Армадэль

Как ни просто были сказаны эти слова, они возбудили самое глубокое сочувствие в натуре ректора: они возвратили его мысли к смертному одру миссис Армадэль. Перед Броком сидел человек, против которого она предостерегала его ради интересов своего сына, а этот человек по собственной своей воле наложил на себя обязательство уважать ее тайну ради ее сына! Воспоминание о своих прошлых усилиях уничтожить ту дружбу, из которой возникло это намерение, угнетало Брока. В первый раз он протянул руку Мидуинтеру.

– От имени ее сына я благодарю вас, – сказал он с жаром.

Мидуинтер ничего не ответил, а положил на стол перед Броком раскрытое письмо своего отца.

– Я, думаю, сказал все, что предписывал мне долг, – начал он, – прежде чем мы начнем делать соображения относительно этого письма. То, что могло показаться вам странным в моем поведении с вами и с мистером Армадэлем, теперь может объясниться само собой. Вы легко можете сообразить, какое любопытство и удивление почувствовал я, не зная тогда правды, когда звук имени мистера Армадэля изумил меня, как отголосок моего собственного имени. Вы легко поймете теперь, что я не решался сказать ему, что я его соименник, потому только, что боялся уронить себя, – в вашем мнении, если не в его, – признавшись, что я явился к вам под чужим именем. После того, что вы теперь слышали о моей бродяжнической жизни и о том низком обществе, в котором мне приходилось жить, вы не станете удивляться, почему я сохранял о себе такое упорное молчание в то время, когда я не чувствовал ответственности, которую признание моего отца наложило на меня. Мы можем вернуться к этим личным объяснениям в другое время, если вам угодно. Они не должны отвлекать нас от важнейших интересов, которые мы должны решить, прежде чем вы уедете отсюда. Теперь мы можем приступить…

Голос его ослабел, и он вдруг повернулся к окну, чтобы скрыть свое лицо от ректора.

– Мы теперь можем перейти, – повторил он, и рука его заметно дрожала, когда он держал листок, – к убийству на корабле, производившем торговлю строевым лесом, и к предостережению, данному мне из могилы моим отцом.

Тихо, как бы боясь разбудить Аллэна, спавшего в смежной комнате, прочел он ужасные слова, написанные шотландцем в Вильдбаде по мере того, как они выходили из уст его отца:

– «Избегай вдовы человека, которого я убил, если эта вдова еще жива; избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствия к этому браку, если эта девушка находится еще у нее в услужении; а более всего избегай человека, который носит одно имя с тобою. Ослушайся лучшего твоего благодетеля, если его влияние захочет сблизить тебя с ним. Брось женщину, которая любит тебя, если эта женщина будет служить связью между ним и тобою; скрывайся от него под чужим именем, поставь горы и моря между вами. Будь неблагодарен, будь мстителен, будь всем, что наиболее противно твоему кроткому характеру, чем жить под одной кровлей и дышать одним воздухом с этим человеком. Не допускай, чтобы оба Армадэля встретились на этом свете никогда, никогда! Никогда!»

Прочтя эти фразы, он оттолкнул от себя рукопись, не поднимая глаз. Скрытность, которую он несколько минут уже успел преодолеть, опять овладела им, опять глаза его блуждали по сторонам, опять голос его понизился. Посторонний, слышавший его историю и видевший его теперь, сказал бы: «Взгляд у него нечестный, обращение у него дурное. Он во всех отношениях достойный сын своего отца».

– Я должен задать вам еще вопрос, – заговорил Брок, в первый раз прервав молчание со своей стороны. – Зачем вы прочли это место в письме вашего отца?

