Read the book: «Ход белой лошадкой», page 2

– Уходи! – с глухим рыком произнес Чагдар. – Убирайся! И присмотри за женщинами, чтобы они не видели моих действий.

– Вот! – Зоригто протянул деду Евангелие в кожаном переплете. – В избе я нашел русскую священную книгу. Положи ее на грудь юноши. На ней вытиснен крест, русские как раз погребают своих под крестами.

Чагдар протянул руку за книгой, взял ее, судя по всему, читанную часто, и сунул в большой карман своего нищенского, с чужого плеча, халата. Зоригто же пошел на речку, чтобы омыться. Он нашел ее еще вчера, но вчера она не понадобилась, в заброшенных колодцах вода была слаще родниковой.

* * *

К своим он вышел на дым костра и веселые восклицания женщин. Кажется, их восторг по поводу пачкающего пеленки сосунка Жимбажамсы не имел предела. Где ж найти будет скакуна для такого молодца? Зоригто был уверен, что кобылица принесет отличного белого унагана для него самого.

– Зоригтошка, ты что такой мокрый? – удивилась брату Аяна. – Неужели упал с коня в воду океана щедрости?

В другой раз Зоригто обязательно бы потрепал шуструю сестренку за такую шутку. Но он растерянно улыбнулся, представляя, как в эту минуту нелегко деду Чагдару. И эта растерянность, замеченная женщинами, притушила их смех.

– Зоригтошка, сушись у костра! Похоже, ты еще и продрог! Что случилось? А где дедушка? Спит? – наперебой спрашивали они юношу.

Зоригто мог бы промолчать, надуться, и женщины бы смолкли. Но у него был веселый нрав острого на язык воина-разведчика, и он сказал, простирая ладони над дымом:

– Вы знаете, уважаемые, что такое подводная лодка?

– Нет! – откликнулись удивленные женщины. – А разве такое бывает?!

– Еще как! Есть такая лодка! Называется «Нерпа». Она покорила степи Бурят-Монголии. А степи Бурят-Монголии – от моря до моря. Везде, где степи, там мы.

– И в Африке?! – спросила Аяна.

– В Африке саванна, наши до нее еще не добрались. Если они будут подружнее, то, конечно, доберутся. Их поход возглавит Жимбажамса.

Зоригто хотелось видеть младенца где-нибудь в очень далеких странствиях. Его поведение на настоящий момент очень недостойно!

– Зоригто-хубуун, – сказала ему мать Энхэрэл, – ты бы обошел брошенные избы, и, может быть, тебе бы попалась люлька для нашего Жимбажамсы!

– Я поищу, мама, но знаете ли вы, что колыбели русских чрезвычайно тяжелые, они крепятся к стальному крюку в потолке. Где их удерживает жердь, а где такая толстая веревка, что ее можно сравнить с телом кобры.

– Неужели? – удивилась Лэбрима.

За разговором о невероятном женщины забыли, что Зоригтошка пришел в подмокшей одежде. Они уже сварили зеленый чай, добавив в него надоенного Гымой овечьего молока и крошечную щепотку соли. Но у них не было и ложки сливочного масла, чтобы чай заправить! Припасы, которые они взяли с собой, были невелики. Еще не закончились сыр из сушеного творога – хуруул и шаньги, настряпанные в дорогу старой Долгор, матерью бэри Лэбримы. Если же они вскорости не достигнут Монголии, а, верней всего, не достигнут, то придется резать овец. Но Чагдар Булатов и Зоригто Эрдэнеев не умеют этого! Как же они не догадались взять в путь какого-то из батраков-барлагов? Не успели подумать об этом в невероятной спешке ночных сборов!

Все ждали к завтраку главу семейства.

– Я пойду за отцом, – наконец произнесла Цыпелма, увидев, что ожидание затягивается.

– Подождите, уважаемая Цыпелма, – воскликнул Зоригто, – нагаса-аба сейчас подойдет сам, на запах костра и чая! Он уже покинул место ночлега.

Женщины вспомнили, что Зоригтошка явился к костру в сырой одежде, но на этот раз промолчали. А ведь можно было еще и поинтересоваться, где же его достойный слез старый халатишко. Номинтуя подбросила в костер сосновых поленьев из обнаруженной в дровянике щедрой поленницы. Дрова весело затрещали при всеобщем молчании. Вскрикнула далеко неведомая птица.

