Возлюбленная. Этюд характера

Переводчик Андрей Владимирович Гринько

Редактор к.ф.н. Елена Альвиановна Гринько

Корректор к.ф.н. Елена Альвиановна Гринько

Оформление обложки братья Аньоло и Доннино Доменико дель Мацциери

© Томас Гарди, 2024

© Андрей Владимирович Гринько, перевод, 2024

ISBN 978-5-0062-1633-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Thomas Hardy
THE WELL-BELOVED
A sketch of a temperament
(перевод с английского
Елены и Андрея Гринько)

Слово от переводчиков

Роман «Возлюбленная. Этюд характера», впервые опубликованный в периодической печати в 1892 году, завершает цикл романов Томаса Гарди «Романы и фантазии», куда также вошли такие произведения, как «Взор синих глаз» (1873), «Старший трубач полка» (1880), «Двое на башне» (1882), «Собранье благородных дам» (сборник рассказов, 1891).

Предлагаемый читателю роман Гарди неслучайно включил именно в этот цикл своих произведений и завершил оный им, ведь из всех остальных он, пожалуй, в максимальной мере соответствует названию сборника. Романтическими и фантазийными началами «Возлюбленная» проникнута буквально насквозь. Неспроста в уста главного героя вложена мысль, что вся жизнь его (а читателю представлены сорок лет жизни скульптора) – это не жизнь, а борьба с призраками. Несомненно, в голову Джослина Пирстона (главного героя) Гарди вложил многие (если не все) собственные мысли, глубоко прочувствованные и выстраданные. Одна из интересных особенностей романа – чёткая периодизация частей, с равными промежутками в 20 лет между ними. По сути перед глазами читателя проходит вся внутренняя жизнь человека с подлинно творческим мироощущением.

Интересно, что в седьмой главе второй части Гарди прибегает к своему излюбленному приему – описанию внешности героя через известное живописное произведение. Так посредством картины Рубенса «Суд Париса» мы узнаем то, как автор представлял себе одну из основных героинь – Эвис Вторую. При этом внешность самого Пирстона остаётся как бы в тумане – он стройный, моложавый, подтянутый, но без четких примет – что несомненно подталкивает читателя к мысли об аллюзии на внешность самого автора.

До 2023 года роман был не знаком русскоязычному читателю, однако даже на основании одного того, что он был написан в промежутке между «главными» произведениями автора – «Тэсс…» и «Джудом…» – и явился своего рода отдохновением от «тяжелых» тем – на основании уже одного этого «Возлюбленная» представляет особый интерес для читателя.

Отличиями данного перевода являются:

1. Искренняя любовь переводчиков к произведениям автора. Изначально мысль заняться переводами Гарди явилась отражением прочитанности на тот момент всего корпуса переводов писателя. После «Двое на башне» мы решили пойти дальше и поделиться с читателями своим видением этого замечательного романа и близким к оригиналу русским текстом, которого нам, на наш взгляд, удалось достичь, избегнув при этом пресловутого «буквализма». Из чего вытекает следующая особенность:

2. Точное следование оригиналу. Не секрет, что многие современные, да и советские тоже, переводы грешат неточностями, что, по-нашему мнению, в первую очередь нечестно по отношению к самому автору, а потом уже и к читателю, у которого зачастую нет возможности и желания проверять текст по оригиналу, и он принимает все за чистую монету.

3. В конце книги добавлены примечания и приложения, призванные сделать чтение более информативным и интересным.

Предисловие

Высеченный временем из цельного камня полуостров, где происходит большинство описываемых сцен, с незапамятных времен был домом любопытного и весьма самобытного народа, придерживающегося странных верований и своеобразных обычаев, ныне по большей части утраченных. Эти причуды, подобно некоторым теплолюбивым растениям, которые не выносят тихих материковых заморозков, но благоденствуют у моря в самую суровую погоду, произрастают здесь, по-видимому, естественным образом, особенно среди того местного населения, которое не принимает активного участия в делах «Острова». Вот почему это место способно породить тип человека, подобного персонажу, несовершенно обрисованному на этих страницах, – местного уроженца, – которого одни могут назвать фантазером (если они удостоят его своим вниманием), а другие увидят в нем только того, кто следовал объективному постоянству и дал название тонкой мечте, которая в более или менее расплывчатой форме свойственна всем людям и отнюдь не нова для философов-платоников.

