэль подумал о сыне кузена и своем крестном сыне и предложил мне свое Вест-Индское поместье и моим наследникам после меня, с единственным условием, чтобы я и мои наследники приняли его фамилию. Предложение было принято с признательностью, и взяты законные меры, чтобы переменить мою фамилию в колонии и в Англии. Со следующей же почтой мистер Армадэль получил известие, что на его условия согласны. Завещание его было изменено в мою пользу, и неделю спустя смерть моего благодетеля сделала меня богатейшим человеком в Барбадосе.

Это было первым звеном в цепи событий. Шесть недель спустя случилось второе событие.

В конторе в моем поместье была вакансия на место клерка, и занять его явился молодой человек моих лет, только что приехавший на остров. Он представился под именем Фергуса Ингльби. Впечатления управляли мной во всем. Я не знал никаких законов, кроме своих собственных прихотей, и приезжий молодой человек понравился мне в ту самую минуту, когда я взглянул на него. У него было обращение джентльмена, и он обладал самыми привлекательными качествами в общении, с какими когда-либо случалось мне встречаться еще при моей неопытности в обществе. Когда я услыхал, что аттестаты, привезенные им с собою, были найдены неудовлетворительными, я вмешался и настоял, чтобы он получил это место. Моя воля была закон, и он получил его.

Мать моя с первого взгляда почувствовала отвращение и недоверие к Ингльби. Когда она увидела, что близость между нами быстро возрастала, когда она увидела, что я допустил этого подчиненного мне молодого человека к короткой дружбе со мною и к доверию (я жил с моими подчиненными всю жизнь, и мне это нравилось), она делала всевозможные усилия, чтобы разлучить нас. Ей не удалось ни одно. Наконец она решилась попробовать единственное оставшееся средство – убедить меня решиться на путешествие, о котором я часто думал, путешествие в Англию.

Прежде чем она заговорила со мной об этом, она решилась заинтересовать меня мыслью увидеть Англию так, как я никогда не был еще заинтересован. Она написала к своему старому другу и старому поклоннику, покойному Стивену Блэнчарду, владельцу поместья Торп-Эмброз в Норфольке и вдовцу с семейством. После я узнал, что мать моя ссылалась на их привязанность (которую, кажется, не одобрили родители с той и с другой стороны) и что, прося мистера Блэнчарда принять ее сына, когда он приедет в Англию, она справлялась о его дочери и намекала на возможность брака, соединившего бы оба семейства, если бы молодая девушка и я понравились друг другу. Мы были партией равной во всех отношениях, и воспоминание моей матери о ее девической привязанности к мистеру Блэнчарду делало надежду на мой брак с дочерью ее старого поклонника самой счастливой и приятной надеждой, какую только она могла себе представить. Обо всем этом я не знал ничего до тех пор, пока ответ мистера Блэнчарда не был получен в Барбадосе. Тогда моя мать показала мне письмо и прямо поставила передо мной искушение, которое должно было разлучить меня с Фергусом Ингльби.

Письмо мистера Блэнчарда было написано с острова Мадера. Он был нездоров, и его послали туда доктора попытать, не принесет ли ему пользу климат. Его дочь была с ним. Искренно сочувствуя всем надеждам и желаниям моей матери, он предложил мне, если я намерен вскоре оставить Барбадос, заехать на Мадеру по дороге в Англию и сделать ему визит в его временном местопребывании на острове. Если же этого нельзя, он назначал время, в которое надеялся воротиться в Англию и когда я могу надеяться найти прием в его доме в Торп-Эмброзе. В заключение он извинился, что не пишет подробно, объясняя, что зрение его ослабло и что он ослушался приказания доктора, поддавшись искушению написать своему старому другу своей собственной рукой.

Как ни любезно написано было это письмо, оно само по себе имело бы мало на меня влияния, но кроме письма был прислан миниатюрный портрет мисс Блэнчард. На задней стороне портрета отец ее написал полушутливо-полунежно: «Я не могу просить мою дочь писать вместо меня, по обыкновению не сказав ей о ваших расспросах и не заставив ее краснеть. Я посылаю ее портрет без ее ведома, пусть он отвечает за нее. Это хороший портрет хорошей девушки. Если ваш сын понравится ей и если он понравится мне, в чем я уверен, мы, может быть, доживем, мой добрый друг, до того, что увидим наших детей тем, чем мы сами могли быть когда-то – мужем и женой». Мать моя отдала мне миниатюрный портрет вместе с письмом. Этот портрет тотчас поразил меня – не могу сказать почему, не могу сказать, каким образом, – как еще ничего в этом роде не поражало меня прежде.

