Восход заплутавшего солнца

Жене, без которой ничего бы не получилось,

Михаилу и его таинственному бородатому спутнику.

Предисловие..

У этой книги долгий путь. Первые ее наброски сделаны еще в девяностых и выглядела она совсем иначе. Никакой историчности, скорее чистая фантазия о несуществующих мирах с парой сохранившихся до сегодняшнего дня героев. Каких? В первой книге вы их не увидите, придется подождать. В остальном – получилось ровно то, что просилось наружу.

Для начала хочу попросить о небольшой услуге.

Не читайте книгу, если вы считаете себя тонким знатоком исторических событий и блюстителем исторической же чистоты. Вам может не понравиться вольное обращение автора с реальными личностями.

Не читайте, если книга может поколебать или оскорбить вашу веру. Довольно большая ее часть весьма еретична. Еретична, но реальна ли? Все это есть на самом деле или только плод воображения умирающего? Его затянувшийся сон, его alter–vita в объятиях Фобетора? Когда начался сон, до, после или во время описываемых событий? Кто знает.

Также не читайте, если вы любитель современных течений, aka попаданцы и бояр–аниме. Здесь нет гаремов и герой не… не скажу!

Теперь к серьезному.

Случайности не случайны. Похожести чаще всего использованы намеренно. История не исторична.

Кто–то, возможно, скажет: "Да что за герой, Гамлет какой–то. Be or not to be…" И будете правы. Пусть будет Гамлет. Но тогда не ждите хэппи–энда! Мятущийся герой заканчивает свои дни сообразно. "These violent delight have violent ends", хотя в русском переводе это звучит внушительнее.

Герой не типичен, он вовсе не похож на свой реальный прототип. Однажды, еще в ранней юности или позднем детстве, увлекшись эпохой завоеваний Александра Великого, в какой–то критической статье я прочитал запавшее мне в голову: "Плутарх выписывает его не покорителем земель, неистовым в боях и пирах, а философом с томиком Аристотеля под рукой". Арриан, Курций Руф писали о первом, но Плутарх… Плутарх видел в нем человека. Таким получился и мой герой. Только с иным книжным спутником – Платоном. Когда при чтении вы споткнетесь о какое–то наивное рассуждение, то не ругайте автора. Как он мог вложить взрослые мысли семнадцатилетнему юноше? Быть может, в следующей книге герой станет более мудрым? Более сильным? Более жестоким? Не хочу и не стану спойлерить. Начните чтение и сами составьте мнение о том, стоит ли продолжать или остановиться на первых главах. И не ленитесь заглядывать в комментарии – пояснения, иногда весьма развернутые, я постараюсь дать по всем запутанным вопросам.

Приятного чтения!

Книга Изгнания, глава 8.

14. Весь народ видел громы и огние, и звук трубный. И когда стихли они, раздался с неба Глас Божий. И услышали люди, и пали ниц, потому что не в силах были устоять, слыша Глас Его.

15. И сказал Господь народу: бойтесь, ибо пришел я наказать вас и чтобы страх мой был пред лицем вашим, ибо вы согрешили. И разрушил я города ваши, и предал дома ваши огню, да и навлек на вас скитания по земле чужой до скончания века вашего и детей, и внуков ваших. Да не преломит никто хлеб с вами, да не даст кров вам. И будете вы гонимы и побиваемы. Да воскричат вслед вам: вот они, предавшие Вестника Божия на муки смертные.

16. Да выйдете вы в одежде носимой и не возьмете ни злата, ни серебра, ни утвари, ни животных вьючных и будут стопы ваши обувью вашей. И не остановитесь вы нигде дольше, чем на три дня и три ночи, а упротивитесь, то приду я в гневе своем. Так сказал Господь.

17. И стали рвать они на себе одежды и разрывать в кровь лица. И звали они Господа своего: Боже, услышь детей заблудших своих и направь их. И призывали они Господа от утра до полудня, но не было ни голоса, ни ответа. И стали смеяться над ними римляне, которые не услышали Гласа Божия: кричите громче, ибо он бог; он задумался, он в дороге или спит просто, кричите и он проснется!