Наконец старик Чагдар появился – как и Зоригто, в подмокшей одежде и с несвойственной ему улыбкой.

– Ну что, дорогие женщины, чай готов? И даже остыл дважды или трижды? А я обнаружил речку. Отличную речку, чтобы поить отару и наших коней. И даже сам слегка ополоснулся в ней. Что и вам советую! Видите, ко мне вернулась резвость. Берите пример с меня! Скоро я вообще поменяюсь местом с Зоригтошкой. Я буду скакать по степи лицом к хвосту кобылы, а Зоригтошка будет восседать на подушках и хранить достоинство рода.

Зоригто шумно вздохнул, не решаясь состязаться с дедом в меткости слова. Царственная Бальжима принялась подавать чай, приговаривая, что в самом Пекине обучалась приемам чайной церемонии.

Едва окончился завтрак, как грозный Чагдар заговорил о том, что беспокоило его:

– У нас, у беглецов, жалкая участь, поэтому нам нужно всегда быть настороже. Если неожиданно появятся недруги, пусть женщины измажут щеки пылью, лягут и притворятся больными. Аяна шепнет Сагаалшан-кобылице заветное слово, чтобы та легла в траву. Зоригтошка уложит коньков и натрет им бока грязью. Надо запастись грязью. А я стану вести беседу в образе сумасшедшего и невежественного мангадхая. Да, еще попрошу Аяну побеседовать с вожаком-бараном, чтобы он принял скорбный вид. Мне показалось, что он прислушивается к ее словам. Скорбный вид не помешает и овечкам. Дружное молчание также продлит их дни. – Помолчав, он добавил: – Я уже столько наговорил всего мне несвойственного, что прошу всех отнестись к моим речам снисходительно.

* * *

Однако же не прошло и часа, как слова Чагдара начали сбываться. Говорят же люди: не стоит разрисовывать будущее в таких красках, какие не понравятся тебе самому!

Сначала на Вечное Синее Небо набежала тучка. Потом она заслонила сияющее солнце. Потом раздался топот копыт – и сразу рядом с их избушкой, крайней с конца. Чагдар, как безумец, выскочил на широкую улицу. Не въезжая в деревню, близ ее распахнутых и сломанных ворот, остановились два всадника на двух жирных пестрых кобылах, что говорило о том, что они за кавалеристы. Один был хонгодор с оспяным корявым лицом, а второй видом грузин из бывших уголовников. Таких после гибели Нестора Каландаришвили, случившейся в прошлом году, разбросало по всей Восточной Сибири. Надо полагать, что и отдельные хонгодоры были в анархистском войске Нестора. Чагдар поспешил к всадникам, чтобы задержать их подольше. Винтовки, патронташи крест-накрест на груди, сабельки на перевязях – это были видимые признаки их воинственности.

– Эй, – закричал грузин своему спутнику по-русски, – Балтай, пэрэвэди-ка старикану, что я хочу эсть!

Чагдар не знал имени «Балтай», но приготовился слушать перевод.

– Уважаемый, – лениво произнес Балтай по-бурятски, – мы хотим есть!

– Я беднейший бедняк, – начал Чагдар, утирая лицо рукавом халата и мелко моргая, – а вы военные люди. Неужели еще не нашли пропитания?

– Нашли, сейчас тебя шерстить будем. Веди к своей кухне!

– Не отнимайте последнее, будьте добры!

Балтай перевел его слова грузину, назвав его Важей, и тот хмыкнул:

– Ага, значит, у них эсть послэднее, и зря он назвал сэбя бэдняком! Пусть вэдет, я хочу мяса! Я хочу мцвади, пусть приготовит!

Грузин захохотал и, подъехав к Чагдару, снял с его головы малгай:

– Позвол нэсти шапку за тэбэ!

Чагдар медленно и сокрушенно пошел вперед, надеясь, что женщины выполнили его распоряжение, а Аяна и Зоригто исчезли. Он открыл ворота, и бандиты въехали. Они спешились и быстро рванули дверь в избу. Чагдар последовал за ними. На широких лавках, едва прикрывшись тряпьем, лежали измазанные пылью Цыпелма, Бальжима и Энхэрэл.

– Чэрт! – сказал Важа. – Куда нэ приды, бабы балные. А у нас в Грузыи красавицы, вах-вах! Вэди к своим баранам! Хочу мцвади!

