Read the book: «Ход белой лошадкой», page 3

– Зубшээнэб, согласен, – сказал Чагдар, выслушав красноармейца. Он убеждался, что перед ним вполне нормальный человек. Не стоит сейчас рассуждать о том, сколько он мог пролить человеческой крови.

– Ваши заготавливают сушеное мясо – борсо и мясную муку, – дружелюбно продолжил разговор на ходу Антонаш. – Нам такое выдавали в рацион. Вы можете третью овцу высушить. Если бы вы подготовили к забою больше овец, я бы забил. А так мы в походе, не можем ждать.

– Ага, ага, – кивал красноармейцу Чагдар. – Овец и коней у нас ценят и относят к животным с горячим дыханием халуун хушуута. Уважаемым гостям мы поднесем вареные бараньи лопатки.

Пока Антонаш резал овец, красноармейцы Степан и Егорий, так звали второго, с бумажкой, взялись за Зоригтошку.

– Ну, паренек, как тебя зовут? Зоригто? Ты понимаешь по-русски? Тогда тебе надо в летчики! Великому Советскому Союзу нужно осваивать самую современную технику. Девятого февраля этого года зародилась наша авиация. Строится двухместный учебно-тренировочный самолет «Конек-Горбунок». Их будет много-много. Все красноармейцы будут летать на самолетах. Скоро будет запущен первый советский истребитель И-1, пассажирский самолет «Синяя птица». Пойдем с нами! Мы держим путь в Кырен и затем в Верхнеудинск.

– Честное бедняцкое, – отвечал им не без искреннего удивления Зоригто, которому мысль об авиации никогда не приходила в голову, – вы рассказываете очень интересные вещи, но дедушка Балта не может отпустить меня. Мы с ним вдвоем мужчины, кто же будет охранять наших женщин, если я уйду?

– А где же твой отец? – спросил юношу Степан.

– Мой отец Эрдэни погиб на Первой мировой войне. Где-то в Галиции. Это было в шестнадцатом году.

– Вот-вот, – возбудился Степан, – проклятые буржуи! Мой отец тоже погиб на Первой мировой. И я, его старший сын, решил отомстить буржуям всего мира и ответить им мировой революцией.

Егорий, видимо имеющий свою инструкцию относиться к местным без фантазий, остановил агитацию Степана:

– Поможем этим беднякам. Пойдем спросим у женщин, в какой помощи они нуждаются.

* * *

Красноармейцы откушали вместе с семьей Чагдара Булатова бараний бухлеор, напились сытного и жирного бульона, отдали с десяток сухарей, что, как выяснилось, было их единственным пайком, и ускакали, оставив Чагдара в большой задумчивости.

– В какой же день родился наш Жимбажамса? В день провозглашения новой Бурят-Монгольской Республики, тридцатого мая по григорианскому календарю, – сказал он, раскурив трубку у костра в наступающих сумерках и собираясь на ночлег к Сагаалшан-кобылице. Но тут он увидел мчащуюся радостной птицей Аяну.

– Кобылица родила здорового жеребенка! – закричала Аяна издалека. – Я сама приняла роды!!!

– Унаган сааган, – закружился Зоригтошка, раскинув руки, – унаган сааган!

Все они взялись за руки и станцевали вокруг костра ёохор по вытоптанному за два дня земляному кругу, захватив в середину пытающегося убежать к кобылице баабая. Это было так легкомысленно – танцевать ёохор сейчас, но всем хотелось стряхнуть с себя оцепенение, вызванное недавними событиями, скрыть радость в ритме танца.

А позже Чагдар, оставив у кобылицы и жеребенка Гыму и вернувшись, объявил еще одну новость минувшего странного и удивительного дня:

– Мы не пойдем в Монголию. Мы пойдем в Верхнеудинск. Всюду, как я понял, революция. Всюду творится непонятное. Зоригтошка знает, что я был дружен с Овше Норзуновым. Это знаменитый фотограф, друг Гомбожаба Цыбикова. Я покупал у него большой альбом фотографий и журнал «Нэшнл джиогрэфик», ведущий свою историю с публикации этих снимков. В Верхнеудинске я, надеюсь, встречу Овше и буду держать с ним совет, как смотреть на нынешнюю власть и что предпринять дальше. Я подарю новой республике Сагаалшан-кобылицу. Так республика станет ближе мне, и я стану ближе ей. И тогда мы заживем мирно и неплохо.