Для тех, кто знаком с изображенным здесь скалистым побережьем Англии – с видом на великолепную дорогу вдоль Английского канала¹ со всей ее внушительностью и выдающуюся так далеко в море, что прикосновения Гольфстрима смягчают на ней воздух до самого февраля, – для них удивительно, что это место не слишком часто выбиралось в качестве места уединения художников и поэтов в поисках вдохновения – по крайней мере, лишь на месяц или два в году, причем предпочиталось бурное, а не погожее время года. Разумеется, в одном из этих уголков за счет своей страны отдыхают и другие гении, но их присутствие едва ли можно обнаружить. И все же, возможно, это и к лучшему, что сюда не приезжают творческие гости, иначе никто больше не услышал бы о маленьких домиках, покупаемых и продающихся здесь за пару сотен фунтов, построенных из цельного камня и датируемых XVI веком и ранее, со средниками², наличниками и карнизами. Эти сделки, кстати, заключаются и скрепляются договором, или до недавнего времени заключались, в приходской церкви, перед собранием прихожан, – таков древний обычай Острова.

Что касается самого повествования, то стоит отметить, что, отличаясь от всех или большинства других произведений этой серии тем, что интерес, на который оно направлено, носит идеальный или субъективный характер и, откровенно говоря, является плодом воображения, правдоподобие в последовательности событий было подчинено указанному замыслу.

Первая публикация этой истории в самостоятельном виде состоялась в 1897 году, но в периодической печати она появилась в 1892 году под названием «В поисках Возлюбленной». Несколько глав из того экспериментального выпуска были переписаны для придания повествованию нынешней и окончательной формы.

T. Г.

Август 1912 года

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ – МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК ДВАДЦАТИ ЛЕТ

Теперь, коль Время знает

Ту, чье чело сияет,

Сплету венец ему из клятв моих;

Она осмелилась здесь быть,

Такой, какую жаждут видеть строки эти:

Уж больше не ищу я никого на свете.

Р. Крэшо³

I. Мнимое представление о ней

Человек, не похожий на местных путников, поднимался по крутой дороге, именуемой Уэллс-Стрит, что вела через окруженный морем городок, образуя проход в Гибралтар Уэссекса, необычный полуостров, некогда бывший островом и до сих пор называемый таковым, и который вытянулся подобно птичьей голове в Английский канал. Он соединен с материком длинным тонким перешейком из гальки, «выброшенной бушующем морем»⁴, и в своем роде не имеет аналогов в Европе⁵.

Пешеход был тем, кем он и выглядел, – молодым человеком из Лондона или других городов страны. В данный момент никто не мог считать, что его урбанистичность сидела на нем только как одежда. Но он как раз вспоминал с некоторым укором самому себе, что прошло целых три года и восемь месяцев с тех пор, как он в последний раз навестил своего отца на этой одинокой скале его родины, и все это время он провел среди множества разительно отличающихся между собой обществ, народов, нравов и сцен.

То, что казалось обычным на острове, когда он жил здесь, после его последующих впечатлений выглядело причудливым и странным. Больше, чем когда-либо, это место казалось тем, чем, по слухам, когда-то было – древним островом Виндилия и родиной пращников. Возвышающаяся скала, дома над домами; порог дома одного человека, торчащий над дымоходом соседа; сады, вздымающиеся одним краем к небу; овощи, растущие на почти вертикальных плоскостях; единство всего острова как цельной глыбы известняка длиной в четыре мили – больше не были привычными и обыденными явлениями. Теперь все это выглядело ослепительно оригинальным и белым на фоне окрашенного моря, и солнце сверкало на бесконечно слоистых стенах из оолита⁶,

Умерших циклов

скорбных руинах⁷,

с выразительностью, что притягивала к себе взгляд так же сильно, как и любое зрелище, которое можно было созерцать на расстоянии.

После утомительного подъема он добрался до вершины и пошел по плато в сторону восточной деревни. Время – около двух часов дня, самый разгар летнего сезона, дорога была ослепительной и пыльной, и, приблизившись к дому отца, он присел на солнышке.

Человек протянул руку к камню рядом с собой. На ощупь он был теплым. Такова была собственная температура острова, когда он спал после полудня, как сейчас. Человек прислушался и услышал звуки: жужжание-жужжание, пила-пила-пила. Это был храп острова – звуки каменотесов и пильщиков камня.