18. И стали кричать они пуще прежнего и рвать лица свои сильнее, так что кровь лилась по телам их. А когда устали терзать свою плоть, увидев, что уже мертвы некоторые, то обратили взор свой на священников, предавших суду Вестника Божия. Было их числом двунадесять, что не сгорели заживо либо домами рухнувшими раздавлены не были. И подвели они их к ущелию, на месте Храма образовавшемуся, и сбросили священников в глубины его. И вновь не услышал их Господь.

19. И привели они Анана, сына Сефа и Йосефа, прозванного Каиафой. И стали бить их крючьями и каленым железом. И когда не услышал криков их Господь, то, побив камнями, сбросили в ущелие тела их.

Прошел полдень второго дня и наступил день, что был далее. И сидели многие без сил, и бросались они в ущелие, моля о том, чтобы простил Он народ свой. Но не услышал их Господь. И вечером последнего дня услышали они шепот внутри, который гнал их…

Пролог.

""Что ты видишь во взоре моем,

В этом бледно–мерцающем взоре?"

"Я в нем вижу глубокое море

С потонувшим большим кораблем…"

Николай Гумилев.

Буря, приближавшаяся со стороны Галилеи, закрыла собой уже треть неба. Необычная. Странная. Страшная в своем природном неистовстве. Как–то неестественно выглядели ее сизо–черные клубы, расчерчиваемые бесшумными частыми молниями. Да и надвигались в этих краях бури обычно от mare nostrum, но сейчас догорающий закат был девственно чист. Наше море… Это для других оно наше. Рожденный в Плацентии¹, с каждым годом центурион все больше отдалялся от Рима, словно тот стыдился его. Полноводный Падус, убегающий Родан, Анас с невероятной длины мостом². Мостом в будущее – так тогда казалось. Воды в его жизни было в достатке, но море… море Гай видел лишь единожды. Да и видел – довольно смелое заявление в устах того, кто весь путь пытался сохранить себя в целости и не извергнуть наружу содержимое желудка вместе с этим самым желудком и прочей требухой.

Злосчастное импульсивное веление императора³ и он трясется, раскачивается и подпрыгивает в вакхическом танце, заключенный во чреве огромного судна. Забившийся в какой–то угол, центурион шипел проклятия. Судьбе, морю, своему происхождению… Досталось и императору.

– О, Тиберий, многих лет тебе и пусть глаза твои следят за тем, как разваливается от старости тело! – последнее центурион произнес довольно громко и беспокойно озирался. Сохранившему награды и звания не следовало поносить того, кто поступил так мягко, так непривычно для себя. Происхождение, будь оно неладно. Рим, его мечта, его кумир теперь недосягаем. Больше в жизни Гая моря не было. Была лишь жара и песок. Мармарики, Египта, Иудеи. Круг замкнулся. Центурион хмурился, следя за всполохами небесного огня. Успеть бы закончить дело. Дело… вот чем стало это для него. Работой.

Двое, распятые на невысоких столбах, уже не подавали признаков жизни. Первый, худой и с лицом, похожим на удивленную мордочку какого–то грызуна, умер тихо и быстро. Еще до начала казни он беспрестанно морщился и телом был перекошен, а через прорехи в лохмотьях, что заменяли ему одежду, виден был огромный черный кровоподтек, растекшийся от плеча до бедра. Он лишь несколько раз негромко вскрикнул, пока стражники, без особенного сочувствия поднимали его и закрепляли на столбе. Никто из зевак и не заметил момента его смерти, все внимание толпы перехватил второй разбойник. Огромный детина, облаченный во что–то, некогда бывшее весьма дорогой одеждой. Да и сам он не выглядел потерянным или принявшим свою участь. То недолгое время, проведенное им на столбе, запомнятся стражникам и распорядителям надолго. Не прошло и получаса, когда разбойник сумел высвободить левую руку, при этом страшно ее обезобразив. Не обращая внимания на хлещущую кровь, он извивался на орудии смерти словно дикий зверь и изрыгал безадресные проклятия. Молотом ему раздробили ноги, после чего здоровяк уже просто страшно рычал. Наконец, когда песок и камни вокруг окрасились красным, умер и он.