Женщины молчали, пораженные решением Чагдара, один Зоригто решился задать ему вопрос:

– Нагаса-аба, путь отсюда в Верхнеудинск сложен и долог, это сколько же мы будем идти? Год?! А жеребенка ты не отдашь республике?

– Сейчас мы находимся в районе Кырена, – начал старик, видимо, успев обдумать путь. – Откуда и появились красноармейцы. Прямому походу на Верхнеудинск мешает Уругудеевский голец. Слышите, внезапно потянуло холодом? Это оттуда. Проход через гольцы есть там, где их рассекает река Зун-Мурэн. Мы пройдем путь, по которому уже шли, и от Зун-Мурэна выйдем к железнодорожной станции Слюдянка. Сколько у нас останется овец, я не знаю, но перед выходом на станцию, если нас никто не ограбит, о чем мы будем молиться Вечному Синему Небу и всем великим Буддам, мы забьем оставшихся и высушим мясо. Женщин в Слюдянке мы посадим на поезд, с Зоригтошкой мы сядем на коней и приведем Сагаалшан с жеребенком в Верхнеудинск.

– Это так опасно – разлучаться, – заспорила с мужем Цыпелма. – К тому же мы не знаем русского языка. Надо идти в Верхнеудинск пешком, с отарой.

– Наступит зима, и нас съедят волки, – рассердился Чагдар. – Язык учите. Я поручил Зоригто давать уроки сестренке Аяне, пожалуйста, присоединитесь к этим занятиям. Теперь женщины равны по правам с мужчинами. Мне, конечно, это трудно принять, так что сами расскажете мне, что понимаете под этим. Меня заботит больше другое. Что это значит – власть бедноты? Неужели такое возможно? Однажды старик Манзар из улуса Хойтогол рассказал при мне такую сказку. Одному хану, жившему в богатом дворце и имевшему несметные богатства, захотелось узнать себе цену. Но никто из его придворных не брался высчитать ее. Они боялись ошибиться и поплатиться за это жизнью. Они поехали на поиски мудреца, и им попался бедный старик, угытэй хун, как недавно выразился красноармеец. Он вызвался разрешить затруднения придворных, и его представили хану. И он сказал: «Ты, хан, гроша не стоишь. Если заставить тебя что-то сделать своими руками, то ты ничего не заработаешь, потому что не умеешь. А простым людям нет цены. Они работают всю жизнь не покладая рук и не знают отдыха». Хан отпустил старика и больше никому не задавал такого вопроса. В самом деле, возьмите меня. Если я останусь без всего, я ничего не умею руками. Не сумею заработать на хлеб. Вот в каком положении мы оказались.

– Нагаса-аба, – не выдержав наступившего молчания, сказал Зоригто, – ты можешь учительствовать. Учить языкам – китайскому, русскому и монгольскому. Географии и счету. Может быть, вернется кто-то из твоих сыновей и будет помогать тебе. И я найду себе дело и буду помогать тебе. Стану военным. Ты сам говорил, что воины всегда нужны.

– Хорошо, – не сразу согласился Чагдар. – А сейчас я пошел ночевать к кобылице. Утром, если будет благоприятствование, покажу вам жеребенка. Зоригто, пока еще довольно светло, но не покидай женщин до самой темноты, чтобы они чувствовали себя спокойно.

Последнее Чагдар приказал внуку неспроста. Помимо плана дальнейшего похода у него созрел еще один план, в его собственных глазах отдававший безумным молодечеством.

– До чего же мне все надоело. – Он шел и пускал молнии из своих узких азиатских глаз. – Моя кобылица – выставочный образец орловской породы, я боролся за нее на Варшавском аукционе. Ее отец Рослан, тринадцатого года рождения, от знаменитых Ермы и Милады, а мать родилась от Ядрана и Борисфены! И я дарю ее Бурят-Монгольской Республике, сойдя с ума от красноармейских песен!