Напротив того места, где сидел человек, находился просторный коттедж или усадьба. Как и остров, он был весь из камня – не только стены, но и оконные рамы, крыша, дымоходы, забор, перелаз, свинарник, конюшня и даже чуть ли не дверь.

Он вспомнил, кто раньше жил там – и, вероятно, живет сейчас – семья Каро; «чалые лошадки» Карос, как их называли, чтобы отличить от других ветвей того же рода, поскольку на всем острове было всего полдюжины родов и фамилий. Он перешел дорогу и заглянул в открытую дверь. Да, они все еще жили здесь.

Миссис Каро, которая увидела его из окна, встретила его в прихожей, и между ними состоялось старомодное приветствие. Мгновение спустя дверь, ведущая из задних комнат, распахнулась, и в комнату вбежала молодая девушка лет семнадцати-восемнадцати.

– О, это дорогой Джос! – радостно воскликнула она. И, подбежав к молодому человеку, поцеловала его.

Такое проявление было достаточно милым со стороны обладательницы столь ласковой пары ярких карих глаз и каштановых локонов волос. Но это было так внезапно, так неожиданно для человека, только что приехавшего из города, что он на мгновение совершенно непроизвольно вздрогнул; и была некоторая скованность в том, как он ответил на ее поцелуй и сказал:

– Моя прелестная маленькая Эвис, как ты поживаешь после стольких лет?

В течение нескольких секунд ее порывистая невинность не замечала его удивление, но миссис Каро, мать девочки, заметила это мгновенно. С болезненным румянцем она повернулась к дочери.

– Эвис… моя дорогая Эвис! Почему… что ты делаешь? Разве ты не знаешь, что ты выросла и стала женщиной с тех пор, как Джослин… мистер Пирстон – был здесь в последний раз? Разумеется, ты не должна сейчас поступать так, как поступала три или четыре года назад!

Возникшая неловкость едва ли была устранена заверением Пирстона в том, что он вполне ожидает от нее продолжения практики детства; за этим последовало несколько минут беседы на общие темы. Он был раздосадован до глубины души тем, что его неосознанное движение так выдало его. Уходя, он повторил, что, если Эвис будет относиться к нему иначе, чем раньше, он никогда не простит ей этого; но хотя они и расстались добрыми друзьями, на ее лице было видно сожаление по поводу случившегося. Джослин вышел на дорогу и направился к находившемуся неподалеку дому своего отца. Мать и дочь остались одни.

– Я совершенно поражена тобой, дитя мое! – воскликнула старшая. – Молодой человек из Лондона и зарубежных городов, привыкший к самым строгим манерам в обществе и к дамам, которые считают почти вульгарным широко улыбаться! Как ты могла так поступить, Эвис?

– Я… я не думала о том, как я изменилась! – проговорила девушка, терзаемая угрызениями совести. – Раньше я целовала его, а он целовал меня, прежде чем уйти.

– Но это было много лет назад, моя дорогая!

– О да, и на миг я забыла об этом! Он показался мне точно таким же, каким был раньше.

– Что ж, теперь уже ничего не поделаешь. Ты должна быть осторожна в будущем. Я ручаюсь, у него много молодых женщин и почти не осталось мыслей о тебе. Его называют скульптором, и говорят, что когда-нибудь он станет великим гением в этой области.

– Ну что ж, я это сделала, и этого уже не исправить! – простонала девушка.

Тем временем Джослин Пирстон, многообещающий скульптор, отправился в дом своего отца, человека, далекого от искусства, просто занимавшегося торговлей, от которого, тем не менее, Джослин соблаговолил принять годовое пособие в ожидании грядущих славных дней. Но старика, не получившего предупреждения о предполагаемом визите сына, не было дома, чтобы принять его. Джослин оглядел знакомые помещения, бросил взгляд через пустырь на огромные склады, внутри которых вечные пилы ходили взад и вперед по вечным каменным блокам – те же самые пилы и те же самые блоки, которые он видел здесь, когда был на острове в последний раз, так ему казалось, – а затем прошел через дом и вышел в сад на заднем дворе.

Как и все сады на острове, этот тоже был окружен стеной из сухих прутьев, а в дальнем конце выходил на угол, примыкавший к саду Карос. Не успел Джослин дойти до этого места, как услышал бормотание и всхлипывания по другую сторону стены. Голос, который он сразу узнал, принадлежал Эвис, и она, казалось, делилась своей бедой с какой-то такой же юной подругой.

