Мы путники. Избранные стихотворения

© Подгорнов В.Н., 2018

© Издательство ИТРК, издание и оформление, 2018

Вместо вступления

ТЫ, взявший это в руки, – не спеши перевёртывать страницу. Там, за ней, тебя ждёт неведомая страна. Не ищи её на картах – это моя страна, моя ЭМАЙН – далёкая и близкая, моя ЭМАЙН многоцветная…

Ты в ней гость – и веди себя в ней так, как пристало гостю вести себя в чужой стране: пройди по ней лёгкими шагами, глубокими глазами глядя вокруг, – иди медленно, гляди долго и – постарайся понять её… Много странного и непонятного увидишь ты; многое покажется тебе плохим или хорошим; но не спеши судить. Хорошая она или плохая – это моя страна, моя ЭМАЙН единственная.

Входи же…

Стихи 1950–1960
(Херсон – Одесса)

«Временами, почти…»

 
Временами, почти
неслышимый,
громыхал на западе
фронт.
…Дом стоял —
без дверей,
без крыши,
в окнах —
небо —
с обеих сторон.
Из углов
обугленных комнат
взрывом выметнулась
лобода^[1]…
Этот дом
мы, как детство,
помним —
здесь
в войну
мы играли тогда.
У его обожжённой стены
той лохматой
бузинной весной
мы свой день
начинали с войны,
с войны
и заканчивали
войной.
…В ту весну
поезда привезли
Победу,
и какой-нибудь
дяденька-командир
нас в охапку сгребал
на платформе распетой,
крича непонятное слово:
– Мир!
…Всё осталось
таким же самым…
Лишь,
задумчивы и тихи,
у калиток
подолгу стояли
мамы
и прощали нам
все грехи,
лишь захлёбывались
улиц излучины
улыбающимися людьми…
И кто-то сказал,
проходя:
– Вы бы лучше
поиграли, ребята,
в Мир…
…Потом мы жарко
и бестолково
разбирались
в дальнем углу двора:
– Почему все твердят
это странное слово?
Что за «МИР»,
и как нам
в него играть?
Но так и не справились
с этим вопросом,
и опять закипели бои у стены…
Что же было нам делать?
Тогда мы просто
ничего не знали,
кроме войны…
И сейчас —
мы хотим,
чтоб не дыбилось полымя,
распластав
голубиную тишину,
и чтоб наши сыны
не ломали головы,
не умея играть в войну.
А те,
кто нынче
каркает вороном,
пусть запомнят:
нас нелегко согнуть.
Мы в войну рождены
и войною вскормлены,
и с нами не стоит
играть в войну!..
 

«Я на тебя случайно наступил…»

 
Я на тебя случайно наступил,
рогатой каски скрюченный обломок…
Кто потерял тебя в моей степи,
по ней ступая грубо и весомо?
Вокруг тебя проржавела трава,
поражена коричневой заразой,
как та, в тебя влитая голова,
что разлетелась здесь
с тобою разом.
Что, как короною, тобой венчала лоб —
свой гладкий лоб – без мысли, без морщинки…
Вы шли сюда? Вы здесь. И ветер зло
швыряет в вас колючие песчинки…
– Чего ж вы ждали? Вы своё нашли.
Сполна. На этом самом месте…
…Чужая каска из чужой земли,
ты даже у земли не в чести…
Тебя моя не приняла земля.
– У нас и своего довольно хлама!..
…Я тем, кто снова, память потеряв,
грозит прийти, пошлю тебя.
– На память!
 

«Земля рвалась, как норовистый конь…»

 
Земля рвалась, как норовистый конь,
как палуба в десятибаллье шторма —
но две ноги расставя широко,
шагал он – отклонением от нормы…
Он шёл на двух. Впервые шёл. Один,
ловя в недобром ропоте собратьев
свой приговор: «Отступник! Уходи!
Ты – не как все!.. И нет тебе возврата…»
Он чуял за спиною их оскал.
Но – уходил, коряво спину горбя.
И дыбилась земля… А он – шагал!
Уже познал он человечью гордость…
И лёгкие вздувая, как меха,
её, вскалённую до синего каленья,
он нёс на двух. Один. Через века…
На злобу тем, что шли на четвереньках!..
 