Чагдар дождался перевода и спросил Балтая:

– Мцвади – это что?

– Это что, Важа? Мцвади? – переспросил Балтай грузина.

– Шашлык барана с баклажан.

– А что такое баклажан? – это заинтересовало уже самого Балтая.

Видимо, сумасбродную идею насчет шашлыка с баклажанами в степной глуши Важа излагал впервые.

– Ты нэ знаешь?! – Важа захохотал довольно. – Веди, старик, к баран.

Он сам открыл ворота в огород, увидел казан и помчался к нему:

– Вах-вах!

– Чай, – воскликнул Балтай, заглянув в казан. – Грей, старик, чай, корми нас! А к баранам вернемся потом. Это так хрансузы говорят.

Чагдар послушно запалил костер наново, достал из мешка последние шаньги и хуруул. Гости сами зачерпнули себе чая, не дожидаясь, пока он согреется, имевшимися в их заплечных торбах оловянными кружками.

– Веди сюда овец, быстро-быстро, – смачно чавкая, приказал Балтай.

Чагдар покорно, мелко-мелко переступая и клоня голову, чтобы не выдать своей грозной стати, побрел к краю изгороди и перелез через нее, упав на землю с верхней жердины. Он услышал, как Важа жирно захохотал, и заметил лежащего в невысокой траве Зоригто. Внук наблюдал за чаепитием бандитов на огороде и отполз, когда дедушка направился в его сторону.

– Беги, зээ-хубуун, к отаре, найди две самых грязных и захудалых овцы.

Надо сказать, такие овцы всегда находятся из числа ленивых. Они часто ложатся, отчего становятся грязными, не могут нагулять бока, оттого что мало едят, и заканчивается это тем, что отара сторонится их и оттесняет куда похуже.

Чагдар почти уже сам дошел до огорода, где стесненно, плотным комком лежали овцы, присмотренные Агууехэ-хусой; тут увидел Зоригтошку, тащившего под бока двух грязных овец, за которых вожак не нашел нужным заступиться. Чагдар взвалил одну овцу себе на левое плечо, а вторую взвалил на свое плечо Зоригтошка. Чуть не задохнувшись от животной вони, старик сказал внуку:

– Ступай за мной скрытно, взвалишь мне вторую грязнуху на правое плечо, как мы окажемся поближе к бандитам.

Так Зоригто и сделал. Едва стал виден дымок костра, как он резво перевалил смердящую животину на правое плечо любимого дедушки.

– Эй-эй, – закричал Чагдар Балтаю, – прими, что просил, иначе, если я их сброшу вниз, потом ловить придется долго.

– А я это просил? – удивился Балтай, увидев, как грязны и запашисты овцы. – Пусть Важа и принимает их. Важа!

Грузин подошел недовольный.

– Вах! Какой отвратительный баран! Я всэгда говорил, что надо брать у богатых. А у этих – болной жэнщин и худой баран. Нэ хочу я жить в рэспублике бэдных. Пошлы, Балтай, в Кытай. Скажи старику, что мы нэ бэром!

Чагдар сбросил овец и перелез через изгородь. Ему хотелось снять запачканный овцами халат, но нельзя было этого сделать. Под халатом был у него новейший самовзводный револьвер системы Нагана.

Бандиты уже сидели на войлочных ковриках у костра и, почти не жуя, проглатывали последнюю шаньгу, когда старик добрел до них, мелко семеня, как китайская заводная игрушка.

– И что мы будэм дэлать? – спрашивал Важа Балтая. – Дабычи нэ дабыл, радосты нэт. Давай, заколэм младэнца, что ли? Я слышал, пыщыт младэнэц.

– Ну, – отозвался Балтай, – езжай в Грузию и там коли грузинского младенца.

– Ха-ха, – согласился Важа, – голос кровы в тэбэ загаварыл? Я нэ вэру в классовую борбу, а я вэру в голос кровы.

– Какие новости есть? – дрожащим голосом спросил Балтая Чагдар, невольно смягчаясь к этому парню, пресекшему желание Важи убить Жимбажамсу.

– В Монголии убили Сухого. В Новониколаевске расстреляли барона Унгерна. В Якутии погиб батька Нестор. Везде война без конца и края, – ответил, утирая рот, Балтай, Важа напомнил ему о голосе крови явно не вовремя.