– Для того, чтобы принудить себя сказать вам правду, – было ответом. – Вы должны знать, как много во мне отцовского, прежде чем вы допустите меня остаться другом мистера Армадэля. Я получил это письмо вчера утром. Какое-то предчувствие волновало меня, и я пошел к берегу моря, прежде чем распечатать письмо. Вы верите, что умершие могут возвращаться в мир, в котором они некогда жили? Я верю, что отец мой возвратился в этом ярком утреннем свете, сквозь блеск солнечных лучей и шум волн радостного моря и наблюдал, как я читал. Когда я дошел до слов, сейчас выслушанных вами, и когда я узнал, что именно то обстоятельство, которого он опасался перед смертью, действительно случилось, я почувствовал, как ужас, овладевший им в его последние минуты, овладевал мной. Я боролся с самим собой, как он желал этого. Я старался быть всем, что было наиболее противно моему кроткому характеру. Я старался думать безжалостно о том, чтобы поставить горы и моря между мной и человеком, который носит мое имя. Прошло несколько часов, прежде чем я мог принудить себя возвратиться и подвергнуться риску встретить Аллэна Армадэля в этом доме. Когда он встретил меня вечером на лестнице, мне кажется, я взглянул ему в лицо, как мой отец глядел на его отца, когда дверь каюты затворилась между ними. Выводите какие вам угодно заключения, сэр. Скажите, если вы хотите, что отец мой оставил мне в наследство, между прочим, свою языческую веру в судьбу, я не стану этого оспаривать, я не стану опровергать, что весь вчерашний день я придерживался его суеверия. Настала ночь, а я еще не мог найти путь к более спокойным и светлым мыслям. Но наконец мне это удалось. Вы можете сказать в мою пользу то, что я наконец освободился от влияния этого ужасного письма. Знаете, что помогло мне?

– Ваш рассудок одержал верх?

– Я не могу рассуждать о том, что я чувствую.

– Вы успокоили вашу душу молитвой?

– Я не был в состоянии молиться.

– Однако что-нибудь привело же вас к лучшим чувствам и к настоящему взгляду на предмет?

– Привело.

– Что?

– Моя любовь к Аллэну Армадэлю.

Он бросил нерешительный, почти робкий взгляд на Брока, когда произнес эти слова, и вдруг, встав из-за стола, возвратился к окну.

– Разве я не имею права говорить о нем таким образом? – спросил он, скрывая свое лицо от ректора. – Разве я не знаю его довольно давно? Разве я не довольно уже сделал для него? Вспомните мою опытность разбираться в людях вообще, когда я в первый раз увидел его руку, протянутую мне, когда я в первый раз услышал его голос, говоривший со мной в той комнате, где лежал больной. В моем детстве я только и слышал, что чужая рука грозила мне или била меня. Его рука поправляла мое изголовье, трепала меня по плечу, подавала мне пищу и питье. Когда возмужал, я слышал голоса других людей, произносящие только насмешки, проклятия, шептавшиеся с гнусным недоверием. Его голос сказал мне: «Развеселитесь, Мидуинтер, мы скоро вас вылечим. Через неделю вы поправитесь настолько, что поедете со мной покататься по нашим сомерсетширским переулкам». Подумайте о палке цыгана, подумайте, как негодяи смеялись надо мной, когда я проходил мимо их окон с моей умершей собачкой на руках. Подумайте о хозяине, который лишил меня жалованья за целый месяц на своем смертном одре, и спросите ваше собственное сердце: преувеличил ли жалкий несчастливец, с которым Аллэн Армадэль обошелся, как с равным и как с другом, когда сказал, что он любит его? Я люблю его! Это чувство обнаруживается во мне, я не могу его сдержать. Я люблю даже землю, по которой он ступает! Я отдал бы мою жизнь, да, жизнь, которая драгоценна для меня теперь, потому что его доброта сделала ее счастливой. Я говорю вам, что я отдал бы мою жизнь…

Слова замерли на его губах, истерические рыдания овладели им. Он протянул руку мистеру Броку с умоляющим движением, опустил голову и залился слезами.

Даже тут обнаружилась суровая дисциплина, которой научила этого человека жизнь. Он не ожидал сочувствия, он не рассчитывал на сострадательное уважение человека к человеческой слабости. Жестокая необходимость сдерживать себя не выходила из его мыслей, между тем как слезы лились по его щекам.

– Дайте мне одну минуту, – сказал он слабым голосом. – Я преодолею это сию минуту, я не стану расстраивать вас опять таким образом.

Верный своей решимости, он через минуту переборол себя и был в состоянии говорить спокойно.