«Человечьих россыпей старатель…»

 
Человечьих россыпей старатель,
я вгрызаюсь в грязные дебри…
В кровь ладони! В лохмотья платье!
Усталый – я не устану верить,
что когда-то из этой грязи,
из никчемной грубой руды
вдруг искупленьем моим проглянет
алмаз чистейшей воды…
И я его осторожно, как Солнце,
поглажу тяжёлой и нежной рукою…
Хлещи, вгоняй меня в дрожь, бессонница!
Мне, одержимому, – нету покоя!
 

«…А там —…»

 
…А там —
растут подсолнухи под солнцем,
на всё восстав…
И каплет солнце
солоно
и сухо
в сухой песок.
Акации, как серые старухи,
бредут в Херсон…
Скрипят от пыли алые ресницы.
Ни ветерка…
И может – это снится. Только снится,
но – солнце солоно стекает по щекам…
И голова моя —
как хлеб в печи набухла.
Кричи – не слышно.
Проклинай и плачь,
но – в горле сухо, и глазницы вспухли,
и в темя – раскалённая игла…
И на часах – тысячелетний полдень.
Вперёд – дороги нет.
Назад – обрублен путь.
Земля не вертится!.. Мир солнцем переполнен,
и – ни нырнуть,
и – ни передохнуть,
ни сдохнуть…
Ни исхода, ни прощенья —
хрипит от жажды автомата зев,
вскипает Днепр…
Жара
охотится за тенью —
и в щели тень ползёт…
И о грозе
молюсь, вздымая факелы ладоней,
богам, чертям, стихиям – наплевать!..
Я выдержу.
Я – пламенный подсолнух,
но у корней моих
горит трава…
 

«…Кто вы, тёмные тени…»

 
…Кто вы, тёмные тени?..
Колышутся, шепчутся…
За стеною – соседи
храпят и шевелятся…
И бездушная ночь
о стёкла расплющена…
…Мне забыться невмочь
в этой комнате скрюченной.
В мир гляжу, как в кристалл —
и немеют глаза…
Кто-то очень устал
и не может сказать —
это явь или сон,
это – быть, или – быт?..
Это – чей-то висок
серой пулей пробит,
или времени бред
стынет в окнах крестом?..
Это – я или нет —
в рынок втоптанный стон?..
Это я – Ихтиандр?..
…В жабрах – копоти крик…
Где ты, мой Океан,
взрытый, крыльями рыб?
Где ты, мой Океан?..
Я, от пыли седой,
иссыхаю на чёрных камнях
                                            городов!
И небо – немытым куском слюды…
Мне бы вздохнуть…
Мне бы только – воды…
…А ветер – плевками и потом
                                                 пропах,
и бессмысленность слов у меня
                                                   на губах,
как липкая жёлтая шелуха…
…О Земля, за какие грехи
                                          ты суха?!
Пощади!.. Отпусти меня в мой
                                                  Океан…
Мне иначе нельзя.
                              Это я – Ихтиандр…
 

«Чёрные шхуны, хищные шхуны…»

 
Чёрные шхуны, хищные шхуны
стынут на якоре в тайных лагунах,
в тихих, далёких, лунных лагунах
дремлют пиратские чёрные шхуны…
Пусто на баках, пусто на ютах,
пушки в чехлы завернулись уютно,
в кубриках тесных уснули матросы,
снятся пиратам зелёные росы,
снятся пиратам забытые страны…
…Но не спят капитаны. Не спят капитаны!..
Ждут капитаны: там, за волнами,
запляшет по небу паруса пламя,
дерзкого паруса пламя тугое —
и рухнет заклятое бремя покоя!..
И боцманских дудок тревожные трели
бросят матросов по трапам на реи,
и шхуны, скользнув по валам покатым,
багряному парусу станут в кильватер.
Строем торжественным и суровым
пойдут за ним к битвам и землям новым,
в гром канонад и ад абордажей
путями, которые он им укажет
сквозь звёздные шорохи океанов…
Ждут капитаны. Не спят капитаны.
Не спят, напрягая глаза устало…
…Я парус вздымаю – раскосый и алый!
«Голландцем летучим», снова ожившим, —
ужасом жадных, карою жирных!
Я правлю к заветным далёким лагунам,
где ждут меня чёрные, хищные шхуны…
 

«В чистом поле камень лежит —…»