Повернувшись к Важе, он произнес уже по-русски:

– Валим отсюда. Плохое, чего ты так хотел, мы уже сделали. Съели у этих бедняков последнюю пищу.

– Ладно, – согласился Важа, – кладем их пытатэльный сыр в наши мэшки, и айда по коням.

Они собрали сыр, потом скатали трубочкой войлочные коврики, на которых сидели, и тоже сунули их в свои торбы, и, едва двигаясь от тяжелого переедания, покинули усадьбу и деревню.

* * *

Женщины омыли лица под висевшим во дворе рукомойником.

– Чагдар-убгэн, – обратилась Цыпелма к мужу, – сними халат, я постираю. И ты, зээ-хубуун, сними тоже. Вы спасли нас!

– Я сама постираю халаты отца и сына, – откликнулась нежная Энхэрэл. – Я сделаю это в первый раз в жизни и с большой радостью, молясь Великому Небу.

Чагдар снял легкий летний халат, под которым обнаружилась перевязь с револьвером в мягком войлочном чехле. Все знали, что в револьвере всего три пули. Четыре ушло во время последней перестрелки с мстительными родичами сойотов.

– Бандиты съели последние шаньги и унесли весь сыр. Наши припасы близки к истощению, – произнесла Бальжима, взявшая на себя обязанность следить за кухней.

– Будем искать человека, который умеет резать овец, – сказал Чагдар. – Я на коне обскачу окрестности.

– Не спеши, отец! – воскликнула Бальжима. – Тебе нужен отдых после стольких волнений.

– И то правда, – устало согласился Чагдар, садясь на сосновую чурку, в ворохе которых у него был припрятан шелковый кисет с табаком и китайская трубка, оправленная серебром. – Наша Сагаалшан-кобылица принесет приплод предположительно завтра. Надо неотлучно дежурить при ней. Я сам прослежу за ожеребом. Смотри, зээ-хубуун, будь поблизости!

– Ага! – согласился Зоригто и исчез буквально через мгновение.

– Зоригтошка, он такой, – успокоила отца Энхэрэл не без гордости. – Он непоседа, но результаты у него всегда хорошие.

И ушла с халатами туда, где, по утреннему рассказу отца, находилась речка.

Энхэрэл быстро нашла ее, пройдя в проулке между двумя усадьбами. Нашла она и мостки, и яму под ними, где, верно, деревенские когда-то полоскали белье. Энхэрэл положила первый халат на мостки, набрала прибрежного песка и стала растирать им грязные овечьи пятна. А потом принялась полоскать халат в холодной воде. Слезы закапали из ее глаз, смешиваясь с речной водой, спешащей на восток к восходу солнца. Она вспоминала мужа своего Эрдэни, не вернувшегося в родной улус с Первой мировой, сына Самбуу, умершего мальчиком после падения с коня, сыновей Доржо и Баатара, павших в схватке с сойотами еще неженатыми, дочь Дариму, ушедшую с мужем Галданом в Китай и там с ним погибшую. Она плакала, пока стирала первый халат и когда принялась за второй, сыновий, более грязный, потому что Зоригто сначала ловил грязнух, потом нес их под мышками, а потом одну на плече. «Это какой-то другой халат, – подумала она, натирая его песком. – У него же был синий, а этот – серый, и он чуть новее». И следом она осознала, что плачет, что все увидят ее красные опухшие глаза, и поэтому пора прекращать это занятие. Энхэрэл наплескала в глаза холодной воды, потом расплела косу и вымыла волосы и осталась довольна собой и твердостью своего духа.

Но, возвращаясь, она услышала женские вопли и плач, в тревоге прибавила ходу, и слезы, недавно торившие путь, хлынули из ее глаз снова. «Неужели что-то случилось с белой кобылой отца?» – была первая ее мысль. «Да есть кто-то счастливый в наши дни?!» – это была вторая. «Жимбажамса! – была третья. – Он счастлив в этом мире». И четвертая: «А что, если что-то случилось именно с ним? Упал? Лэбрима – неопытная мать».

А случилось вот что. Зоригтошка, отправившийся по избам в поисках оружия, в одной из них нашел кое-какие вещи. Это были мальчишеские льняные платьица с вышивкой крестиком по вороту, крошечные красные сафьяновые сапожки и игрушки: деревянная лошадка-каталка, металлический паровозик со стеклянными фарами, куколка в сарафане. Конечно, он не мог не прихватить этого для сосунка двоюродного брата, да еще пару книжек на русском языке, чтобы попрактиковаться в русской речи.