Третий, коротко стриженный, безбородый, с тусклым лицом, был еще жив. Ему достался не столб, а настоящий crux commissa в два с четвертью человеческих роста, а над головой прибили какую–то доску со словами на незнакомом языке. Местного письма центурион не знал, но из толпы временами доносилось «царь иудейский», произносимое когда шепотом, когда радостно и глумливо, а в тело с разведенными в стороны руками летела разная мерзость. Сейчас толпы уже не было – зрители разбежались по своим норам, испуганные подступающим ненастьем.

У приговоренного вздымалась грудь, из горла временами доносились хрипы и бульканье, а правая рука, пробитая в запястье большим гвоздем, совершала в воздухе какие–то пассы. «Пишет он, что ли?» – подумал центурион и тогда третий открыл глаза. Странные, голубые… Распятый глядел на центуриона всего пару мгновений, пока снова не впал в беспамятство. Жалость и сочувствие было в этих необычных глазах. Так хороший хозяин смотрит на старого умирающего пса.

«Себя бы пожалел» – центуриону внезапно стало холодно, словно этот взгляд выстудил его до пят.

Да, третий оказался интересной личностью. Смутьяном, прогневавшим синедрион и испугавшим Каиафу. За ним пришлось гоняться по всей округе! Что такое должен сказать человек, чтобы быть приговоренным к распятию за слова?

– Центурион… – послышалось со стороны. Такая дорогая ему связь с прошлым.

Самый молодой из primi ordines⁴ Шестого Железного. Блестящий офицер с безукоризненной дисциплиной. Этой своей безукоризненностью он, казалось, заразил всю когорту. Вот только для победы в его последнем бою ее было мало.

В другой его жизни…

Сейчас он был скорее деканом. Человеком с копьем. Тем, кто заканчивает земной путь осужденных. Центурионом его называли подчиненные, дюжина таких же «счастливчиков». Его уважали, его любили. Пусть фактически он давно не был легионером, воинская дисциплина всегда оставалась с ним. Нет лени и праздности – разруха начинается с малого. Он огляделся вокруг. На холме, где проводилась казнь, осталась лишь небольшая стража. Пора завершать. Жестом указав на умерших разбойников, он взял в руки довольно длинное копье с широким листообразным лезвием. То, что они были мертвы, не значило для него совершенно ничего. Короткий небрежный с виду удар и лезвие вошло под ребра худому. Едва центурион сделал пару шагов от тела, стражники принялись резво снимать его. Несколько заученных движений и мертвец уже на повозке. Еще удар и следующий лежит рядом с первым. Настала пора третьего. Центурион оценил длину копья, перехватил его удобнее…

Тело этого странного распятого изменялось. Раны от гвоздей, которыми были пробиты ноги, не кровоточили и словно затянулись, а те, что ранее во множестве покрывали его, исчезли, осталась только запекшаяся кровь. Стоило центуриону поднять взгляд, как у него и вовсе ослабели ноги. Жуткий колючий венец, надетый на голову третьего, на глазах становился ее частью. Местами ветви уже скрылись под кожей и виднелись только торчащие из плоти шипы. Оставшиеся же находились сейчас в беспрестанном движении. Не ветви, а настоящий клубок змей. Другие, что были под кожей…

О, Фульгуратор⁵! Что за чудовище рождается на его глазах?

Центурион завороженно глядел, как бугрится кожа, как движется что–то в локтях, предплечьях. Задрожали застывшие было в преддверии смерти почерневшие пальцы, а затем, разбрызгивая вокруг кровь, из них метнулись по сторонам тонкие колючие побеги. Сбросив оцепенение, центурион нанес удар.