 
В чистом поле камень лежит —
серый камень меж трёх дорог…
Там моя записана жизнь
шершавыми шрамами строк.
Я прямой дорогой скакал —
той, что счастье найти сулит.
Только камень, видно, солгал —
счастье то давно унесли!..
Я по левой пустился в путь, —
за счастье не жаль и коня!
Шёл обратно я, сердцем пуст, —
снова камень подвёл меня…
Я по правой дороге бреду.
Правду камень сказал мне, увы!
Из беды попадаю в беду —
чую: мне не сносить головы!
Обомшел тот камень уже —
как надгробье, суров и стар…
…Ты не смейся над ним в душе —
ты прочти и точку в конце поставь…
 

«…Был остров на Днепре, комары и лес, протянувший…»

 
…Был остров на Днепре, комары и лес, протянувший
лапы к нашему костру… Из его первозданности возник
леший. Мы угостили его сигаретой, а потом он исчез
и вернулся с плетёнкой домашнего вина, тёплым
караваем хлеба и банкой густого жёлтого мёда. И мы
втроём ели уху – настоящую днепровскую уху, запивали
её вином и наощупь били комаров, подкармливая пламя
обломками веток. Леший рассказывал…
Он жил здесь со старухой-матерью и работал лесником;
и он был одет в белую рубаху и заочно учился в лесо —
техническом. И мы похваливали уху и запивали её
вином – а рядом, кряхтя, ворочался Днепр, и из него
на нас глядели звёзды…
 

«…А когда за острия тополей цеплялась ночь – мягкая…»

 
…А когда за острия тополей цеплялась ночь – мягкая,
чёрная и звуконепроницаемая, как губка, из неё
выползали невидимые сверчки и завладевали миром…
Разбуженная луна, пытаясь разглядеть их, опускалась
низко-низко и, запутавшись в ветвях у моего окна,
никак не могла из них выбраться. В конце концов
она застывала на месте, как огромный оранжевый
абрикос…
…Тогда я засыпал, чтоб утром опять её увидеть и
разглядеть поближе… Но до утра она куда-то исчезала…
 

«…Базар был зелёным в чёрную полоску, и обсмоленные…»

 
…Базар был зелёным в чёрную полоску, и обсмоленные
степным солнцем дядьки шаманили вокруг зелёных
в чёрную полоску пирамид, гулко звеня готовыми
лопнуть от напряжения кавунами и заклинающе хрипя:
– А ось крымчаки, крымчаки!.. А тут чалбасськи!
Найкращи чалбасськи!.. Тильки гляньте, яки!.. Верить,
люде, скильки дасте, стильки й буде! Берить, ой, берить
же, бо пропаде добре!..
…И обожравшиеся кавунами базарные псы, валяясь
в тени забора, сонно и равнодушно глядели, как из —
под зелёно-чёрных округлых пирамид медленно
плывут красные и липкие потоки сока и застывают
в раскалённой пыли кровавыми лужами…
 

«Сижу один на лавочке и жадно…»

 
Сижу один на лавочке и жадно
пью улицу, текущую по Солнцу…
…Мальчишка линейкой чешет затылок…
…«Москвич», красный, как жук пожарник…
…Безбородый Мефистофель на велосипеде…
…Акулий оскал «Колхиды»…
…Дама с бегемотьей грацией…
…Испуганная трава на газонах
дрожит, когда мимо ревут машины…
…Брёл человек по Солнцу
и рядом со мной сел.
И мы с ним вместе молчали…
…Толстый дядя с отчаянным видом
и рюкзаком за плечами,
а за ухо заткнута сигарета —
у кого-то, верно, стрельнул про запас…
Её всё нет…
…Малыш в очках – распахнут рот,
глазеет по сторонам…
…Стайка велосипедистов, у одного
рубашка выбилась из-под ремня,
и полы – как голубые крылья…
…Смеются…
…Через дорогу
перед почтительным фронтом машин
весёлой сороконожкой щебечет
детский сад…
…Асфальт прощёлкан следами тоненьких шпилек —
словно козьи копытца у водопоя…
…Шагают слесари в ржавых робах
с инструментами под рукой…
…Вслед за отливом машин
плетётся сонная фура
с дремлющим дедом на козлах…
Она уже не придёт.
И я встаю
и ныряю в Солнце…
 

«О чём мы спорили…»