Но, едва он высыпал свою невольную добычу перед собравшимися во дворе усадьбы женщинами, а подошли и Гыма с Номинтуей, и Аяна, чтобы узнать про нашествие двух бандитов, – как совершенно неожиданно из их глаз хлынули горячие слезы, и раздались вскрики:

– Сколько еще это все будет продолжаться! Убивать детей! Нашего новорожденного тоже чуть не убили! Что делать всем нам!

Зоригто не знал, как тут быть. А тут еще подошла Энхэрэл с постиранными халатами и с готовыми слезами. Но именно она и смогла прекратить этот вселенский плач.

– Вы что, женщины! – воскликнула Энхэрэл так громко, как могла, в первый раз в жизни повысив голос. – Вы бы подумали о моем Зоригто. Что должен он сделать, глядя на вас? Убежать? Утешить? А что, если он окаменеет на месте? Смотрите, он не может сказать ни слова и не может сдвинуться с места! Вы хотите, чтобы он лишился дара речи?!

Женщинам стало стыдно перед Зоригто, которого они совсем не хотели обидеть. Они и плакать не думали. Эти слезы взялись неведомо откуда, из недр Гражданской войны, принесшей столько потрясений. Они замолчали разом и, как им показалось, вовремя. Они увидели баабая в калитке ворот. Он пришел за своим халатом.

– Чего же вы все так испугались? – удивился он. – Что вздрагиваете при виде меня? Может быть, я стал похож на шайтана?

Энхэрэл поспешила к нему с халатом:

– Отец, он еще не высох. Я так задержалась, стирая! Простите меня.

– Так повесь сушиться, а не стой посреди двора, – снова удивился Чагдар. – Вы, женщины, какие-то странные! А, Зоригтошка нашел и принес детские вещи? Ну так приберите их! Бедняки никогда не гнушаются подаянием. Разве вы сами никогда не подавали беднякам? В прошлой, невозвратно погибшей жизни?

Тут у женщин снова закапали слезы, которые они остановили так внезапно перед приходом баабая. Страшась его хорошо известного им гнева, они разбежались кто куда. Одна Энхэрэл осталась развешивать постиранное на протянутой по двору пеньковой веревке. Но слезы мокрым не утереть!

Чагдар и сам вдруг сильно запечалился. По верху энгэра его халата шли полосы желтого и черного цвета. Желтая напоминала о поездке в Тибет, где он прикоснулся к просветленным, но черная была цветом тоонто – родины, которую он терял с каждым новым скоком конька на юг, в Монголию и Китай. Не желая отдаваться печали, когда он сам есть бесконечный источник мужества, Чагдар кашлянул и сердито обратился к Зоригто:

– Что же ты застыл посреди двора, зээ-хубуун? Не превратись в дерево! Что за книги у тебя в руке?

– Я нашел. Это русские. Я хочу повторить русские слова. На всякий случай. Если еще понаедут бандиты.

– Что ж, пойдем со мной! – обрадовался Чагдар, которому всегда нравилось изучать понятия чужой речи. – Ты будешь читать мне вслух, а я смотреть за правильностью произношения.

И они удалились во двор очень пострадавшей от пуль избы, в огороде которой прятали свою драгоценную кобылицу.

* * *

– Там было много книг, – рассказал Зоригто деду, – но я взял две. Посмотри, вот это совсем новая, Солбонэ, он пишет на русском языке. Разве возможно такое? Называется «Цветостепь».

– Это есть такой в Иркутске, его зовут на самом деле Николай Дамбинов. На западе много крещеных. Их деды намудрили, принимая крещение, чтобы не платить русским албан. Новокрещеных русские освобождали от албана. Этот Дамбинов из боханских, они по-другому выговаривают слова, глядишь, ты бы и не понял его речи или высмеял его, что он невежа. Вот он и ударился писать на русском. Он из очень бедной семьи, но учился в русской школе, а потом в Жердовке в училище. Там и перешел на русский язык. У бедных всегда есть одно сокровище – это ум, и, если его в достатке, они выходят из бедности. Это сокровище, к нашей радости, у тебя, Зоригтошка, тоже есть. Ты не станешь ходить в бедняках. Твои затруднения преходящие.

