Личные вещи. Стихи

© Влад Южаков, 2017

ISBN 978-5-4485-7186-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Личные вещи

 
Когда его терпение иссякло,
И стало жить совсем невыносимо,
Он вышел из себя и по вселенной
Помчался вдаль мерцающей звездой.
А тело без него мешком обмякло
И виделось чужим и некрасивым.
И всё, что было, показалось бренной
И никому не нужной ерундой.
 
 
Внизу вокруг него кипели страсти:
Там в трубки телефонные орали,
И про уколы в сердце говорили,
И делали дыхание рот в рот.
А он парил в невиданном пространстве,
Пронизывая времени спирали,
И пребывал в нездешней эйфории.
Но всё ж вернулся, сделав поворот.
 
 
Пришел в себя, порылся торопливо,
Забрал в былом двенадцать точных строчек,
Шесть добрых слов, четыре главных встречи,
Пейзаж в окошке с видом на прибой,
И твой давнишний взгляд – ещё счастливый,
Внимательный, влюблённый и порочный.
И вышел вон. Теперь уже навечно.
И дверь прикрыл тихонько за собой.
 

Странные сны

 
Бахтиёра измучили странные сны:
Будто он дворянин, будто он генерал,
И ему император огромной страны
Поручает войну на Востоке. Ура!
 
 
Генерала в поход собирает жена:
«Это ужас – без ванны, в крови и в грязи…
Понимаю, какие гостинцы… Война!
Но подарок с изюминкой всё ж привези».
 
 
Оставляя на пыльных дорогах следы,
За колонной колонна шагают войска
В те края, где всегда не хватает воды,
Но в избытке верблюдов, жары и песка.
 
 
А когда впереди показались враги,
Под разрывы картечи и маты команд
Генерал направляет в атаку полки
И решительным штурмом берёт Самарканд.
 
 
Откупиться желает коварный эмир.
Генерал благороден, но грозен: «Шалишь!».
И везёт императору славу и мир,
А красотке-жене – самаркандский кишмиш.
 
 
Возвратившись в столицу, идёт во дворец —
Получать за победу разнос от царя.
Он мечтает спокойно поспать наконец,
А вельможи вокруг говорят, говорят…
 
 
Генералу пора, он глядит на часы,
Но какой-то зарвавшийся пьяный майор
Преграждает дорогу, топорща усы:
«Регистрацию мне предъяви, Бахтиёр!».
 
 
Он садится на койке в холодном поту.
За промёрзшими стёклами вьётся метель.
Он не может понять, отчего ерунду
Видит каждую ночь, утыкаясь в постель.
 
 
Бахтиёр обдаёт кипятком «Доширак».
Испарилась бесследно дворянская стать.
Он выходит из дома в четыре утра
И Дворцовую площадь идёт подметать.
 

Чашка

 
Вроде, только вчера алым шёлком осины рдели,
А сегодня лишь кружевом чёрных ветвей качают.
Как мучительны ночи в холодной, пустой постели…
Раз опять до утра не уснуть, то хоть выпить чаю…
 
 
И она поспешила на кухню в ночной рубашке,
На конфорку поставила чайник и газ включила.
И достала из шкафа чудесной работы чашку —
Ту, что он в феврале подарил ей на годовщину.
 
 
Был фарфор удивительно тонок, почти прозрачен,
И блестел золотой ободок волоска не шире.
И неважно уже, кто тогда эту ссору начал,
Если нынче так пусто и тихо в большой квартире.
 
 
По каким океанам мотает её скитальца?
Сколько можно в подушку бессильно рыдать ночами?
И она всё крутила изящную чашку в пальцах,
И безмолвно пыхтел на плите полусонный чайник.
 
 
А когда телефон затрезвонил, в мгновенье ока
Тишину распугав, пустоту разорвав на части,
Чашка звякнула об пол, разбившись на сто осколков…
Может, люди не врут, утверждая, что это к счастью?
 