 
О чём мы спорили?..
Ах, да, – о фронде.
О том, что – бунт,
что бунта – вроде нет…
А мне
в глаза пахнуло
гарью фронта,
кривым рубцом прожжённого во мне…
Мне не уйти.
Мне никуда не деться.
Мне не стереть ничем и никогда:
«Откуда я? – Из собственного детства».
А там – война.
Там с детства я – солдат.
Мне не уйти.
Кто нынче их отыщет —
развалины,
окопы,
блиндажи,
разбитой колеёй по пепелищам
в меня ведущие?..
Но почему, скажи,
мне снится
запах мокрого железа,
и едкий дух палёного жнивья,
и над истерзанным,
над выщербленным лесом —
живою сажей
хлопья воронья?..
И почему я,
на краю кювета,
схватить пытаюсь скользкую траву
и – не могу…
Ответь, откуда это?..
Но я – прорвусь…
Я вырвусь. Я – живу!..
Я верю в это.
Верю – значит, выжил.
А надо мной, как в чёртовом кругу,
замкнулось вороньё —
всё ниже, ниже…
Хочу прогнать, кричать
и – не могу…
…О чём мы спорили? Ах, да…
Скажи мне всё же,
кто я такой?..
Темнеет на дворе.
Мы пьём на кухне чай
и спорим.
Только, может,
всё это бред?
Последний, страшный бред!..
А я, хрипя,
вцепляюсь в край кювета,
и горько тлеет влажное жнивьё,
и тишина звенит,
как полдень лета,
и надо мной —
кружится вороньё…
 

«Безоблачный взгляд отшельника…»

 
Безоблачный взгляд отшельника
вперяю в марево мира…
Сердец кошельки замшелые
                                               анатомирую:
скальпель зрачков бесстрастных
                                                     отсекает
                                                                   от слоя
                                                                               слой
возвышенную раскраску,
тусклое олово слов
и множество прочих фальшей,
нагромождённых крутой корой…
Препарирую
                     дальше —
                                     добываю
                                                    Нутро!..
Коллекционирую —
                                 клею
                                          к небу,
                                                     слегка
синевой подкрашенному.
Хотите взглянуть?
Ведь вам
              ещё не было
                                   страшно!..
…Вон
             комочек
                            дрожащей слизи —
                                                            Нутро
Вождя,
             Гениального
                                   и Великого.
А некто,
              Народной Совестью
                                                признанный,
носил в себе
                    этот номер
                                       шпика.
Та голая,
              злобно косящая крыса
из девушки
                   нежной,
                                наивной,
                                                невинной…
И чьей-то
             берцовой кости
                                      огрызок
хранился в груди
                           гуманиста
                                           видного…
У других —
                  медузы,
                               стекляшки,
печати,
             скорпионы,
                                монеты,
                                            собачий помёт,
кусок штукатурки,
                             процарапанный
                                                       словом площадным,
клочья
             грязных подштанников
                                                    и знамён…
Паноптикум.
                     Свалка.
                                 Лавка утильщика…
Триумфальное
                        шествие
                                     прогресса
                                                       Человека!..
Анно Гомини —
                          почти две тысячи,
                                                        как он,
                                                                   распинаем,
дабы
        не воскреснуть…
Но – грядёт
                    из шабаша
                                      рынков,
                                                    атомов,
Римов,
             Содомов,
                             веков,
                                       плевков
багровым рыком
                            гнев
                                     Герострата,
мстящего
                 за осквернённых
                                             богов!..
 

Стихи 1960–1970
(Никель, Москва, Мурманск)

«Это – было так. Это – так было…»