– Но почему же книга Солбонэ оказалась в русской избе? – поинтересовался Зоригто, как всегда напитываясь от осведомленности деда.

– Я могу предположить, что русский крестьянин, который в ней жил, или сам был метис, или был женат на бурятке. Такое издавна водится у русских. Дочери степей красивы, разве ты не заметил этого?

– Заметил, – смущаясь, согласился юноша.

– И может быть, у этой четы был сын, который учился в Иркутске в военном училище, куда во время Первой мировой войны стали принимать лучших из простолюдинов, или учился он в иркутской гимназии. Вот и познакомился с Дамбиновым. А после разгрома белых ему, очевидно, удалось спастись, он навестил родителей и привез новую книгу домой. А вторая книга – это что?

– «Учебник тактики. Кавалерия для военных и юнкерских училищ», – прочел на корочке Зоригто.

– Вот видишь, я оказался прав. Сын хозяев разоренного дома был юнкер. Эта книга полезна для тебя. Мне видится, что война еще не закончилась. Однако изучай мирность тоже. Здесь, в Тункинской долине, много чудного. Здесь живет настоящий народный гений и богатырь Магай. Я с ним знаком давно. Мать его бурятка, отец русский. Он собирает слушателей, рассказывает им сказки и предания, бесплатно лечит народ и домашнюю скотину. Он загадочно неутомим. Ты учился в городе и потому не видел его. Магая знают всюду по нашей земле.

Так, беседуя, они дошли до места и открыли висевшие на одной петле ворота. Они нарочно выбрали для кобылицы полуразрушенную убогую усадьбу, которую ни у кого не будет настроения посещать. Они заглянули к кобылице, лежавшей на хорошем прошлогоднем сене. Перед ее мордой высилась большая охапка свежей душистой травы, нарезанной Гымой и Номинтуей при помощи их девичьих кинжалов. Убедившись, что в их коневодческом хозяйстве полный порядок, старик и юноша вернулись во двор и присели на ступени затененного крыльца.

– Читай мне книгу Солбонэ, – приказал Чагдар внуку.

– Вот, слушай, дед, – «В родимой степи»:

 
Здесь, вдали от шума, пыли, воплей, стона,
В вечной неге простоты,
Под синеющим узором небосклона
Юрты юртятся в степи¹.
 

– Ты, зээ-хубуун, читаешь стихи не слишком плавно и с задержками. Юнкерский учебник показался бы тебе трудным. У русских есть модный поэт Игорь Северянин. Солбонэ, похоже, пишет в его духе, и не без настроения. А пыль, вопли и стон – это где, по-твоему?

– В тюрьме, наверное.

– В городе! – убежденно сказал Чагдар. – Город – это настоящая тюрьма для таких, как мы.

– Вот смотри, нагаса-аба, в стихотворении «Сын степей» этот Солбонэ подтверждает твои слова:

 
Да что мне город многошумный,
Где только злобит злоба лжи?
Где редко встретишь простодушных,
Простых и близких, для души!²
 

– Достаточно, зээ-хубуун! У меня возникла мысль: ты бы поучил русскому языку свою сестренку. Ты видишь, как мало вокруг мужчин. Поэтому женщин надо образовывать. Может быть, Аяне доведется давать уроки Жимбажамсе.

– В Монголии не понадобится русский язык! А лучше еще двинуть в Китай!

– Везде война и руины, – откликнулся Чагдар. – Где лучше? Говорят, там, где нас нет, в великой пустоте и простоте Дао. Лучше всего никуда не стремиться, а жить в простоте. Вот сейчас мы никуда не стремимся, поскольку ждем ожереба Сагаалшан. В ее чреве происходят удивительные вещи, о которых мы не имеем представления. И в глубине вселенной происходит что-то удивительное, что нам, невежам, никогда не откроется.

Так, в суете кругового движения сансары, минул день. Женщины, как трудолюбивые ласточки, вили хрупкое гнездо в самом центре мирового вихря непостоянства, укрываясь за его упругими волнами и делясь друг с дружкой покоем надежд и крохами оставшейся пищи.

В закромах русских изб мужчины ничего не нашли, кто-то выгреб все до последней крошки. Сусеки пахли зерновой пылью, пустые рассохшиеся кадки – солеными огурцами, капустой, салом, черемшой, груздями; ранами краснели чаны, в которых хозяева десятилетиями запасали бруснику и клюкву. Разорение и гибель пронеслись здесь минувшей зимой.