Мост

 
Он мякиш бросает на лёд с моста
И шёпотом жарко взывает: «Боже!
Как я ненавижу все эти рожи…
Я всех бы убил, чтоб начать с листа!
 
 
Какую бы я причинил им боль!
Дай, Господи, силы начистить морду
Любому из них, разнести всё к чёрту!».
И Бог отвечает: «Ну что ж, изволь…».
 
 
***
С утра потеплело, и снег раскис —
Тяжёлая, серая в комьях каша.
«Четвёртый, нас мочат! Где, сука, наши?!», —
По радиосвязи орёт танкист.
 
 
И слышит сквозь грохот: «Назад нельзя!
Тебе на подмогу послали роту!».
Он видит из люка скульптуры Клодта.
Он слышит: «Минута – чтоб мост был взят!».
 
 
На грязном мосту удивлённый конь
Таращит глаза на колонну танков —
Машины на Невский ползут с Фонтанки,
Нестройно ответный ведя огонь.
 
 
Но первый в колонне уже горит,
Стволом упираясь в фасад старинный.
Осколки и пули секут лепнину,
И сыплется гипс на сырой гранит.
 
 
Танкист получает приказ: «Вперёд!»,
А вслед за приказом – осколок в ухо.
Стучат пулемёты незло и глухо,
Роняя фигурки людей на лёд.
 
 
Танкист обмякает. В предсмертном сне
Он, брызгая кровью, хрипит: «Конечно…
Всё так неустойчиво, так не вечно,
Как этот размокший декабрьский снег»…
 
 
***
Мираж растворился, и прежний вид
Вернулся: прохожие, грязь, окурки…
И он, изумлённый, в промокшей куртке
С батоном в руке на мосту стоит
 
 
И хлебные крошки бросает вниз,
Туда, где по льдине гуляют утки.
А в пробке на Невском гудят маршрутки.
С утра потеплело, и снег раскис.
 

Генеральская дача

 
Генеральская дача стоит за высокой оградой —
Ну, не любит хозяин себя выставлять напоказ…
Никого из чужих, а внутри тишина и прохлада.
И задёрнуты шторы от слишком внимательных глаз.
 
 
Вот и нынче на чёрной служебной машине подъехал,
Безучастно взглянул на гуляющий в шортах народ,
Ухмыльнулся собачьему лаю и детскому смеху,
И исчез во дворе за железом тяжёлых ворот.
 
 
А на улице август – палящее солнце в зените.
Отгремела гроза и куда-то бесследно ушла.
И ни облака в небе – лишь две размахрённые нити
Тянет ввысь за собой самолёта стальная игла.
 
 
Это лето окрашено в жёлтый, зелёный и синий.
Этим летом, похоже, не в моде другие цвета.
И на тысячу вёрст – одуряющий запах полыни,
И дождинки блестят на отмытых от пыли листах.
 
 
И пока не с руки вспоминать про снега и морозы,
Детвора по ночам залезает в чужие сады,
Над высокой травой пролетают шмели и стрекозы,
И срываются с веток созревшие к сроку плоды.
 
 
Если б людям почаще вдыхать ароматное лето,
Больше было бы счастья и реже бы грызла тоска…
Генерала нашли на ковре – с именным пистолетом,
В орденах и медалях, и с дыркой в районе виска.
 

Мёртвые поэты

 
В погожий полдень, посреди недели,
Купив пол-литра водки на обед,
Два гражданина в рюмочной сидели
И выясняли, кто из них поэт.
 
 
Один махал рукой: «Неправ был классик,
Считая, что прекрасен наш союз!
Я с ним принципиально не согласен,
И говорить об этом не боюсь!
 
 
А всё из-за колхозных менестрелей
И прочих рифмоплётов от сохи,
Что букваря ещё не одолели,
Но без стыда берутся за стихи!
 
 
Нигде от вас, невежд, спасенья нету,
Плебеи, графоманы, алкаши!
Увы, но лишь почившие поэты
Талантливы, умны и хороши!».
 