Чагдар хлопнул висящими на одной петле воротами, вошел на скотный двор и затем под навес с лежанкой, где его поджидала Гыма.

– Раздевайся! – резко сказал он ей и снизил голос до шепота: – Быстро.

Гыма покорно сняла заношенный желтый тэрлиг, под ним обнаружилась длинная рубашка китайского кремового шелка с богатой вышивкой оранжевыми дракончиками. Она разделась, отползла в угол лежанки с навалом сена и смотрела молча, как Чагдар снимает кушак, халат и штаны и обнажает смуглый и страшный раздувшийся шодой. Она встала на колени, повернувшись к нему задом, а он нагнул ее голову, и она опустила плечи.

– Вот так, – сказал он после. – В городе я сниму тебе жилье, и ты родишь мне сына, а может, девчонку, а пока молчи, я буду приходить к тебе, когда захочу. Купеческое слово тверже закона, так что во всем положись на меня.

Он достал из кармана штанов заготовленный заранее царский золотой рубль и положил его на лежанку.

– Возьми рубль обратно, Чагдар. – Голос Гымы прозвучал ясно и спокойно. – Храни его и отдашь мне в Урге.

Чагдар подумал, что не успел он приложиться к девушке, как она заспорила с ним и стала командовать, как спорит и командует старая Цыпелма.

– Мы не в Ургу идем. Мы идем в Верхнеудинск, – сообщил он ей то, что уже знали другие, и взял золотой обратно.

Глава вторая
Очир-улигершин и славное местечко Онтохоной

Старый Очир, пыля ичигами, брел по степи, и в его заплечной котомке был морин хуур. Это значит, что он не бродяга, не потерянный человек, а сказитель, улигершин. Древний. О своем возрасте он говорил, что ему не то сто, не то двести лет, он забыл. Забыл, потому что не хотел помнить то, что для него не имело значения. А помнил он множество древних улигеров, вдобавок к этому и сам сочинил немало, и они тоже уже стали древними. Он еще знал предание об Абай Гэсэре и исполнял его повсюду, хоть одному человеку, хоть степному миражу, сколько-нибудь напоминающему человека. По словам Очира, он помнил время, когда в степь пришли первые ламы, а это и вправду было очень давно. Еще у Очира в котомке был ножичек с костяной ручкой. Сталь его сильно поистерлась от постоянного употребления. Это был подарок прадеда, которого Очир застал мальчиком. Этим ножичком прадед, а потом и он сам вырезали из дерева фигурки и оставляли их детям. Фигурки были простые – кони, быки, козы, овечки, человечки. Если где-нибудь Очира задерживала непогода, дождь или снег, то он мог вырезать лошадку, запрячь ее в крошечную кибитку, и в этой кибитке всегда оказывались крошечные семья, утварь, кошка и мышка. Оказавшись в юрте, куда его приглашали гостеприимные хозяева, он мог увидеть какое-нибудь собственное произведение, вырезанное давно-давно, когда его ножичек еще не поистерся и он мог изображать патлы шерсти на барашке или узорное седло на коньке. Очир замечал, что для хозяев эта вещь реликвия, доставшаяся от их стариков, и иногда говорил, что это его работа, вызывая удивление и даже страх, а иногда не говорил, чтобы не вызвать удивления и страха.

В одной юрте он увидел деревянную куколку в тэрлиге и босиком, с раскрашенным цветком-жарком в руке, и вспомнил, что вырезал это все юношей и подарил девушке, а она посмеялась над ним весело. Он не понял, чего она смеется, родители женили его на этой девушке, а он взял и отправился странствовать и странствует до сих пор. Он ни о чем не спросил обладателей куколки и ничего им не рассказал, его словно не было для самого себя, как не было для него и течения времени. Одно круговое движение от юрты к юрте, вокруг юрты, ёохор на лугу.

Очир заметил, что в степи много что переменилось. Больше стало голодных. Нойоны, которые держали былой порядок, исчезли, ушли со своими стадами куда-то. И сейчас, в июне, в пору цветения красных саранок всюду к цветам кидались дети и женщины, выкапывали и съедали их сладковатые мучнистые и питательные луковицы, напоминая саранчу. Саранка и саранча – как похожи эти слова! Очир и сам время от времени садился на землю, доставал ножичек, выкапывал луковицу, очищал и съедал, не рассчитывая, что нынче его накормят там, где он будет священнодействовать со своими песнопениями, вырезать и дарить игрушки детям.