Умы, тверже моего, могли бы приписать необыкновенное впечатление, произведенное на меня этим портретом, расстроенному состоянию души моей в то время, утомлению, которое произвели во мне в последние месяцы мои низкие удовольствия, неопределенному стремлению к новым интересам и к новым надеждам, порожденному этим утомлением. Я не пытался допрашивать себя: тогда я верил в судьбу, я и теперь в судьбу верю. Для меня довольно было знать, что первое ощущение чего-то лучшего в моей натуре было возбуждено лицом этой девушки, смотревшей на меня с портрета так, как ни одно женское лицо еще не смотрело на меня никогда. В этих нежных глазах, в возможности сделать это кроткое создание моей женой я видел предназначение моей судьбы. Портрет, который попал в мои руки так странно, так неожиданно, был безмолвным вестником счастья, близкого мне, присланный предостеречь, ободрить, оживить меня, пока еще не поздно. Я положил портрет под мое изголовье на ночь, я снова посмотрел на него утром. Мое вчерашнее убеждение осталось так же сильно, мое суеверие – если захотят так назвать это – указывало мне непреодолимо путь, по которому я должен идти. В гавани находился корабль, отправлявшийся в Англию через две недели. Он должен был зайти и на Мадеру. Я отбыл на этом корабле».

До сих пор шотландца никто не прерывал, но при последних словах раздался другой голос, тихий и дрожащий, прервавший читающего.

– Она была блондинка? – спросил этот голос. – Или брюнетка, как я?

Ниль замолчал и поднял глаза. Доктор все еще сидел в изголовье, машинально положив пальцы на пульс больного. Ребенок, пропустивший время своего дневного сна, продолжал, но уже вяло играть со своей новой игрушкой. Глаза отца наблюдали за ним с восхищением и нежностью. Миссис Армадэль выпустила руку мужа и сидела, отвернувшись от него. Глаза ее горели, яркий румянец выступил на смуглых щеках, когда она настойчиво повторила вопрос:

– Она была блондинка или брюнетка, как я?

– Блондинка, – отвечал муж, не смотря на нее.

Она заломила руки, лежавшие на коленях, и не сказала ничего больше. Нависшие брови мистера Ниля поползли зловеще вниз, когда он вернулся к рассказу. Шотландец испытывал большое неудовольствие – он поймал себя на мысли, что испытывает тайное сострадание к ней.

– «Я сказал, – продолжалось в письме, – что Ингльби был допущен к короткости в отношениях со мной. Мне было жаль оставить его, и меня огорчили его очевидное удивление и досада, когда он услышал, что я уезжаю. Для собственного оправдания я показал ему письмо и портрет и сказал ему всю правду. Интерес, возбужденный в нем портретом, едва ли был меньше моего. Он расспрашивал меня о фамилии и состоянии мисс Блэнчард с сочувствием истинного друга и подкрепил мое уважение и мое доверие к нему, великодушно поощряя меня стремиться к моей новой цели. Когда мы расстались, я был здоров и весел. Прежде чем мы встретились на следующий день, меня внезапно поразила болезнь, угрожавшая и моему рассудку, и моей жизни.

Я не имею доказательств против Ингльби. На острове была не одна женщина, которую я оскорбил до самых крайних пределов, за которые уже не может быть прощения и мщение которой могло поразить меня в то время. Я не могу обвинить никого, я только могу сказать, что мою жизнь спасла моя старая черная няня и что эта женщина впоследствии призналась, что она употребила противоядие, известное неграм против яда, употребляемого неграми же в той стране. Когда настали первые дни выздоровления, корабль, на котором я взял место, уже давно отплыл. Когда я спросил об Ингльби, мне сказали, что он уехал. Доказательства его непростительных проступков были мне представлены, против которых не устояло даже мое пристрастие к нему. Он был выгнан из конторы в первые дни моей болезни, и о нем ничего более не было известно, кроме того, что он оставил остров.