 
Второй сверкал глазами: «Осторожней!
Не распугай гекзаметром народ!
Не лезь в литературу с умной рожей,
Раскрепощённый нравственный урод!
 
 
Люблю принять на грудь, и не скрываю!
Но что с того, что я бываю пьян?
Зато моя поэзия – живая!
Её поют на праздник под баян!
 
 
А вы высокомерные эстеты —
Вам изъясняться внятно не дано!
Да, без сомнений, лучшие поэты
Наш грешный мир покинули давно!».
 
 
Мог диспут завершиться мордобоем,
Но спор кассирша Галя прервала:
«Я вас, козлов, убью сейчас обоих
За гнусные и подлые дела!
 
 
Кто здесь побил посуду прошлым летом?
Вы – перегной, навоз, гнилая слизь!
Дерьмо собачье вы, а не поэты.
А лучшие ещё не родились».
 
 
Скандал затух. У Гали, если честно,
Удар такой – костей не соберёшь…
Усопший гений – это очень лестно,
Но лучше быть живым, едрёна вошь…
 

Спина

 
Ливень тяжёлыми каплями бил в стекло.
Он закурил сигарету, взглянул в окно.
Там, за окном, было мокро и с крыш текло.
Здесь было душно, томительно и темно.
 
 
Чтоб не спугнуть ненароком ночной покой,
Сзади тихонько его обняла она
И осторожно прильнула к спине щекой.
Ей целый свет заменяла его спина.
 
 
В жизни, где буйствует ветер, где дождь стеной,
Где облака закрывают небес лазурь,
Всё ненадёжно. И лишь за его спиной
Можно укрыться от самых жестоких бурь.
 
 
И безразлично, что там у других, извне —
Рушится мир, или просто гремит гроза.
Всё, что ей нужно – прижаться к его спине,
От ощущения счастья прикрыв глаза.
 
 
Он докурил, повернулся спиной к окну,
Женские слёзы представил в который раз,
И прошептал: «Обожаю тебя одну»,
Вновь не придумав для правды достойных фраз.
 

Честно

 
В серых дворах неуют и слякоть,
Но не они убивают счастье.
Если опять захотелось плакать,
Стоит ли в этом винить ненастье?
 
 
Глупо причину искать снаружи,
Если беда изнутри ломает.
Разве ноябрьская мука хуже
Той, что была в феврале и в мае?
 
 
Время, увы, никого не лечит.
Вижу – тебе нестерпимо больно.
Но иногда, чтобы стало легче,
Надо всего лишь сказать: «Довольно!».
 
 
Ты же когда-то сама учила —
Нужно во всём признаваться честно.
Если считаешь меня причиной,
Вымолви слово, и я исчезну.
 

Эта женщина

 
На пути этой женщины нет преград.
Кто заставит её повернуть назад?
Ей не стоит усилий цветущий сад
Превратить за секунду в кромешный ад,
 
 
И напротив, бушующий ураган
Обратить мановением в мёртвый штиль.
Я от сердца желаю её врагам
Убегать без оглядки за сотню миль —
 
 
Ни к чему добиваться опасных встреч,
Приносящих противникам лишь беду…
Я же тенью, безвольно теряя речь,
Очарован и кроток, за ней иду.
 
 
Всё равно, хоть на Запад, хоть на Восток,
Сквозь дожди, снегопады, самум и смог —
Лишь бы снова почувствовать этот ток,
Что бежит от макушки до пальцев ног.
 
 
Эта женщина – утренний лёгкий пар,
Но как только решительно вскинет бровь,
Сокрушительный жди от нее удар,
От которого брызнет по стенам кровь.
 
 
Мне не стыдно признаться, что я слабей,
Что при ней не способен владеть собой.
Если скажет однажды: «Иди убей!»,
Я без страха вступлю в беспощадный бой.
 
 
Пусть она без раздумий любую твердь
Обращает в туманные миражи,
Я хочу с этой женщиной умереть,
Я хочу с ней воскреснуть и снова жить.
 