Так он шел по своей тропе и наткнулся на женщин и детей, собирающих луковицы саранки в тряпичный мешочек.

– Дедушка Очир, – закричали ему дети и замахали руками. – Иди к нам, мы тебя угостим вкусными саранками!

Это была баргузинская тропа старика Очира, и люди знали и ждали его. Он поклонился им, и сел, и достал морин хуур и смычок, и заиграл, по его словам, чтобы корни трав наливались силой. Иногда извлекаемые им из струн звуки напоминали энергичный всхрап жеребца, а порой нежное подзывание кобылицей жеребенка. А потом Очир несвойственным ему в повседневности громовым голосом сказал:

– Я неспроста зовусь Очиром. Я дружу с бурханом Очирвани, громовержцем, держащим дорчже-ваджру в руке. Произношу мантру: «Ом бенза сато самая манупалая бенза сато тенопа тита дри до ме бава суто каё ме бава супо каё ме бава ану ракто ме бава сарва сиддхи ме траяца сарва карма суца ме цитам шри я куру хум хаха хаха хо багавэн сарва татхагата бенза ма ме мюнца бенза бава маха самая сато а» – и с этого мгновения с вами будет благоволение неба.

Нищий странник Очир произнес мантру, которую произносил именитый купец Чагдар Булатов, и в этом обнаружилось их сходство. Великий Будда приходит ко всем сословиям. И мы помним, что именитый купец теперь тоже странник. Правда, в заботах о семье и роде не потерявший всего нажитого. У него есть овечья отара, несколько лошадей, собака Булгаша-соболятница, револьвер системы Нагана и царские золотые рубли.

– Убгэн эсэгэ, расскажите нам про Очирвани! – попросили его женщины. В своих семьях они почти все остались без мужей и отцов и понимали, что теперь им надо знать побольше.

– О, – сказал Очир, не останавливая игры на морин хууре, ставшем от времени почти невесомым, как и он, древний старик. – У Очирвани есть очир, иначе именуемый дорчже. Это священный предмет могущества. Очир помогает Очирвани забрасывать по утрам на небо огонь солнца, а вечером месяц. Очирвани – божество дождя и покровитель змеевидных драконов, шепчущих земле каноны плодородия…

Женщины и дети слушали Очира, почтительно перестав работать, очарованные его игрой на морин хууре, и рассказом, и красным разливом саранок, так напоминающим утренний разлив восхода. Слово «Очирвани» для русского слуха похоже на «очарование», ведь все языки происходят от одного древнейшего алтайского корня. Степнячки спросили Очира:

– Мы слышали, убгэн эсэгэ, что русского царя победил Ленин, он бурят-монгол и обещал всем простым людям процветание. Каждой семье тружеников дадут по два коня, по две коровы, отару овец, козочек, а еще – по беловойлочной юрте. Вы слышали об этом, убгэн эсэгэ?

В этих местах Очир был еще и разносчиком новостей, и он ответил:

– Уважаемые, я тоже слышал такое. Да где же он возьмет столько животных и столько юрт? Разве будь он бурханом. Я видел многое и много чудес. Надеюсь, что сказанное вами окажется правдой.

– Что же вас всего больше поразило за вашу жизнь? – спросили его женщины.

Они всегда были молчаливы прежде, скрывая любопытство в тонких ощущениях. Прежде – это пока не случилась революция, не пришел голод.

– О, – сказал Очир, – еще как поразило, чуть не убило! Я видел, как камни падали с неба, вся земля сотрясалась в гуле и стоне и огонь пожирал огромные деревья, рождая нашу степь.

Он и раньше рассказывал это. Но тогда люди почему-то не верили ему, и он облек свое воспоминание в форму предания. А сейчас его слушатели поверили ему и были потрясены его рассказом, словно это всё пережили они сами. Поверили, поскольку едва закончившиеся война и разруха были подобны камнепаду с неба, молниям и беспощадному огню.