Боль! Страшная, чудовищная боль, какую он не испытывал никогда. Даже в последнем своем бою, в котором получил несколько тяжелых ран и едва не был затоптан конницей противника. Миновало уже почти десять лет, но левая рука так и отказывалась ему служить в полную силу.

Едва не затоптан… злая шутка безжалостных богов. Кто теперь он, что он? Чудом сохранивший тлеющий уголек от прежнего пылающего костра жизни в изломанном, искалеченном теле. По прошествии лет телесные раны зажили, но, стоило смежить веки, он снова и снова умирал рядом со своими товарищами на безымянном поле, поросшем выцветшей выгоревшей травой. Давно позабыты лица, стерлось из памяти все, что когда–то сближало и объединяло их: минуты, часы и дни рутинной работы по лагерю, походов и боев, редких веселых и не очень пирушек… он пробовал восстановить их образы из сохранившихся зыбких картин, но память раз за разом услужливо доставала лишь воспоминание о множестве лошадиных копыт, что с хрустом дробят и крушат их черепа и кости. О, этот хруст! Центурион каждую ночь, словно наяву, слышит эти жуткие звуки. Так близко, ведь копыта перемалывают и его.

Темно, как же темно. Боль отступала или он сумел подчинить ее? Или, наконец, умер? Медленно возвращалось зрение и в необычном багровом свечении он начал различать очертания предметов. Лишь он из всего своего маленького отряда устоял на ногах, а вокруг корчились на земле его подчиненные. Но не это завладело его вниманием. В городе, что был прекрасно виден с холма, заваливалась набок величественная прямоугольная Антониева башня и сквозь треск и грохот доносился многоголосый людской вой. Перехватило горло, а к гулу в заложенных ушах добавился какой–то ритмичный стук, будто в глубине головы застучали крохотные молоточки. Там, недалеко от казармы, его ждут. Ждали. Сейчас две женщины, одна много младше другой, мечутся так же, как и прочие жители, ища спасения. Его женщины⁶. Одна, отсрочившая его встречу со смертью и другая, едва выучившая несколько слов, но уже давшая ему новую цель в жизни.

Земля тряслась, подпрыгивала и уходила из–под ног, отчего центурион снова ощутил себя на том судне и едва подавил возникший позыв. Он, не отрываясь, смотрел на город. В Ерушалеме разгорался пожар. Его очаги, появившиеся в разных местах, в несколько мгновений слились в единую пылающую стену. Что так может пылать в каменном городе? Черный дым клубился и растекался. Подсвечиваемый огненным заревом и сполохами небесного огня, он временами приобретал очертания каких–то диковинных существ.

Стук молоточков занимал уже все пространство головы и звучал гулко, будто ее и вовсе больше ничто не наполняло. Боги! То, что он принял за огонь и дым, оказалось вражеской конницей! Гигантские лошади, объятые пламенем, мчались прямо на него, а стук был всего лишь отзвуком топота их копыт. Неожиданно помертвевшая рука выронила копье и оно гулко лязгнуло по камням. Центурион неосознанно потянулся за ним, но повалился наземь – следом отказалась служить и нога, а правая сторона головы словно наливалась тем самым черным клубящимся дымом.

А кони были уже совсем близко. Он видел их переливающиеся пламенем гривы. Безумные багровые, как горящие угли, глаза искали его, а из ноздрей вырывались огненные струйки. Еще немного и первые скакуны достигнут холма, затопчут, раздробят, выжгут дотла…

Рушились колонны дворца и стены простых домов, а вой нарастал с каждым новым ударом. Последний, самый страшный, поверг центуриона на землю, но затухающее, поглощенное безумным мороком сознание еще видело, как величественный храм раскололо надвое и разверзшаяся твердь поглотила его. Тогда все стихло и ничего не стало. Лишь буря бесшумно метала огонь, а весь север и запад были объяты заревом, словно всходили тысячи солнц.