Золушкин стриптиз

 
Она в гримёрке к зеркалу присела,
Салфеткой стёрла губы и глаза.
«А ну, вернись на сцену, Синдерелла! —
Шумел за дверью распалённый зал, —
 
 
Ещё разок, раздвинь, кисуля, ножки —
Изобрази нам стрелки на часах!».
И стало ясно – дальше невозможно
Ни слышать похоть в пьяных голосах,
 
 
Ни на пилоне до утра кружиться,
Кривляясь перед потными людьми…
Она сняла парик, надела джинсы
И превратилась в Настю из Перми.
 
 
Настенные часы пробили полночь,
Когда она в распахнутом пальто
Порхнула через зал. И в зале полном
Её без грима не узнал никто.
 

Часовщик

 
15.00
Потею в мастерской часовщика.
На улице рождественская сырость,
А здесь жара кромешная. Пока
Терпимо, впрочем. Бутерброды с сыром,
Салат, паштет, кружочки колбасы…
У гения пружин и шестерёнок
Обед. На стенке тикают часы.
Я молча жду. Пронзителен и звонок
Скучающего маятника шаг:
Туда… Сюда… Тягучие минуты
Уходят в прах под мерный стук в ушах.
И в такт часам, размеренно и нудно
Мой визави глотает бутерброд.
Потом идёт холодная котлета,
И кружку чая всасывает рот…
Я жду с моим поломанным браслетом,
Пока он не закончит свой обед
И в шкаф не уберёт тарелку с вилкой
(До этих пор молчания обет
Даю, поскольку рано лезть в бутылку).
А он хватает ломтик ветчины,
Лежащий под румяным сдобным тестом,
И даже объявление войны
Его сейчас навряд ли сдвинет с места.
 
 
16.30
Он ест, не замечая никого,
Чтоб мне и прочим смертным было ясно:
Он – Времени хозяин полновластный!
Причём, что характерно, моего…
И что ему падение комет,
Приток мигрантов, акты терроризма
И даже часовые механизмы
На фоне недоеденных котлет?
Устои мироздания поправ,
Он смотрит вдаль бесстрастно и бесцельно,
Забив на всех и каждого отдельно.
Эй, часовщик, а ты, пожалуй, прав…
Смешная жизнь с сумою на плече —
Ты мне награда, или же расплата?
Вот на стене часы без циферблата
Идут. Куда? И главное – зачем?
Как жаль впустую прожитые дни!
Но пробил час – вставляю ногу в стремя.
Отныне мне не наплевать на время!
Часовщика беру за воротник
(Застиранный халат трещит по шву)
И тычу носом в грязную посуду:
«Обед давно закончился, паскуда!».
Ах, если б это было наяву…
 
 
17.00
Но за окном по-прежнему зима,
А здесь, уже, похоже, дело к лету.
И часовщик опять жуёт котлету.
И я стою. И на плече сума.
 

Курортник

 
Прекрасны попа, грудь, лицо…
Вот, кто достоин быть венцом
Природы!
Изгибы бёдер, влажный рот…
Кульков подумал: «Не курорт —
Дом моды!».
 
 
Без шансов – слишком он коряв…
Скорбит в шезлонге, потеряв
Дар речи.
Но чу! Его манит рука:
«Давайте выпьем коньяка
За встречу».
 
 
Кульков в восторге: «Вашу мать!
И я сумел за хвост поймать
Удачу!».
Но всё испортила жена:
«С утра не сделал ни хрена
На даче!
 
 
Зато поддатый каждый день!
Нет, объясни, куда ты дел
Зарплату?».
Кульков, очнувшийся от грёз,
Вздохнул и вновь воткнул в навоз
Лопату.
 

Русская матрица

 
Васильков двести грамм коньяка заказал —
Отправление поезда лишь через час.
Вдруг подходит Морфеус, и смотрит в глаза,
И пилюли суёт, благородством лучась:
 
 
«Сделай правильный шаг – или в ад, или в рай.
Ошибиться на этом пути не моги!
Это твой исключительный шанс! Выбирай —
Или в Беверли-Хиллз, или в Нижний Тагил».
 