– Да как же ты спасся сам, убгэн эсэгэ? – спросили его теперь, а раньше никто его об этом не спрашивал, и тогда ему было немного обидно.

– А вот я-то сам оказался по воле Неба на священном Алханае и укрылся под нависшей скалой. И один небесный камень ударил по скале, но она выстояла. Потом еще и еще камни били по скале, но она потеряла лишь малые свои шероховатости.

– Как же уцелели тогда другие люди, убгэн эсэгэ, и было ли это только у наших или повсеместно? – снова спросили его слушатели.

– В годы моей юности я слушал улигеры от десятков улигершинов. Была богата ими наша земля. Богата дарханами и бесчисленными мастерами искусными. После этого камнепада не встречал я никого из них. Я не один год тогда скрывался на Алханае, не в силах отойти душой от увиденного. А потом, много позже, узнал я, что некоторые предки спаслись в горах Алтая, и, возвращаясь, пришли на равнины к западу от Байкала, ведомые промыслом Великого Неба, и поселились там. От их древности пошли нынешние улигершины Пёохон и Папа. Я встречался с ними в Торах на реке Иркут, и мы пели вместе, и состязались, и я многое передал им. И слушал нас тогда могучий мальчик по прозванию Магай, и внимал он нашим улигерам с великим чувством. Степняки, пришедшие с Алтая, сеют зерно и выращивают хлеб, этим они овладели в алтайской древности, чем сильно отличаются от нас, хоринцев. А были ли эти камнепад и бедствие только у нас или повсеместно? Что широко это было, такие сведения я получал от одного китайца, пропевшего мне китайские сказания.

– Так вы знаете китайский язык, почтенный Очир? – спросили его слушатели.

– Не знаю я китайского, – отвечал им Очир. – Понимал я китайца ум в ум, однако повторить бы его сказания не смог. А до названного мною бедствия понимал я язык птиц, и животных, и воды, и деревьев, но тогда я полностью оглох, а когда слух ко мне возвратился, их нежнозвучного языка я уже не слышал.

Встретился древний Очир со степняками недалеко от Хурамхаана, что в Баргузинской долине, а название это происходит от имени древнейшего хана Хурама, огнепоклонника, откуда и пошло название музыкального инструмента Очира – морин хуур. Хур – это «солнечный» у древнейших, что тоже некогда кочевали у Байкала, а морин, как всем известно, – это бурятский конь, голова его украшает навершие шейки инструмента. И слово «морин» тоже древнейшее и прославленное, оно идет от древнейшего названия множества «море» и «more», потому что морин берется от бесчисленного табуна и сам есть порождение сотен предшественников и обещание сотен потомков, олон тоото.

Очир заметил, что один парнишка вертится рядом с ним, и ему очень хочется подержать морин хуур в руках. Он знал имя этого мальчишки – Мунхэбаяр, потому что был в этих местах два года назад, и мальчишка так же вертелся рядом, и Очир спросил у него его имя. Сейчас он стал подростком, и в его желании дотронуться до инструмента уже выказывались дрожь и настырность.

– Подержи-ка, – протянул ему морин хуур Очир. – Я был в Могойто, и там люди поднесли мне зеленого чая, сушеного творога и немного соли. Давайте будем варить чай, уважаемые! Я сам напрашиваюсь к вам, простите меня.

– Почтенный Очир, – откликнулась женщина, признаваемая за старшую, Аюрзана, – мы не предлагали вам откушать с нами, потому что до такой степени обеднели. Нет у нас чая и белой пищи, все последнее время мы питаемся дымом нашего очага. Однако сохранили мы одну дойную козу. Нам будет чем забелить предложенный вами чай. Мы сейчас пойдем вперед к нашему летнику и приготовим чаепитие, а Мунхэбаяшка сопроводит вас и донесет ваш морин хуур и котомку.