– О, что же мне делать! Что же мне делать? – с горечью говорила она. – Как это было дерзко, как бесстыдно! Как я только могла подумать о таком! Он никогда не простит меня – никогда, никогда я ему больше не буду нравиться! Он будет считать меня дерзкой девчонкой, и все же… и все же я совсем забыла, насколько выросла. Но в это он никогда не поверит!

За этими словами угадывалась та, кто впервые осознала свою женственность, как нежданное приобретение, которое стыдило и пугало ее.

– Он, должно быть, рассердился? – спросила подруга.

– О нет, не рассердился! Хуже. Он был холоден и надменен. О, он теперь такой модный человек – совсем не островитянин. Но нет смысла говорить об этом. Лучше бы я умерла!

Пирстон ретировался так быстро, как только мог. Он горевал из-за инцидента, который причинил такую боль этой невинной душе; и все же это начинало доставлять ему смутное удовольствие. Он вернулся в дом, и когда отец возвратился и поприветствовал его, и они вместе поужинали, Джослин снова вышел, преисполненный искреннего желания утешить горе своей юной соседки так, как она вряд ли ожидала; хотя, по правде говоря, его привязанность к ней была скорее дружеской, чем любовной, и он ни в коей мере не был уверен, что та мигрирующая, неуловимая идеализация, которую он называл своей Любовью, и которая с самого детства перелетала из человеческой оболочки в человеческую оболочку неопределенное количество раз, собиралась поселиться в теле Эвис Каро.

II. Воплощение принимается за истину

Было тяжело встретиться с ней снова, даже несмотря на то, что на этой скальной глыбе трудность, как правило, заключалась не в самой встрече, а скорее в том, чтобы избежать ее. Но Эвис преобразилась в молодую женщину совсем иного типа из-за застенчивости, вызванной ее порывистым приветствием, и, несмотря на их близкое соседство, Джослин, как ни старался, никак не мог с ней встретиться. Не успевал он и на дюйм высунуться за дверь отцовского дома, как она, словно лиса, припадала к земле; и тут же бросалась наверх, в свою комнату.

Стремясь успокоить ее после той непреднамеренной обиды, он не мог долго выносить эти увертки. Нравы на острове были простыми и прямолинейными даже среди состоятельных людей, и однажды, заметив ее исчезновение, он последовал за ней в дом и далее к подножию лестницы.

– Эвис! – позвал он.

– Да, мистер Пирстон.

– Почему вы так бежите наверх?

– О… только потому, что я хотела подняться кое за чем.

– Что ж, когда вы все сделаете наверху, что хотели, не могли бы вы спуститься снова?

– Нет, я не могу.

– Спуститесь, дорогая Эвис. Вот кто вы для меня, вы ведь знаете.

Ответа не последовало.

– Что ж, если не хотите, то не надо! – продолжал он. – Я не хочу вас беспокоить. – И Пирстон ушел.

Он остановился, чтобы посмотреть на старомодные цветы под садовой оградой, когда услышал позади себя голос.

– Мистер Пирстон, я не рассердилась на вас. Когда вы ушли, я подумала… вы можете ошибаться во мне, и я почувствовала, что должна сделать не что иное, как прийти и заверить вас в своей дружбе.

Обернувшись, он увидел зардевшуюся Эвис прямо у себя за спиной.

– Ты хорошая, милая девочка! – сказал он и, схватив ее за руку, запечатлел на ее щеке поцелуй, который должен был стать ответом на ее поцелуй в день его приезда.

– Дорогая Эвис, прости меня за пренебрежение в тот день! Скажи, что простила. Давай, сейчас же! И тогда я скажу тебе то, чего никогда не говорил ни одной другой женщине, живой или мертвой: «Возьмешь ли ты меня в мужья?»

– Ах!.. Мама говорит, что я всего лишь одна из многих!

– Это не так, дорогая. Ты знала меня, когда я был юным, а другие – нет.

Так или иначе, ее возражения были преодолены, и, хотя она не дала немедленного согласия, она изъявила готовность встретиться с ним позже, во второй половине дня, и тогда они прогулялись с ним до южной оконечности острова, называемой Устье, или, как говорят не местные, Клюв⁸, остановившись над коварной пещерой, известной как Пещерная Нора, в которую сейчас с ревом и плеском вливалось море, как это и было, когда они вместе посещали это место в детстве. Чтобы удержаться, заглядывая внутрь, он предложил ей руку, и она приняла ее, впервые как женщина, в сотый раз как его спутница.