 
Васильков озадачен: «Да ну, ерунда…
И потом, я же даже с тобой не знаком!
Да к чему мне? Ну что я, пилюль не видал?
Подожди, дай хотя бы запью коньяком…».
 
 
Он покорно пилюлю с ладони слизал,
И немедля вокруг начались чудеса:
Задрожали кабак и Казанский вокзал,
Заплясали салфетки, коньяк, колбаса,
 
 
Растворились перроны, пути, поезда,
Пассажиры, таксисты, таджики, менты…
Он за всю свою скучную жизнь не видал
Ни такой глубины, ни такой пустоты!
 
 
***
Он очнулся с разбитым лицом – без пальто,
Без билета, без паспорта, без кошелька,
Без портфеля и без телефона. Зато
В телогрейке, трико и фигурных коньках.
 
 
Он поплёлся по свалке, натужно дыша,
Безнадёжно хромая на обе ноги,
И подумал, взглянув на суровый ландшафт:
«Не свезло… Значит, всё-таки, Нижний Тагил…».
 

Аэропорт

 
Пятнами света на взлётке блестит
Бетон.
Умерло лето. О нём погрустим
Потом.
 
 
Слякоть и ветер. В припухших глазах
Печаль.
Штамп на билете. Не вздумай сказать
«Прощай».
 
 
Мокрыми хлопьями падает снег
На плащ.
Осень не значит, что нас больше нет.
Не плачь.
 
 
Это не самая главная боль —
Дожди.
Я обязательно буду с тобой.
Дождись.
 

Я обвиняю

 
Чтобы найти виноватых,
Много раздумий не надо.
Ну, согласитесь, ребята —
Эти паршивые гады
 
 
Делают невыносимой
Жизнь позитивную нашу.
Либо условный Василий,
Либо конкретная Маша
 
 
Топчут ночами и днями
Счастья и радости всходы…
Кто-то во всём обвиняет
Тех, кому власти охота,
 
 
Кто-то клеймит радикалов,
Кто-то – народную массу,
Кто-то – циничных нахалов,
Лезущих первыми в кассу,
 
 
Кто-то – монгольское иго,
Кто-то – советские годы,
Кто-то – футбольную лигу,
Кто-то – плохую погоду,
 
 
Кто-то – стервозу-супругу,
Кто-то – соперницу-сучку,
Кто-то – богатого друга,
Давшего в долг до получки,
 
 
Кто-то – подростков лохматых,
Кто-то – начальника-гнуса.
Каждый себе виноватых
Сам выбирает по вкусу.
 
 
Я как другие – я тоже
Выберу бедствий причину.
И обвиню нехороших
Скупщиков швейных машинок.
 
 
Речь моя будет простая:
В харю паскудников, в харю!
Не, ну реально достали!
Не, ну а чо они, твари?
 
 
Все виноваты и каждый!
Жить среди них невозможно.
Как провинились? Неважно.
Это придумать несложно.
 

Реверсия

 
Когда бы мне, ну, скажем, лет в семнадцать,
Поведали про то, каким я буду
Себя считать – солидным, нужным, важным,
Авторитетным, значимым, весомым —
Я вряд ли стал бы шумно восторгаться
И радостно кричать: «Какое чудо!»,
Но изложил бы мысль семиэтажно
Об отвращении к моей персоне.
 
 
А после, отдохнув от рвотных спазмов
И вытерев с губы следы морковки,
Спросил бы у меня: «Ну, что ж ты, Владик?
Как можно было столько лет профукать?
Ведь ты же пионером был прекрасным,
И сессии сдавал легко и ловко!
Чего же дальше с жизнью не поладил?
Где праздник? Отчего тоска и мука?».
 