* * *

Морин хууры обычно имеют длину в пределах одного метра, но инструмент Очира будто бы стал чуть короче от времени, как и его хозяин, словно поистерся, проходя сквозь тверди невидимых препятствий. Четыре угла его корпуса стали мягче, кожа верхней деки сперва потемнела, потом побелела, потом стала пятнистой, словно в этом проявлялись ее изменчивые мысли, а нижняя деревянная дека словно навощилась и стала бархатистой. Может быть, это звуки, извлекаемые Очиром при помощи дугообразного смычка из неизвестного черного дерева, так изменили корпус инструмента? Шейка его с головкой лошади блестела, словно отполированная, и напоминала обработанный гагат. Струны у морин хуура две, и можно было быть уверенным, что у чтящего традиции Очира мужская струна именно с хвоста резвого азарга-скакуна, и столь же бодро звучит, и в ней сто тридцать волосков; и что женская струна взята от нежной гуун-кобылы, вылизывающей своего недельного жеребенка, и у нее сто пять волосков.

Юный Мунхэбаяр понес инструмент, привстав на цыпочки и вытянув шею. Он был совершенно деревенский подросток и думал, что таким образом он выражает уважение и благодарность за оказанное ему доверие. Котомку Очир ему не отдал, смычок понес сам и спросил Мунхэбаяра, одетого в огромный солдатский френч, подпоясанный неплохим ремнем с ножом в ножнах:

– Отец твой, хубуун, верно, на войне?

– Вернулся, убгэн эсэгэ, – сказал Мунхэбаяр простодушно. – Без ноги и без другой ноги. Он выделывает кожи, но сейчас к нему их редко приносят.

Они шли довольно споро. Легкого как перышко Очира словно вели под руки невидимые духи. А Мунхэбаяшка был легок как другое перышко.

– Убгэн эсэгэ, – решился поддержать разговор мальчик, – расскажите, а далеко ли простираются улусы?

– Они везде, – откликнулся старик. – Везде, куда бы я ни шел, улусы и юрты. Не встречались мне другие места. Здесь ведь главное – всегда идти по кругу, сансарын хурдэ, и ощущать родное.

– Я бы так хотел отправиться путешествовать! – воскликнул Мунхэбаяр. – Когда я иду один по степи, я всегда пою, и петь мне бы хотелось бесконечно!

– Бесконечна только песня про Абая Гэсэра. Но ты, должно быть, еще не выучил ее… – Старик почувствовал в мальчике родственную душу. – Спой мне, что умеешь!

– Чтобы петь, мне нужно только Вечное Синее Небо, я не умею петь при людях, – огорченно сказал Мунхэбаяр, но, помолчав, добавил: – Я не могу отказать вам в вашей просьбе, убгэн эсэгэ.

Он вздохнул и запел, и Очир поразился его глубокому чистому голосу, едва не задохнувшись от наплыва радости.

 
У моего Отца бессчетные табуны,
Но холю я Саха-жеребенка.
Ночью я ищу не заблудившуюся овечку,
А Большую Медведицу на Небе.
Когда идет волнение на море,
Прошу я ясности, чтобы видеть в его зеркале
Великое Вечное Синее Небо…
 

– У тебя необыкновенный голос, хубушка! Я же много лет слышу только свои песни. Мой голос никуда не годится. Пора мне расставаться со своим телом и обретать новое. Я так находился по пыльным и снежным дорогам и без дорог, что мечтаю стать маленькой сосенкой, захватившей корнями комок земли и стоящей среди затаившегося таежного подроста. Но и тогда, наверное, я бы стал напевать предания. Мне кажется, деревья всегда напевают предания. Недаром у моего морин хуура почти все сделано из дерева.

* * *

То, что женщины назвали летником, было им лишь отчасти, здесь теперь они жили и зимой, и летом. Посреди большой поляны, затененной березами, стояла старая-престарая изба, сложенная в виде восьмиугольной юрты из обрезанных коротко сосновых бревешек, а вокруг нее на отдалении располагались бревенчатые стайки и навесы, сейчас пустующие. К коновязи была привязана для дойки крупная коза с красиво лежащей серовато-белой шерстью, словно ее каждый день расчесывали, и не по одному разу. А у юрты на низкой скамеечке сидел безногий исхудавший мужчина в выцветшей солдатской гимнастерке и курил трубку.