На другой день Чагдар оставил у кобылицы Зоригто и Аяну, а сам испил чая из пиал Бальжимы, так как, хотя и ожидал ожереб только вечером, не пожелал присоединиться к общей трапезе. Не оставшись у костра ни на одно лишнее мгновение, он пошел обратно и на полпути услышал за спиной резвый и звонкий топот копыт. Огорченный новым нашествием, он понурил голову и почти остановился.

– Здорово, дед! – услышал он зычный молодой голос за спиной. – Мы будем с тобой говорить!

Чагдар повернулся, на ходу вспоминая, что не стоит выдавать знание русского. Он увидел троих бодрых кавалеристов на одинаковых буланых конях. На них были новые бурые буденовки с красными звездами, новые зеленые гимнастерки и новые красные сатиновые шаровары, такие, про которые он говорил своим, что они пропитались кровью. «Ваньки-встаньки, – пронеслось в голове у Чагдара. – Посмотрим, чего они потребуют».

Средний держал красное знамя, уперев древко в колено, а тот, что справа, достал потрепанную бумажку и прочел:

– Мэндэ, хундэтэ угытэй хун!

Лоб у него вспотел, пока он шевелил губами по бумажке, готовясь произнести следующую фразу, и он буркнул:

– Дед, а дед, говоришь по-нашему?

– Малехо, – согласился Чагдар, которого, как человека делового, купца именитого, интересовала суть дела, а ее легче понять без переводчика. – Батрачил я на русских, вот и знаю малехо.

– Смотри, смотри, Степка, – возбудился правый красноармеец, обращаясь к левому, видимо старшому, – он батрачил на мироедов и кровососов! Это наш, рабоче-крестьянский дед! Как тебя зовут, хундэтэ угытэй хун?

– Балта зовут, по-вашему Молот.

– Балта? Это здорово звучит! – теперь возбудился тот, что назван был Степкой. – Молот – это по-пролетарски. Балта – это напоминает Балтику, где зародилась великая мировая пролетарская революция. Я буду звать тебя, старик, Балтикой!

– Чего ты, – заспорил с ним правый, – велено же нам – к местным с полным уважением и без фантазий. Балта – значит, Балта.

Теперь заговорил знаменосец:

– Уважаемый Балта! Мы объезжаем тункинские улусы и стойбища с великой миссией. Три года назад красные партизаны подняли красный рабоче-крестьянский флаг над городом Верхнеудинском. Потом красные партизаны очистили от белых банд Дальний Восток. И вот великое свершилось! Хотя не сразу. Сначала появился великий… – тут знаменосец сделал паузу, и красноармеец с бумажкой прочел:

– «Союз Советских Социалистических Республик».

– Вот, – продолжил знаменосец, – появился великий, – он снова замялся, и красноармеец с бумажкой прочел:

– «Союз Советских Социалистических Республик».

Левый красноармеец Степка поднял руку и сказал правому с бумажкой:

– Пожалуйста, яснее и короче! Я сам ничего не понял из твоей речи, а что поймет бурят-монгольский дед?

Чагдар стоял понуро, но ему уже становилось смешно от стараний красноармейцев, и он решил, что, когда они закончат свое провозглашение, он радостно захохочет, иначе помрет от распиравшего его кишки смеха.

– Итак, – сказал знаменосец, учтя Степкину критику, – два дня назад, тридцатого мая тысяча девятьсот двадцать третьего года, в городе Верхнеудинске провозглашена Бурят-Монгольская Автономная Советская Социалистическая Республика в составе Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. А Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика вошла в Союз Советских Социалистических Республик!

– Теперь мы можем спешиться, – сказал старшой Степка, – негоже возвышаться над бедняком! Слишком долго над ним возвышались буржуи и мироеды! Делай, как я!

Красноармейцы спешились и мгновенно сделали из трех своих винтовок трехгранную пирамидку. В это время Чагдару удалось подавить смех, клокотавший в кишках, и из его глаз вытекли невольные слезы.

– Ты плачешь, бурят-монгольский дед, – заметил Степка растроганно. – Такая великая радость случилась у ваших! У них будет теперь свое рабоче-крестьянское правительство! Собирай своих, мы исполним для них рабоче-крестьянские песни! Мы – агитационная ячейка.