Длинная хищная тень прокралась мимо недвижных тел. Зверь подбежал к распятию и задрал голову. Назареец был мертв. Глаза, которые недавно так встревожили центуриона, подернулись завесой смерти. Последнюю свою рану он не заживил. Не успел. И он не успел… Вой, теперь уже звериный, разорвал ночной воздух и заглушил на время затихающие вопли города. Вой, полный тоски и разочарования.

Глава 1.

Ты все равно придешь.

– Зачем же не теперь?

Я жду тебя – мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Анна Ахматова

Если ты смерть – отчего же

ты плачешь сама…

Анна Ахматова

1147 год от Г. Г. /1931 ab Urbe condita.

– Живой, живой, живой, живой! – скорняжное острое шило раз за разом втыкалось в ладонь наследника. Слезы залили лицо, закапали расшитое золотом одеяние, но он не чувствовал боли. Не чувствовал ее совсем. Лишь тупые отголоски рефлексии протыкаемых мышц. Руки, стол, даже камень пола были залиты кровью, бело–золотые одежды добавили красный цвет. Он уже знал, что отсутствие чувствительности к боли только начало. Что впереди будет одна борьба за существование. Напряженное лицо отца, слушавшего облаченного в белый плащ с зеленым крестом брата–лазарита, говорило само за себя. Проказа… та самая, что заставляет тело гнить заживо, а людей – обходить тебя стороной. Никаких игр с детьми, никаких совместных праздников. Ничего.

Помимо опасности возможного заражения, о которой повсеместно толковали, детям их возраста ни к чему такие жизненные уроки. У них все впереди: длинная или не очень жизнь, достойная или, опять же, не вполне удачная. Жены, дети… судьбы их не предрешены и будущее предложит огромное разнообразие. У него же нет ничего из этого. Одиночество и скорая кончина. Проказа, словно безжалостный вор, лишила его всего, оставив пустую оболочку. А циничная вершина мучений – никому не нужный бессмысленный ритуал.

Сегодняшняя церемония, своего рода инициация, вхождения в права наследника иерусалимского престола казалась ему на этом фоне какой–то неуместной злой шуткой. Конечно, Храм не примет его. Без пары лет калеку. Без пары десятилетий гниющий труп. Серьезное лицо отца, за прошедший месяц осунувшееся и обесцветившееся. Он рассказывает, как важна эта церемония, но голос его тоже лишен жизни. Сочувствующие и напуганные взгляды придворных, сторонящихся, прячущих руки. Множество прочих. Он видит все в глазах: безразличие, брезгливость, жалость… но лица улыбаются, рты произносят бодрящие слова. Неискренние пустые слова, ведь для них он всего лишь «наследник, что скоро умрет». А раз так, то к чему растрачивать себя на подлинные чувства? Об этом не должны знать, ведь широко о его недуге не объявлялось, но знают.

Бесконечная, как ему показалось, дорога до храмовых врат. Расставленные в шахматном порядке в церемониальных латах храмовые стражники: черные плащи с огромной бронзовой «тау» и белоснежные с красной оторочкой. Лица скрыты, но наследник чувствовал – они тоже знают. Все знают! Старательно пытаются делать безмятежный вид.

Вот и Храм. Две гигантские башни без окон нависают над головой. Величественный и пугающий исполин, увитый Древом Вестника. Шипы везде. Шипы, выточенные из камня, шипы последних храмовых врат, жуткие шипы Древа. Свежий песок, рассыпанный вокруг, говорит о том, что неофиты Ордена Тау, как и каждым новым утром, снимали с них очередных пришедших за искуплением «предавших». Находили ли они здесь прощение? Кто знает. Смерть находили, а с ней и прекращение своих мук. Страшная обязанность у этих едва принятых в орден новичков. Древо живет своей жизнью. Именно живет, ведь оно не какое–то апельсиновое или оливковое дерево. Словно голодный пес, оно не желает расставаться с добычей, оплетенной ветвями–лианами, проткнутой насквозь. Топорами и пилами вырубают и выпиливают тела из этого колючего клубка, а ветви шевелятся и грозят захватить и дерзнувшего отобрать пойманное. Песок скрывает пролитую кровь.