Женщины уже раскочегарили шаявший потихоньку костер и вскипятили родниковую воду. Очир передал им мешочек с чаем, и соль, и высушенный творог, что они приняли со смущением бедняков. В одной большой деревянной чаше у них лежали очищенные луковицы саранки, в другой – сочные зеленые сосновые веточки-подросты, очищенные от иголок, в третьей – малиновые цветы багульника, словно это была подготовка к ужину древних собирателей палеолита. В здешних окрестностях степь граничит с тайгой, и порой степняков выручают ее дары. Тут появилась стайка подростков, сверстников Мунхэбаяра. Довольные и разгоряченные бегом, дети показали всем попавшегося в петлю вылинявшего и успевшего отъесться лохматого пегого зайца, накрепко связанного ими веревкой из конского волоса. Они заметили улигершина, о котором много слышали и помнили его по прежнему приходу, и дружно поклонились ему. Аюрзана велела им пока выпустить зайца в клетку и сказала, что сейчас будет приготовлен настоящий чай. Под навесами висели пучки трав и пахло ая-гангой, и уже давно здесь вместо привычного зеленого чая с молоком, солью и сливочным маслом готовились целебные травяные отвары.

Очир увидел большую клетку, сплетенную из ивовых прутьев. Конечно, в ней зайца нельзя держать долго, ива для него лакомство. Старику захотелось остаться среди этих людей. Он давно уже носил мысль, где бы остаться. И все не находил себе преемника, кого бы мог научить древним улигерам. У него был такой молодой ученик, но он погиб в Маньчжурии, на Русско-японской войне. И еще раньше был ученик, но его унесла оспа. Очир всегда находил учеников, они у него были еще сто лет назад, но тяжелая жизнь и пренебрежение к таким людям накатывавшей цивилизации не давали им устояться. Старик за недолгий путь и недлинную беседу проникся симпатией к мальчишке Мунхэбаяшке и решил, что передаст улигеры и морин хуур ему. Вместе они сделают новый морин хуур. Однако… где же найти резвого скакуна и родившую кобылицу для его струн?

Старик подсел к безногому солдату и спросил, как его зовут. Безногого звали Ринчин, и его привезли к своим миновавшей зимой. Ноги Ринчин потерял на Первой мировой, долго лежал в лазарете под Петроградом и еще дольше добирался домой. Он рассказал Очиру, что видел в лазарете прекрасных царевен Ольгу и Анастасию. Они раздавали тяжелораненным воинам подарки – шоколад, печенье, книги, конверты и письменные принадлежности. Они вручали каждому по православному Евангелию, но, видимо, были предупреждены, что Ринчин буддист, и вручили ему свиток с мантрами. Он же был безутешен: ноги-то не вернешь. Пока он воевал, он немного подучился русскому языку и понял из слов своего доктора, что его доставят домой волонтеры.

Но потом царь отрекся от престола, весь порядок был нарушен, и Ринчин уже решил, что никогда не достигнет родных кочевий. Он видел, как раненых и не ходящих офицеров выкидывали из палат, пинали и расстреливали, и равнодушно ждал расстрела, считая это для себя лучшей участью. Но сосед по палате сказал, что теперь власть солдатская и его не тронут. И что офицеры получили по заслугам, потому что это они вели солдат на бойню войны. Такое злое настроение соседа было непонятно Ринчину, как и многое другое, но он осознал, что его отправят домой, и долго ждал этого часа, наблюдая и слыша странные очень грубые и злые вещи. Домой ему не хотелось, как безнадежному калеке, но наконец, не спрашивая, его посадили на телегу, потом на поезд и повезли в Верхнеудинск. А там уже были все свои, они понимали его речь, они расспросили его, кто он такой, и доставили к остаткам рода, порушенного Гражданской войной.

– Мунхэбаяшка – твой сын? – спросил Ринчина Очир.

Он уже знал это, но ему хотелось отвлечь внимание собеседника от прошлых переживаний и вернуть к действительности. А тот не мог отвлечься.

– Мунхэбаяшка – мой единственный сын. Когда привезли меня сюда, я не нашел ни жены, ни родителей, ни подросших дочерей. Нашел одного сына, которого я оставил пятилетним. Теперь ему почти четырнадцать. Девять лет я провел на чужбине. И теперь перед моими глазами стоит увиденное и мешает мне видеть сегодняшнее. В голове постоянный туман. Если бы у меня были ноги, я бы быстро забылся в труде, а так я без конца предан размышлениям.