 
И я бы так ответил мне, подростку:
«Да что-то… В общем… Ну, не получилось…
Хотел, как лучше – вышло, как обычно…
Не стоят ни гроша мои медали…
Да ты вообще, пацан, наглеешь просто!
Ты на кого орёшь, скажи на милость?!
Не смей при мне ругаться неприлично!
Вот поживёшь с моё…». Ну, и так далее.
 
 
Потом бы я со мной уселся рядом,
И рассказал бы, разливая пиво,
Что, мол, не так печальна жизни повесть:
«Другие вон чего! А я-то ладно…
А про мечты забытые не надо.
Да, не случилось жизнь прожить красиво,
Но не ушёл ещё последний поезд,
Который – лишь вперёд, но не обратно».
 
 
***
И кто-то вертит жизнь назад, как плёнку:
Там, нагреваясь, кровь втекает в раны,
Предатели становятся друзьями,
Светлеют мысли, волосы темнеют,
Мужчина превращается в ребёнка,
Цинизм – в надежду, твиты – в телеграммы…
И зритель плачет тёплыми слезами,
Не становясь ни чище, ни умнее.
 

Пропавшее слово

 
Иди ко мне, моя голуба…
Ну что с того, что я старик?
Ещё своих четыре зуба,
И не засалился парик.
 
 
Да, мне давно не восемнадцать,
Но жарких девок теребя,
Горю огнём! Хочу признаться
В том, что безудержно тебя…
 
 
Могу? Умею? Нет, не это…
Покуда ждал с букетом роз,
Забыл, о чём твердят поэты
В признаньях женщинам… Склероз!
 
 
Хочу? Опять не это… Словно
Проведена в мозгу черта,
И за чертой пропало слово!
Не видно слова ни черта!
 
 
Лишь помню – вышел на аллею,
Под горло застегнув пальто…
Имею? Пользую? Жалею?
Где я? Зачем мы здесь? Ты кто?
 

Удушье

 
Когда внезапно сдавит грудь
Большая каменная глыба,
Когда не сможешь продохнуть,
Глотая воздух, словно рыба,
 
 
Не говори мне про народ,
Что угнетён Неспящим Оком —
Перекрывают кислород
Не там, вверху, а здесь, под боком.
 
 
Мы от таких, как мы, бежим,
Надсадно грезя счастьем личным.
И политический режим
До безразличия вторичен.
 
 
Не от растоптанных свобод
С тобой случается удушье,
А от просчитанных забот
И рассуждений благодушных
 
 
Тех, кто «желая нам добра»,
Даёт «полезные советы».
Они – большие мастера
Ограничений и запретов.
 
 
И в этом вся твоя беда,
Что надо крикнуть: «Дайте роздых!
Мне душно с вами, господа!»,
Но выйти некуда на воздух.
 
 
Нам не сбежать от нашей лжи —
В мир правды не оформишь визу.
А ты мне говоришь – режим…
Режимы создаются снизу.
 

Событие

 
Что это? Фортуны ли вольности?
Планида ли? Божья ли милость?
В Запруженске Туевской области
Событие вдруг приключилось:
 
 
На улице Трубопрокатчиков
Вчера в половине шестого
Хвостов оглянулся на Вячека,
А Вячек взглянул на Хвостова.
 
 
Носились детишки без устали,
Сушилось бельё на балконах,
Мамаши с тяжёлыми бюстами
Скучали в проёмах оконных,
 
 
В дорожной пыли озабоченно
Копалась свинья у забора,
Ползли вереницей рабочие
С завода электроприборов,
 
 
Старушки гоняли собачников
По травам газона густого…
«Утырок», – подумалось Вячеку.
«Ушлёпок», – скривило Хвостова.
 
 
Фаланги суставами хрустнули
И вздулись сосуды на шеях.
Томясь ожиданьями грустными,
Запруженск затих в предвкушеньи.
 
 
И тут бы услышать историю
Про сломанный нос или руку…
Но Вячек с Хвостовым не спорили
И морды не били друг другу,
 
 
А только на долю мгновения
В глаза посмотрели сурово.
И каждый в своём направлении
Ушёл подобру-поздорову,
 
 
На свежих коровьих фекалиях
Оставив следы от сандалий…
И больше такой аномалии
Запруженцы не наблюдали.
 