А еще Храм полон лиц! Лица повсюду. Выполненные с поразительной точностью и схематически набросанные. Прекрасные и уродливые. Искаженные гримасой боли и пораженные экстатическим параличом. Женские и мужские, старческие и детские. Тысячи, десятки тысяч лиц…

Наследник отвлекся от разглядывания – понтифик заканчивал свою заранее заготовленную речь. Ну вот почти и все, осталось подождать немного и процессия тронется обратно.

Мерный грохот позади заставил обернуться. Храмовые стражники один за одним вбивали в землю мечи и, не отпуская с них руки, становились на колени, преклоняя головы. Еще не веря тому, что видит, наследник престола Святой земли остановившимися глазами смотрел на открывающийся зев Храма.

– Что мне ответить Его Всесвятейшеству? В голосе посланника слышалось недовольство заминкой. Сидящий вполоборота к нему молодой король задумчиво теребил документ. Неожиданно он встал и сделал несколько шагов в сторону нетерпеливого юнца. Неплохие церемониальные доспехи, но изукрашены серебром, а не золотом. Да и жемчуг редок и мелковат. Какой–то из младших сыновей заштатного барона или вовсе бастард…

Надменность слетела с посланника понтифика, лишь только король повернул к нему ту половину лица, что уже который год была скрываема изящной серебряной полумаской. Да, мастер действительно гений! Король едва удержал улыбку и правая, человеческая сторона осталась совершенно неподвижна и невозмутима. А вот левая… Полумаска была исполнена в виде лица покойника. Жуткого оскаленного, со слезающей кожей.

– Передай Его Всесвятейшеству…

Голос звучал тихо и слова вырывались с легким шипением. Посланник отпрянул от подошедшего вплотную короля, в панике переводя взгляд с серебряной оскаленной половины на живую, казавшуюся тем не менее еще одной маской. Она страшила не меньше – едва заметно двигался лишь уголок рта.

– Я подумаю.

Король вернулся в кресло. Сегодня ему особенно нездоровилось и продолжать аудиенцию он был не намерен. И увидев, что посланник понтифика все еще топчется у дверей, добавил все тем же шипящим голосом:

– Прочь!

Повторять не потребовалось.

Рескрипт снова оказался в руках..

«Оказать содействие… брату в Единой Вере императору Мануилу… провинции Эдесса…»

Для Григория даже последний клятвопреступник лишь заблудшая овца. Со слов отца король помнил, чем закончилась посылка помощи в прошлый раз. Император бросил правый фланг, куда определил орденских рыцарей Эдессы и Антиохии в настоящую мясорубку. Несколько часов бились они и только завидев, что ордена одерживают верх, Мануил отправил к ним своих любимых венгров. Помогло это мало – домой вернулся лишь каждый десятый. А следом в ослабленное Эдесское графство вошли войска вчерашнего союзника. Не спасло ни вмешательство Святого престола, ни наспех собранное ополчение. Новая граница пролегла через Турбессель. И вот снова… Забыл? Простил? Простить такое оскорбление может только святой. Или дурак. Святым понтифик не был. Дураком определенно тоже. Так что же им движет? Трусость? Подкуп?

Король не заметил, как нервно сжал кулаки и острый шип сросшегося с пальцем храмового кольца впился в ладонь, а на стол натекла небольшая лужица крови.

А ведь Григорий прекрасно осведомлен о состоянии дел. Или он таким образом умывает руки? Полуторатысячный гарнизон Святого города останется на месте. Ордена? Алеманнский Святого распятия, храмовники, несколько сотен вольных… Рыцари Страстей Исусовых и орден Тау не в счет – кто останется оберегать подходы к Храму? Еще братья–каноники, коих в городе насчитывалось около полусотни, но эти и вовсе никому не подчинялись, а руководствовались лишь им самим понятными правилами.