Красноармейцы оправили гимнастерки и ремни и стали в строгую линию. Чагдар искоса взглянул в их серьезные лица с ярким блеском голубых и серых глаз, прорывающимся сквозь коричневатость и обветренность загорелых лиц, и сказал дрогнувшим голосом:

– Сейчас приглашу, уважаемые товарищи!

Он пошел к усадьбе, где выдавал присутствие людей дымок костра, и услышал, как за его спиной красноармейцы выполнили поворот направо, пошли за ним и снова встали в линию у ворот, которые он открыл. Чагдар вывел на улицу Цыпелму, Бальжиму, Энхэрэл, Гыму и Зоригто, шепнув им:

– Молчите и слушайте, не забывайте, что вы бедняки! И тогда все обойдется!

– Мэндэ! – сказали хором красноармейцы, а знаменосец (Чагдар услышал его имя Антонаш) добавил:

– Мы исполним вам новые песни.

И красноармейцы заорали зычными и грубыми голосами:

 
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
Всюду будет знамя реять,
Знамя мая и труда!
И да сгинут буржуины
Раз и навсегда! Раз и навсегда-а-а!³
 

А потом они посовещались, и Степка сказал:

– Мы решили, что великий «Интернационал» вы не поймете, и мы исполним для вас «Авиамарш». Может быть, ваш парень захочет стать пролетарским летчиком. Это самое новое.

Они замаршировали на месте, их тяжелые сабли подергивались ровно и единообразно, и сапоги на ногах были новые и начищенные.

 
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор⁴.
 

– На месте стой, раз-два! – скомандовал Степка и обратился к Чагдару: – Уважаемый бурят-монгольский дед! Теперь скажите, какую исполнить для вас работу? Красная армия – главный друг и помощник бедняков.

Чагдар не ожидал такого вопроса. Раньше с таким вопросом к нему приходили голодные батраки-барлаги, и он нанимал их на какие-нибудь работы, если находил. Его озарило:

– Уважаемые красноармейцы! Мы голодаем уже несколько дней. Неизвестные люди отняли у нас последнюю пищу. У нас есть небольшая отара, мы ее нашли в степи, блуждающую, и она пошла за нами. Но я не умею резать овцу. И внук мой тоже не умеет. Помогите нам зарезать овцу. Мы угостим вас свежим бухлеором, если вы будете добры откушать нашу пищу.

Степка резко выхватил острую саблю из ножен, напугав женщин.

– Я снесу голову любому противнику! Что там баранья башка!

– Я чабан, я пас овец на молдавских полонинах, – перебил его знаменосец и сунул знамя красноармейцу с бумажкой.

Он кинулся к Чагдару и обнял его.

– Уважаемый бедняк Балта! Я тоже наголодался когда-то, пася чужие отары. Я помогу вам и зарежу столько овец, сколько скажете!

Чагдар подумал, задыхаясь от сильных объятий: «Похоже, у этих Ванек-встанек во всем гигантские мировые масштабы». И сказал:

– Пойдемте, я понял, что вас зовут Антонаш.

– Дедушка Балта, мне нужен острый нож и таз, чтобы выпустить кровь, – сказал Антонаш. – Саблей я не умею. А есть ли у вас подготовленные животные? Которых вы не кормили?

– Есть, – ответил Чагдар, – мы вчера отделили трех овец и давали им только воду. Мы молились Великому Небу, чтобы найти забойщика.

– И он приехал к вам из Молдавии на горячем буланом скакуне! – воскликнул Антонаш довольно и добавил: – У нас режут овец не так, как я видел у бурят-монголов. У нас овцу связывают, укладывают на стол или лавку, острым ножом перерезают артерию на шее и подставляют таз под поток крови. И затем можно приступать к разделке. А буряты связывают ноги, укладывают овцу на спину, придерживают за ноги, делают надрез в середине живота, в это отверстие осторожно засовывают руку, продвигают ее в сторону сердца и находят там главную артерию. Одним сильным рывком ее обрывают. Потом разрезают шкуру на брюхе. Достают внутренности, большой ложкой убирают кровь в чан. Шкуру отсоединяют. Отрезают ножки и голову, разделывают мясо. Вы будете согласны, Балта, если я забью овцу по-своему, как я умею?