– Мы вернемся, сэр, к тем лучшим мыслям, которые привели меня вчера, – продолжал он. – Я могу только повторить, что я никогда не освободился бы от влияния, которое произвело на меня это письмо, если бы я не любил Аллэна Армадэля со всей полнотой братской любви. Я сказал себе: «Если мысль расстаться с ним раздирает мне сердце, стало быть, эта мысль дурна!» Так я думал несколько часов тому назад, так я думаю и теперь. Я не могу поверить и не верю, чтобы дружба, возродившаяся только из доброты с одной стороны, только из признательности с другой, могла повести к дурному концу. Я не уменьшаю важности странных обстоятельств, сделавших нас соименниками, странных обстоятельств, которые свели нас и привязали друг к другу, странных обстоятельств, случившихся потом с каждым из нас отдельно – они все связываются между собой в моих мыслях, но они не устрашают меня. Я не верю, чтобы эти обстоятельства произошли по определению судьбы для того, чтобы привести к дурному, я верю, что они случились по определению Господа для доброй цели. Будьте судьей, как священнослужитель, между умершим отцом, слова которого срываются теперь с его губ. Теперь, когда оба Аллэна Армадэля встретились во втором поколении, что я такое: орудие судьбы или провидения? Что предназначено мне сделать теперь, когда я дышу одним воздухом и живу под одной кровлей с сыном человека, убитого моим отцом? Продолжать ли преступление моего отца, нанося моему соименнику смертельный вред, или загладить преступление моего отца, посвятив ему всю мою жизнь? В силу этого лучшего побуждения я хочу решиться задать вам один простой вопрос, ради ответа на который я пришел сюда все рассказать. Ваш воспитанник стоит в начале своей новой карьеры в положении совершенно одиноком. Ему непременно нужен товарищ его лет, на которого он мог бы положиться. Наступило время, сэр, чтобы решить, могу я быть этим товарищем или нет. После всего, что вы слышали об Озайязе Мидуинтере, скажите мне прямо, позволяете ли вы ему остаться другом Аллэна Армадэля?

Брок отвечал на этот бесстрашно чистосердечный возрос с таким же бесстрашным чистосердечием:

– Я верю, что вы любите Аллэна, и верю, что вы сказали правду. На человека, который произвел на меня это впечатление, я обязан положиться. Я полагаюсь на вас.

Мидуинтер вскочил, его смуглое лицо покрылось густым румянцем. Глаза его наконец твердо и ясно остановились на лице ректора.

– Огня! – воскликнул он, отрывая страницы отцовского письма одну от другой. – Уничтожим последнюю связь, соединяющую нас с ужасным прошлым! Пусть мы увидим, что это признание превратится в груду пепла, прежде чем мы расстанемся.

– Подождите! – сказал Брок. – Прежде чем мы сожжем это письмо, мы должны еще раз пересмотреть его.

Оторванные листки рукописи выпали из рук Мидуинтера, Брок старательно подобрал их до последней страницы.

– Я смотрю на суеверие вашего отца совершенно так, как вы, – сказал ректор. – Но он дал вам одно предостережение, которым вам не следует пренебрегать (и для Аллэна, и для вас самих). Последняя связь с прошлым не будет уничтожена, когда вы сожжете эти листки. Одно из действующих лиц этой вероломной и убийственной истории еще не умерло. Прочтите эти слова.

Он подвинул листок через стол, указывая пальцем на одну фразу. Волнение Мидуинтера сбило его с толку. Он обратил внимание не на ту фразу и прочел:

– «Избегай вдовы человека, которого я убил, если эта вдова еще жива».

– Не эту фразу, – сказал ректор, – а следующую. Мидуинтер прочел:

– «Избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствия к этому браку, если эта девушка находится еще у нее в услужении».

– Служанка и госпожа расстались, – сказал Брок, – по время замужества госпожи. Служанка и госпожа опять встретились в доме миссис Армадэль в Сомерсетшире в прошлом году. Я встретил сам эту женщину в деревне и знаю, что ее посещение ускорило смерть миссис Армадэль. Подождите несколько и успокойтесь, я вижу, что я испугал вас.

Мидуинтер подождал, как ему было сказано, румянец его сменился сероватой бледностью, а блеск светлых Карих глаз медленно исчезал. Слова ректора произвели на него очень сильное впечатление, на его лице виднелось более чем сомнение, виднелся испуг, в то время как он сидел, погрузившись в свои мысли. Не возобновилась ли уже борьба прошлой ночи? Не почувствовал ли он, что ужас наследственного суеверия опять овладевает им?