Аюрзана пригласила мужчин к чаепитию. Ее зутараан сай был приготовлен по всем правилам, хотя и не нашлось муки, чтобы пережарить ее и добавить в напиток, и не было масла. Вкус чая со всеми добавками здесь и не помнили. Зато размешали его в котле по очереди девять женщин и девочек по сто восемь раз. И от этого он приобрел изысканно тонкий вкус.

Очир обратил внимание, что присутствующих за чаем было два раза по девять, и это было благоприятно. Аюрзана сама разлила чай по аянга-пиалам и сказала, что от имени всех преподнесет полную аянгу бурхану. Из половника она угостила огонь, а потом отошла от собравшихся и побрызгала хозяевам земли, прося благополучия всему живому, от человека до муравья. Затем семья приступила к чаепитию, передавая друг другу чашку с сушеным творогом, чтобы каждому достался свой комочек. У костра, рассеивающего легкий едковатый дымок и избавляющего чаевничающих от назойливых комаров, совсем не было маленьких детей. Очир хотел было приступить к игре на морин хууре, но Аюрзана сказала ему:

– Почтенный Очир, мы помним, что вы умело проводите обряд магического гадания. У нас есть один важный назревший вопрос. Умоляем вас, обратитесь к духам с нашей просьбой разрешить его.

– Каков же ваш вопрос? – откликнулся Очир, убирая морин хуур с колен и проводя правой рукой по длинной своей истончавшей белой бороде, словно это некий обряд.

– Вы, наверное, заметили, что в нашей семье нет маленьких детей. Нашему единственному мужчине Ринчину симпатизирует одна молодая бездетная женщина. Он же замкнут на мыслях о трудных былых днях. Мы много раз обсуждали все это в своем кругу, но, страшась неизвестности будущих дней, не смогли составить мнения, нужно ли нам сводить их вместе для создания пары.

Ринчин, подъехавший к чаепитию на маленькой деревянной тележке с двумя пешнями для отталкивания от земли, не реагировал на эти слова Аюрзаны. Видимо, он уже знал о намерении женщин женить его. Аюрзана продолжила:

– Нам сообщили, что в Верхнеудинске создана на века Бурят-Монгольская Республика. Раньше все думали, что царь у нас на века. И что-то не верится нам в эту республику. Спросите и об этом у духов, почтенный Очир!

Очир, не переставая в задумчивости поглаживать бороду, произнес, улыбнувшись:

– Духам можно задать три вопроса, спрашивайте еще, уважаемые!

– Тогда спросите еще у духов, убгэн эсэгэ, как бы нам разжиться скотинкой.

– Задам духам все три вопроса ночью, а утром сообщу ответ. А вы все крепко спите. Найдется ли у вас для моего ночлега какой-нибудь шалашик? – Очир все поглаживал бороду и улыбался.

Зубы у него были все целехоньки, и он еще в прошлый свой приход сюда объяснил, что они выросли вторично, появившись после его трехдневной почти непрерывной игры на морин хууре и пения сказания об Абае Гэсэре. Ему верили и не верили, а верить хотели больше.

– Мы вам в один миг построим шалаш! – воскликнули дружно женщины и дети.

– Вам придется отпустить зайца обратно в лес, – сказал еще Очир, – иначе его дух будет смущать мое гадание. Убьете его – будет смущать мертвый дух, а не убьете – живой.

Среди подростков пронесся недовольный шепот. Аюрзана приказала им:

– Выпустите зайца. Нам очень нужно знать правду. И как разжиться доброй скотиной в том числе.

Суета вокруг туулашки-зайца расстроила желание присутствующих слушать улигеры. Дедушкин концерт решено было перенести на завтра. А ему это и было нужно. Он очень хотел задержаться здесь, чтобы продолжить беседу с Мунхэбаяром. А пока он повел разговор с его отцом об изготовлении нового морин хуура, начав с того, что Ринчин – кожевник и сможет выделать из кожи верхнюю деку инструмента.