 
Это – было так. Это – так было:
были предки мои коннетаблями,
в бой ходили на чёрных драккарах,
пировали с чертями в Тартарах,
били Цезарей в Цизальпинах,
малевали охрою спины,
а на шею – клыки кабаньи…
Были предки мои рабами
и царями – не раз бывали…
Богу ведомо, как их звали!..
Знаю только, что в мире этом
род родил мой мужей и поэтов,
что под Троей грозно и мерно
рокотала арфа Гомера,
и гремела лира Брандана,
вторя голосу сына успеха,
Эгиль пел, отражая удары, —
и по фьордам дробилось эхо!..
Это – было. Боян был вещий,
старец немощный, струн касаясь,
вдруг крылами вскидывал плечи,
и казалось – сажень косая!..
И казалось – под облаками
сизый сокол кружит широко —
вот сорвётся когтистым камнем!..
…Вот бредут кобзари по дорогам —
и угрюмые скифские бабы
думы синие Запорожья
непослушными шепчут губами,
и шуршат ковыли тревожно
про Марусю и про Голоту,
про великую муку Байды…
…А гитара зовёт кого-то,
а гитара не умолкает,
то ликует, звеня,
то стонет —
колдовство,
наважденье ночное…
И с балкона нисходит донна
в сад…
А завтра я буду снова
петь под банджо,
под чёрное банджо
о любви моей Бэтси чёрной!..
Бел хозяин, как чёрт, и важен —
только Бэтси – моя девчонка.
А миледи желта от желчи
и гладильной суше доски.
Между прочим,
я б, между прочим, —
будь я он,
удавился с тоски!..
…Это было. Всего бывало…
Мне в наследство
досталось немало —
мне в наследство достались песни,
вся пещера Али-Бабы!..
Мне
волшебное слово известно,
чтоб войти в неё…
Я
там был!
Я
горстями
пересыпал их,
словно россыпи синих звёзд —
за пазухой
вам принёс
только толику,
самую малость…
 

Песни Брандана

I

 
Взошла зелёная звезда,
и вечер – тих и нем…
И время петь тебе, Брандан,
певец – скала и снег…
И будет песнь твоя терпка,
как дикий виноград,
как небо ночи, высока,
чиста, как ключ в горах…
                 И с нею под угрюмый свод
                 неслышно скорбь войдёт…
Моя шершавая ладонь,
как с дерева – кору,
один из тысячи ладов,
лишь стон сдерёт со струн…
И голос мой – давно не шёлк;
он нежность позабыл,
когда себя, как факел, жёг
я средь ненужных битв.
                 Пусть под угрюмый этот свод
                 неслышно скорбь войдёт…
Как зелена моя любовь,
как далека она!..
Как чаша, я наполнен вновь,
и вновь – не видно дна
за юной пеной! Но – седа,
седа душа на дне…
О чем, зелёная звезда,
о чём ты шепчешь мне?..
                 Пусть под угрюмый этот свод
                 неслышно скорбь войдёт…
 

II

 
Горьким, горьким было пиво,
лгали речи в этом доме,
и глаза глядели криво,
и очаг коптил недобро,
и углы таили злобу,
по-змеиному шипели…
И хотели гости, чтобы
пел Брандан. Но им – не пел я!..
                 Горьким, горьким было пиво,
                 но презренье – пива горше!..
Ожерелья мне сулили,
кубки золота литого,
как о милости молили,
как о влаге в сушь… Не трогал
я правдивых струн. Опасно,
словно потаскуха – тело,
продавать свой дар прекрасный…
Пел для всех я. Им – не пел я!..
                 Горьким, горьким было пиво,
                 но презренье – пива горше!..
И, от ярости безумны,
за мечи они хватались,
воя. Но – молчали струны.
Но – когда и кто заставил
барда лгать себе в угоду?
Мне ли головою белой
честь пятнать? И встал я гордо
под мечами. И – запел я!..
                 И глаза им выжгла песня
                 о презрении горше пива!
 

Монолог человека, испорченного классиками

 
Я читал слишком много,
я спешил слишком часто,
я любою дорогой
не шагал безучастно —
а дороги те были
не усыпаны розами,
на дорогах тех били
семиматушной прозою,
по мозгам и по почкам,
и под дых, и лежачего,
били скопом и в клочья…
Всё, что было назначено
мне судьбою лукавой —
принимал я без ропота,
заражён идеалами
поучителей тронутых —
от Христа и Сократа
до Толстого и Маркса…
Я
родился
крылатым,
стал —
фигурой из фарса.
Я
бежал от покоя
и от дара,
что даром,
Я
щеку за щекою
подставлял под удары,
я
чужого:
– Да что вы?!
Я
своё:
– Да возьмите!..
Хоть в моей родословной
каждый предок – грабитель.
Хоть в моей родословной
не читали – рубились;
не сыскать краснослова,
но убийц – в изобилии…
Крестоносцы, варяги,
запорожцы, бароны —
между ними я
ряженый,
вроде белой вороны…
Слишком добрых и мудрых
я читал слишком много.
Стал я добрым и мудрым,
стал бараном безрогим,
незлобивым, покорным,
разучившимся драться —
хоть пишите икону!..
Только – жил ли я, братцы?