– Вы можете помочь мне остерегаться ее? – спросил он после продолжительного молчания. – Можете вы сказать мне ее имя?

– Я могу только сказать вам, что миссис Армадэль сказала мне, – отвечал Брок. – Эта женщина призналась, что она вышла замуж в тот продолжительный промежуток, который прошел после ее разлуки с госпожой, но она не сказала ни слова о своей прошлой жизни. Она пришла к миссис Армадэль просить денег, получила их и ушла из тома, положительно отказавшись, когда ее спросили об этом, сказать свое замужнее имя.

– Вы видели ее в деревне. Какой она наружности?

– Она не поднимала вуали. Я не могу вам сказать.

– Вы можете сказать мне, что вы видели?

– Конечно. Я видел, когда она подошла ко мне, что ее походка очень грациозна, что у нее прекрасная фигура и что она несколько выше среднего роста. Я приметил, когда она спрашивала у меня дорогу к миссис Армадэль, что обращение ее было благородное, а голос замечательно нежен и привлекателен. Наконец, я вспомнил потом, что на ней была густая черная вуаль, черная шляпка, черное шелковое платье и красная шаль. Я чувствую, как важно для вас узнать о ней более подробные сведения, каких я не могу вам дать. Но, к несчастью…

Он остановился. Мидуинтер вдруг наклонился через стол и положил руку на руку Брока.

– Неужели вы знаете эту женщину? – спросил Брок, удивившись внезапной перемене в его обращении.

– Нет.

– Что же вас так изумило в моих словах?

– Вы помните ту женщину, которая бросилась в реку с парохода? – спросил Мидуинтер. – Женщину, которая была причиной смерти стольких человек, смерти, открывшей Аллэну Армадэлю путь к наследству Торп-Эмброзского имения?

– Я помню ее описание в полицейском донесении, – отвечал ректор.

– Эта женщина, – продолжал Мидуинтер, – имела грациозную походку и прекрасную фигуру. На этой женщине были черная вуаль, черная шляпка, черное шелковое платье и красная шаль…

Он остановился, отдернул руку от руки мистера Брока и опять сел на свой стул.

– Неужели это одна и та же женщина? – сказал он шепотом сам себе. – Неужели какая-то роковая судьба преследует меня во мраке, преследует нас в образе этой женщины?

Если это предположение было справедливо, то одно прошлое происшествие, по-видимому, нисколько не относившееся к происшествиям, предшествовавшим ему, напротив, оказывалось единственным недостающим звеном в цепи событий. Здравый смысл мистера Брока инстинктивно опровергал это изумительное заключение. Он посмотрел на Мидуинтера с сочувственной улыбкой.

– Мой юный друг, – сказал он ласково, – точно ли до такой степени, как вы думаете, освободились вы от суеверия? Достойны ли те слова, которые вы сейчас произнесли, того доброго намерения, на которое вы решились вчера?

Голова Мидуинтера опустилась на грудь, румянец вспыхнул на его лице, он глубоко вздохнул.

– Вы начинаете сомневаться в моей искренности, – сказал он. – Я не могу вас осуждать.

– Я верю вашей искренности по-прежнему, – отвечал Брок. – Я только сомневаюсь, так ли сильно укрепили вы слабые стороны вашего характера, как вы предполагаете. Многие не выдерживали борьбы против себя самих гораздо чаще, чем с вами случалось это до сих пор, и все-таки в конце одерживали победу. Я вас не осуждаю, я не потерял к вам доверия, я только примечаю, что случилось, чтобы заставить вас остерегаться себя самого. Полно! Полно! Обратитесь к вашему здравому смыслу, и вы согласитесь со мной, что никакие признаки не оправдывают подозрения, что женщина, которую я встретил в Сомерсетшире, и женщина, которая покусилась на самоубийство в Лондоне, одна и та же. Неужели такой старик, как я, должен напомнить такому молодому человеку, как вы, что в Англии есть тысячи женщин с прекрасными фигурами, тысячи женщин, одевающихся в черное шелковое платье и красную шаль?

Мидуинтер с таким жаром ухватился за это замечание, что более суровому критику человечества, чем был мистер Брок, это показалось бы подозрительным.