Они побрели к маяку, где задержались бы подольше, если бы Эвис вдруг не вспомнила, что в этот вечер она должна была читать стихи с подмостков на Уэллс-Стрит, в деревне, расположенной у входа на остров, – деревне, которая теперь превратилась в город.

– Читать! – воскликнул он. – Кто бы мог подумать, что кто-то или что-то может декламировать здесь, внизу, кроме чтеца, которого мы слышим там, вдали, – никогда не умолкающего моря.

– О, но теперь мы вполне интеллектуальны. Особенно зимой. Но, Джослин, не приходи на чтение, ладно? Это испортит мое выступление, если ты будешь там, а я хочу быть не хуже других.

– Я не приду, если ты действительно этого не хочешь. Но я встречу тебя у двери и провожу домой.

– Да! – проговорила она, глядя ему в лицо. Сейчас Эвис была совершенно счастлива; в тот унизительный день его приезда она никогда бы не поверила, что будет так счастлива с ним. Добравшись до восточной стороны острова, они расстались, чтобы она могла поскорее занять свое место на подмостках. Пирстон отправился домой, а после наступления темноты, когда настал час, чтобы проводить ее обратно, он пошел по средней дороге на север, к Уэллс-Стрит.

Он был полон дурных предчувствий. Он с давних пор так хорошо знал Эвис Каро, что теперь его чувство к ней было скорее дружеским, чем любовным; и то, что он сказал ей в порыве чувств тем утром, скорее ужасало его своими последствиями. Не то чтобы какая-нибудь из более утонченных и опытных женщин, привлекавших его поочередно, могла бы неловко встать между ними. Ведь Джослин совершенно разуверился в заблуждении, что предмет поклонения его воображения был неотъемлемой частью личности, в которой тот идеал пребывал долгое или короткое время.

* * *

Своей Возлюбленной он всегда был верен, но у нее было много воплощений. Каждая индивидуальность, известная как Люси, Джейн, Флора, Евангелина или кто-то еще, была всего лишь ее преходящим состоянием. Он воспринимал это не как оправдание или защиту, а просто как факт. По сути, она, пожалуй, не представляла собой ничего осязаемого; дух, мечта, безумие, понятие, благоухание, олицетворение пола, блеск глаз, приоткрытые губы. Одному Богу было известно, кем она была на самом деле; Пирстону – нет. Она была неизъяснима.

Никогда особо не задумываясь над тем, что она была лишь субъективным феноменом, оживленным странными влияниями его происхождения и места рождения, открытие ее призрачности, ее независимости от физических законов и недостатков иногда вызывало у него чувство страха. Он никогда не знал, где она окажется в следующий раз, куда поведет его, имея мгновенный доступ ко всем сословиям и классам, во все обители людей. Иногда по ночам ему снилось, что она собственной персоной была «Зевса дочь, искусная в хитрых ковах⁹», вознамерившаяся мучить его за его прегрешения в искусстве против ее красоты – воистину, сама неумолимая Афродита. Он знал, что любит это маскирующееся существо, где бы он его ни находил, будь она с голубыми глазами, черными или карими; представлялась ли высокой, хрупкой или пухленькой. Она никогда не была в двух местах одновременно; но до сих пор она никогда не задерживалась в одном месте надолго.

Уяснив себе это незадолго до сегодняшнего дня, он избежал многих неприятных самобичеваний. Просто та, кто всегда привлекала его и вела, куда пожелает, как по шелковой нити, до сих пор не оставалась обитательницей одной и той же плотской обители. Остановится ли она в конце концов на ком-то одном, он сказать не мог.

Если бы он почувствовал, что она начинает проявляться в Эвис, он постарался бы поверить, что это конечное место ее переселения, и довольствовался бы соблюдением своих слов. Но видел ли он вообще в Эвис Возлюбленную? Вопрос был несколько тревожным.

Он достиг гребня холма и спустился к деревне, где на длинной прямой романской улице вскоре нашел освещенный павильон. Представление еще не закончилось, и, обойдя строение сбоку и встав на возвышение, он мог видеть внутреннее убранство вплоть до уровня подмостков. Очередь Эвис, или вторая очередь, наступила почти сразу. Ее милое смущение перед аудиторией вполне избавило его от сомнений. Она была, по правде говоря, тем, что называется «милой» девушкой; привлекательной, конечно, но, прежде всего, милой – одной из тех, с кем риск вступления в брак наиболее близок к нулю. Ее умные глаза, широкий лоб, задумчивая осанка свидетельствовали об одном: из всех девушек, которых он знал, он никогда не встречал ни одной, обладающей более очаровательными и цельными качествами, чем у Эвис Каро. Это было не просто предположение – он знал ее давно и досконально, каждое ее настроение и характер в целом.