Апокалипитерское

 
Ну как тут не опустишь руки?!
Кряхтит в тоске моя страна —
Опять ее отдали, суки,
За чарку хлебного вина.
 
 
И нет в Отечестве прохода
От политических б… ей
(Вдобавок я узнал по ходу,
Что Иисус был иудей)…
 
 
Страна, ты так погрязла в лени,
Что очи лезут из орбит!
И молодое поколенье
От бездуховности скорбит…
 
 
Россия больше не рожает
Румяных радостных детей!
И евро снова дорожает.
И Иисус был иудей.
 
 
Доходы падают всё ниже.
Сосед – подонок и урод.
И не читает больше книжек
Наш богоброшенный народ.
 
 
И наблюдать уж нету мочи,
Как богатеет богатей.
И коньяку не купишь ночью.
И Иисус был иудей.
 
 
Бокал политтерпенья выпит!
Режим достал до самых гланд:
Набил оскомину Египет,
Но денег нет на Таиланд!
 
 
В эфире звёзды крутят шашни,
Начхав на мнение людей
(Но что на самом деле страшно —
Что Иисус был иудей!)…
 
 
В Приморском крае – сплошь китайцы,
Но рыба тухнет с головы…
И вот уж тянет к горлу пальцы
Проклятая рука Москвы…
 
 
Шагает в пропасть Русь Святая,
И близок власти паралич.
И злые языки болтают,
Что Пётр Великий был москвич…
 

Любовь и Смерть

 
Под небом синим
Ничто не вечно.
Любовь красива,
Но быстротечна.
 
 
Я восхищался
Твоей Любовью!
Увы, но счастье
Чревато болью…
 
 
А мы любили
Друг друга всюду:
Средь роз и лилий,
Среди посуды,
 
 
На раскладушке,
На табурете,
Под мойкой, в душе
И в туалете,
 
 
В прихожей, в детской,
В старинной вазе,
Под занавеской
И на паласе,
 
 
И на кровати,
И на балконе,
И на салате,
И на беконе…
 
 
Откуда ж речи
Из уст прекрасных,
Что наша встреча
Была напрасной,
 
 
Что хватит телу
Кружиться в танце?!
Ты улетела,
А я остался…
 
 
И все пропало.
И все погибло.
В любви – опала.
В судьбе – могила.
 
 
Денёк весенний —
Исчадье муки!
И нет спасенья
Влюблённой мухе!
 
 
В паучьей сетке
Застряла лапка…
И Смерть с газеткой
Крадётся в тапках…
 

Не те времена

 
Слышал, люди, что ропщете: «Жизнь трудна»,
Что главу сельсовета послали на…
Не нервируйте душу, смирите плоть —
По заслугам всегда воздаёт Господь.
 
 
Протекает по-Божески жизнь в стране:
Если мыться не любишь, сиди в говне.
Если пропил ботинки, к чему носки?
Если есть телевизор, на кой мозги?
 
 
Если жрёшь шаурму, то какой хамон?
Если в кайф одному, то зачем кондом?
Если хочешь домой, не дразни ОМОН.
Если любишь дразнить, не жалей потом.
 
 
Я вот тоже люблю не особо как
Пионеров крестить, отпевать собак,
Привечать бандюков посреди икон…
Но приказы начальства для всех закон.
 
 
Так что полно вам, братие во Христе,
Возмущенно вопить: «Времена не те» —
Никому не позволит болтать страна,
Что иные случаются времена.
 
 
***
Поздним вечером вышел из дома поп,
Оглянулся, надвинул картуз на лоб,
Застегнул телогрейку, надел рюкзак,
Карабин, патронташ… И когда гроза
 
 
Полыхнула зарницами над мостом,
Троекратно сельпо осенил крестом,
Проворчал: «Времена им, чертям, не те…»
И ушёл безвозвратно в ночную темь.