Оставались Дети пророка. Чертов Салах ад–Дин⁷! И угораздило его ввязаться в ту глупую авантюру с Ги. Валяется в лекарне с раздробленной ногой и бредит голыми бабами. Братья–лекари не ручаются за то, что он когда–нибудь поправится головой. И это Страж Востока! Без этого везучего курда все станет гораздо жарче…

– Пошлю к ним Лузиньяна! Натворил дел со своими скачками, пусть и разгребает. Король достал письменные принадлежности и вздохнул. Мануил не получит запрашиваемую помощь.

«Король Иерусалимский Бодуэн четвертый…» В дипломатии он был великолепен. Старик Григорий не найдет в послании и слова неуважения, хоть общий настрой написанного указывал совершенно ясное направление. Понтифику не удастся переложить ответственность за отказ на короля.

Посланник понтифика дожидался за дверью и явил себя взору Бодуэна сразу вслед за зовом.

– Ваше… Король взмахом руки заставил его замолчать. Разряженный юнец повеселел было лицом, завидя подготовленный документ, но радость была подбита на взлете.

– Не думаю, что Его Всесвятейшество будет рад твоему возвращению… Возможно, даже накажет. – рука вновь поднялась и указала на дверь.

Вечерело. Невыносимая дневная жара уже стихала. Король вышел на просторный балкон, с которого виднелся прекрасный сад с цветущими растениями, названий которых Бодуэн не знал, с гранатами и апельсиновыми деревьями. Вдалеке, за бывшими Дамасскими воротами – кучей обрушившегося камня, заросшего бурьяном с чудом сохранившимся лазом, сквозь который едва протиснется не самый упитанный человек, виднелись развалины Шепчущего города. Старый, оставленный хозяевами Иерусалим. Больше тысячелетия ни одна человеческая стопа, ни лапа животного не нарушали его покой. Даже птицы в полете сторонились этих страшных руин. Руин, что и сейчас несли на себе отпечаток Гнева Господа. Рассыпавшиеся и окончательно потерявшие былые очертания на границе запустения и обитаемых земель, глубже в город они имели вид менее поврежденный временем. Кровли и стены некоторых выглядели так, словно огонь, уничтоживший их, потух всего несколько дней назад, а обладатели особенно острого взора утверждали, что видят далеко в центре, там, где рухнул в пропасть старый храм, разбросанные тут и там человеческие тела. Мало находилось смельчаков, которые решались проверить их слова. Пристальное внимание к разрушенному городу непременно вызывало реакцию, словно тот начинал недобрым взглядом всматриваться в ответ, а внутри растекалось чувство необъяснимой тревоги. Остроглазым верили на слово – Шепчущий город и без этого скрывал в себе несчетное число секретов и тайн, одной больше – одной меньше. Непреложным фактом оставалось одно – этот город, также, как и прочие был оставлен. Римляне продержались здесь еще около десятилетия и тоже ушли. Нелегко находиться в мире, который постигло безумие. Историки мало писали о тех временах, поэтому письменных источников кроме Книги изгнания и небольшой главы у Кассия, в свою очередь пересказавшего, по его словам, Тацита, не имелось. Не имелось и оригинала Тацита. Но даже обрывочных сведений хватило в красках описать свершившуюся катастрофу, в один день разрушившую древние города и судьбы людей, их населявших. Оставшиеся в живых после Гнева Господнего разбрелись кто куда. Многие, не выдержав лишений, морили себя голодом или бросались со скал. Спустя столетие местность полностью обезлюдела. Небольшие разрозненные деревушки – вот и все, что было здесь много, много лет. Опустевшие города пугали, вокруг них создавался ореол таинственности и мистицизма и люди, поселялись рядом с ними лишь от отчаяния и безысходности. А над всем этим вечным памятником предательству высилась громада Храма. Гигантский, в виде двух устремленных в небо черных столпов, с широким зевом арки, всегда завитой колючим Древом, больше тысячелетия хранящий нерушимое распятие Вестника. Лишь единицам было дозволено войти внутрь. Молодой король был из их числа и Храм одарил его шипастым кольцом.