Тяжелый фургон, проезжавший мимо, заглушил для него ее тихий голос; но зрители были довольны, и она разрумянилась от их аплодисментов. Теперь он занял свое место у двери, и когда люди перестали выходить, он нашел ее внутри, ожидающей его.

Они медленно поднимались домой по Старой дороге, Пирстон взбирался по крутому склону, держась за придорожные перила, и тащил Эвис за собой под руку. На вершине они обернулись и замерли. Слева от них небо веером расчерчивали лучи маяка, а под их фронтом, с периодичностью в четверть минуты, раздавались глубокие, глухие удары, похожие на одиночные удары барабана, промежутки между которыми заполнялись протяжным скрежетом, как от костей между огромными собачьими челюстями. Он доносился из обширной впадины бухты Мертвеца, нарастая и замирая у галечной дамбы.

Вечерние и ночные ветры здесь, по мнению Пирстона, были наполнены чем-то таким, чего не было в других местах. Они приносили это из той зловещей бухты на западе, чье движение сейчас слышали и она, и он. Это было присутствие – воображаемая форма или сущность человеческого множества, лежащего внизу: тех, кто пошел ко дну на военных кораблях, ост-индских моряков, на баржах, бригах и кораблях Армады – избранных людей, простых и униженных, чьи интересы и надежды были столь же далеки друг от друга, как полюса, но которые довели всех до единства на этом беспокойном морском дне. Можно было почти ощутить прикосновение их огромного составного призрака, когда он бесформенной массой носился по острову, взывая к какому-нибудь доброму богу, который снова разъединил бы их.

В ту ночь они долго бродили под этим воздействием – вплоть до старого церковного погоста, который лежал в овраге, образовавшемся в результате оползня много лет назад. Церковь опустилась вниз вместе с остальной частью утеса и давно превратилась в руины. Казалось, это говорило о том, что в этом последнем оплоте языческих божеств, где еще сохранялись языческие обычаи, христианство утвердилось в лучшем случае не очень надежно. В этом священном месте Пирстон поцеловал ее.

На этот раз поцелуй был отнюдь не инициативой Эвис. Ее прежняя демонстративность, казалось, только усилила ее нынешнюю сдержанность.

* * *

Тот день стал началом приятного месяца, проведенного ими в основном в обществе друг друга. Он обнаружил, что она может не только декламировать стихи на интеллектуальных собраниях, но и неплохо играть на пианино и петь под собственный аккомпанемент.

Он заметил, что задача тех, кто воспитывал ее, состояла в том, чтобы умственно увести ее как можно дальше от естественной и самобытной жизни обитательницы необычного острова: сделать ее точной копией десятков тысяч других людей, в обстоятельствах жизни которых не было ничего особенного, отличительного или колоритного; научить ее забывать все пережитое ее предками; заглушить местные баллады песнями, купленными у модных продавцов музыки в Бедмуте, а местную лексику – языком гувернантки вообще из другой страны. Она жила в доме, который мог бы стать удачей для художника, и выучилась рисовать лондонские пригородные виллы по печатным репродукциям.

Эвис заметила все это еще до того, как он обратил внимание, но мирилась с этим с присущей девушке покорностью. По своей конституции она была местной до мозга костей, но не могла совсем избежать веяний времени.

Приближалось время отъезда Джослина, и она ждала этого с грустью, но безмятежно, поскольку теперь их помолвка была делом решенным. В связи с этим Пирстон подумывал о местном обычае, который веками существовал в его и ее семьях, поскольку оба они происходили из старинных родов острова. Приток «кимберлинов¹⁰», или «чужаков» (как называли приезжих с материковой части Уэссекса), в значительной степени привел к отказу от этого обряда; но под внешним лоском образованности Эвис дремали многие старомодные идеи, и он задавался вопросом, не сожалеет ли она, в своей естественной печали по поводу его отъезда, об изменении нравов, которое сделало непопулярным торжественное скрепление помолвки согласно обычаям их отцов и дедов.