– Вы совершенно правы, сэр, а я нет, – сказал он. – Десятки женщин отвечают этому описанию, как вы говорите. Я терял время на мои пустые фразы, когда должен был бы старательно сопоставить факты. Если эта женщина вздумает пробраться к Аллэну, я должен быть готов остановить ее.

Он начал тревожно перебирать листки рукописи, разбросанные на столе, и внимательно рассматривать одну страницу.

– Вот это поможет мне положительно, – продолжал он. – Это поможет мне узнать ее возраст. Ей было двенадцать лет во время замужества миссис Армадэль. Прибавьте год, ей будет тринадцать, прибавьте, сколько Аллэну (двадцать два года), и мы узнаем, что этой женщине теперь тридцать пять лет. Я знаю ее возраст и знаю, что она имеет причины молчать о своей замужней жизни. Это уже кое-что значит для начала, и со временем это может повести к большему.

Он опять весело посмотрел на Брока.

– Встал ли я на настоящий путь теперь, сэр? Пользуюсь ли я как следует предосторожностью, о необходимости которой вы с такой добротой предостерегали меня?

– Вы оправдываете ваши здравые мысли, – отвечал ректор, поощряя его обуздать свое воображение с всегдашним недоверием англичанина к благороднейшей из человеческих способностей. – Вы пролагаете путь себе к более счастливой жизни.

– Вы думаете? – задумчиво спросил Мидуинтер.

Он опять порылся между бумагами и остановился на одном из набросанных листков.

– Корабль! – вдруг воскликнул он, и румянец его опять исчез, а настроение в одно мгновение переменилось.

– Какой корабль? – спросил ректор.

– На котором было совершено это преступление, – сказал Мидуинтер, обнаружив первые признаки нетерпения, – корабль, на котором убийственная рука моего отца заперла дверь каюты.

– Что ж из этого? – спросил Брок.

Мидуинтер, по-видимому, не слышал вопроса. Глаза его были пристально устремлены на страницу, которую он читал.

– Французский корабль, занимавшийся перевозкой строевого леса, – продолжал он, говоря сам с собой, – французский корабль «La Grace de Dieu». Если вера моего отца в судьбу была справедлива, если рок преследовал меня шаг за шагом из могилы моего отца, то в одном из моих путешествий я встретился бы с этим кораблем.

Он опять посмотрел на Брока.

– Теперь я знаю наверно, – сказал он, – это две разные женщины, а не одно лицо.

Брок покачал головой.

– Я рад, что вы пришли к этому заключению, – сказал он, – но я желал бы, чтобы вы пришли к нему каким-нибудь другим способом.

Мидуинтер вскочил и, схватив листки рукописи обеими руками, бросил их в пустой камин.

– Ради Бога, позвольте мне сжечь их! – воскликнул он. – Пока останется еще одна страница, я буду ее читать, а пока я буду читать ее, отец подчинит меня своему влиянию против моей воли!

Брок указал на коробочку со спичками. Через минуту рукопись загорелась. Когда огонь уничтожил последний лист бумаги, Мидуинтер с облегчением вздохнул.

– Я могу сказать, как Макбет ^[7]: «Теперь дело кончено, и я опять стал человеком!» – начал он с лихорадочной веселостью. – Вы, кажется, устали, сэр, и неудивительно, – прибавил он более тихим тоном. – Я слишком долго лишал вас сна, я не стану задерживать вас долее. Будьте уверены, я буду помнить то, что вы мне сказали. Будьте уверены, что я стану между Аллэном и всяким врагом, мужчиной или женщиной, которые приблизятся к нему. Благодарю вас, мистер Брок, тысячу, тысячу раз благодарю вас! Я вошел в эту комнату несчастнейшим из людей, я могу выйти теперь отсюда счастливее птичек, поющих на воле!

Когда он направился к двери, лучи восходящего солнца струились в окно на кучку пепла, черневшую в камине. Чувствительное воображение Мидуинтера тотчас вспыхнуло при этом зрелище.

– Посмотрите, – сказал он весело, – будущее сияет над пеплом прошедшего.

Необъяснимое сострадание к этому человеку, именно в ту минуту его жизни, когда он наименее нуждался в сострадании, прокралось в сердце ректора, когда дверь затворилась, а он опять остался один.

– Бедняжка! – сказал он, с тревогой удивляясь своему состраданию. – Бедняжка!