Бодуэн вздрогнул, сбрасывая минутное оцепенение. Слишком часто память возвращает его в те дни. Дни, что хотелось бы позабыть. Тело не позволяло ему этого. Еще немного времени – дней, месяцев, но определенно не лет – и он утратит возможность видеть, слышать… Что станет с садом? Созданным его собственными руками, взлелеянным и вызывавшем в нем чувство безграничного счастья. Вот и сейчас один только взгляд вниз заставил его улыбнуться, а тревожные думы отступили, как отступает предрассветный сумрак раннего утра. В особенно тревожное время он оставался в своем саду и встречал начало нового дня, сидя в кресле в укромном уголке, скрытом от посторонних взглядов. И только резвящаяся пара дельфинов на мозаичном полу была его соглядатаями.

Он помнил, когда его мир навсегда утратил цвета. Склонившееся к нему бледное лицо отца, еще не осознавшего всей неотвратимости того, что скрывалось в таких, казалось, простых словах, произнесенных его наставником Гийомом: "Он не чувствует боли!"

Да, не чувствует. Но разве это плохо, если в детских, порой жестоких играх самый младший из участников мужественно сносит тычки и щипки окружающих? Вовсе нет и Бодуэн находил в этой ситуации своего рода преимущество – негоже наследнику завывать от боли, как простому простолюдину..

– Sis mortuus mondo⁸… – выхватил его слух несколько знакомых слов, хоть и произнесены они были шепотом. Перехватило дыхание, будто кто–то изо всех сил ударил в живот.

Нет. Нет!!! Сереющее пуще прежнего лицо отца говорило об обратном. А следом за лицом посерел и весь окружающий мир.

Бодуэну показалось, что в этом померкшем и остановившемся мире есть еще кто–то и он видит его неясные очертания. Поначалу это была разлившаяся в воздухе муть. Та, что бывает, когда глаза застилают слезы. Затем… Широкие, почти прозрачные, словно из паутины крылья подрагивали и раскачивались, отделяя его от застывших людей. А вслед за ними он увидел и их владельца. Владелицу, если принимать во внимание пропорции тела, сотканного из утреннего тумана, дыма одинокого костра или все той же паутины. Едва различимого, но тела. Она стояла недвижимо, опустив голову. Отчетливым в плывущем пепельном мареве было лишь ее лицо.

Должна была пугать, но не пугала. Напротив, он чувствовал какое–то непонятное умиротворение, словно рядом была мать. Бодуэн потянулся к ней, ощущая непреодолимое желание дотронуться, но туманная гостья вздрогнула, отстранилась и в мгновение очутилась вне его досягаемости. Поднялась голова – она не была его матерью, как не была никем из живущих. На изящном женском немного удлиненном лице зияли пустые глазницы. Бледном, неживом, не выражающем чувств. Мертвом.

Прошла минутная оторопь. Прозрачная гостья по–прежнему оставалась рядом, колышущаяся, словно занавесь среди замерших людских тел. Она вовсе не была бесчувственной. Где–то в глубине, в статичности похожей на античную статую прекрасной незнакомки Бодуэн ощущал их. Беспокойство, удивление и нежность. Да, нежность. Трогательную нежность, что возникает к домашнему зверьку, когда тот готовится умереть…

Потом она исчезла. Выветрилась серая муть, развеялась в воздухе. А его мир навсегда остался бесцветным.

Поначалу проказа не угнетала. Да, ему надлежало беречь себя от солнца. Да, любой из его дней начинался с растираний всего тела какой–то дурно пахнущей жирной жидкостью, состоявшей из оливкового масла и кашицы из "очень полезного растения". Ничего другого о ее составе Бодуэн не выяснил, справедливо сомневаясь в ответах немногословного лекаря. Воняла жидкость немилосердно, хоть и приносила несомненную пользу – внешних проявлений болезни удавалось избегать. Все началось при вступлении в мужскую пору, едва ему исполнилось четырнадцать. Жизнь тела шла своим чередом, несмотря на краткость лет, что ему отпущены и долго дремавшая в глубине проказа наконец выбралась наружу.