Во все время моей болезни портрет лежал под моим изголовьем, во все время моего выздоровления он был моим единственным утешением, когда я вспоминал о прошлом, и моим единственным ободрением, когда я думал о будущем. Никакие слова не могут описать, до какой степени эта первая фантазия утвердилась во мне. Этому помогли время, одиночество и страдания. Мать моя при всем своем желании этого брака была изумлена неожиданным успехом своего плана. Она написала к мистеру Блэнчарду о моей болезни, но ответа не получила. Она предложила написать опять, если я обещаю не оставлять ее до моего совершенного выздоровления. Мое нетерпение не знало границ. Другой корабль в гавани давал мне новую возможность уехать на Мадеру. Прочитав еще раз пригласительное письмо мистера Блэнчарда, я надеялся, что я найду еще его на острове, если воспользуюсь этим случаем. Несмотря на просьбы моей матери, я настоял, чтобы взять место на втором корабле, и на этот раз, когда корабль отплыл, я был на нем.

Перемена принесла мне пользу: морской воздух сделал из меня человека. После необыкновенно быстрого путешествия я достиг цели моего странствования. В прекрасный тихий вечер, которого никогда не забуду, я стоял один на берегу, прижимая ее портрет к моей груди, и увидел белые стены дома, где, я знал, живет она.

Я обошел вокруг сада, чтобы успокоиться, прежде чем войду. Осмелившись войти в калитку, я заглянул в сад и увидел там женщину, стоявшую на лугу. Она обернулась лицом ко мне, и я увидел оригинал моего портрета, осуществление моей мечты! Бесполезно, хуже чем бесполезно писать об этом теперь. Скажу только, что все обещания, которые портрет дал моему воображению, живая женщина оправдала в моих глазах в ту минуту, когда я в первый раз взглянул на нее. Скажу только это, и ничего больше.

Я был так взволнован, что не мог решиться представиться ей. Я воротился назад, не примеченный ею, и, направившись к парадной двери, спросил прежде ее отца. Мистер Блэнчард ушел в свою комнату и не принимал никого. Услышав это, я собрался с мужеством и спросил мисс Блэнчард. Слуга улыбнулся.

– Наша молодая барыня уж не мисс Блэнчард, сэр, – сказал он, – она замужем.

Эти слова поразили бы многих в моем положении. Они разгорячили мою пылкую кровь, и я схватил слугу за горло в припадке бешенства.

– Это ложь! – закричал я, как будто говорил с одним из невольников в моем поместье.

– Это правда, – отвечал слуга, вырываясь от меня. – Муж ее здесь, в доме.

– Кто он? Говори, негодяй!

Слуга отвечал, назвав мое собственное имя:

– Аллэн Армадэль.

Теперь вы можете угадать правду. Фергус Ингльби был отверженным сыном, чье имя и чье наследство взял я.

Рассказ о том, как был произведен этот обман, необходим для объяснения (я не скажу – для оправдания) моего участия в происшествиях, последовавших за моим приездом на Мадеру.

По собственному признанию Ингльби, он приехал в Барбадос, узнав о смерти своего отца и о моем праве на его наследство, с решительным намерением ограбить меня и сделать мне вред. Мое опрометчивое доверие доставило ему такой удобный случай, на который он никогда не мог надеяться. Он перехватил письмо, которое мать моя написала мистеру Блэнчарду в начале моей болезни, сам побудил отказать ему от места и уехал на Мадеру на том самом корабле, на котором должен был ехать я. Приехав на остров, он подождал, пока корабль отправится дальше, а потом представился мистеру Блэнчарду, не под чужим именем, о котором я продолжаю говорить о нем здесь, но под тем именем, которое, конечно, принадлежало столько же ему, сколько и мне, – под именем Аллэна Армадэля. Обман сначала представлял немного затруднений. Ему приходилось иметь дело только с больным стариком, который не видел мою мать почти половину своей жизни, и с невинной девушкой, которая никогда ее не видела. Он довольно узнал во время службы у меня, чтобы отвечать на немногие вопросы, которые задавали ему, так же хорошо, как мог бы отвечать я сам. Его наружность и обращение, его привлекательные манеры с женщинами, его хитрость и находчивость сделали остальное. Пока я лежал в постели больной, он приобрел привязанность мисс Блэнчард. Пока я мечтал над портретом в первые дни моего выздоровления, он получил уже согласие мистера Блэнчарда на брак, прежде чем он с дочерью уедет с острова.