Read the book: «Говорит и показывает»
Часть 1
Глава 1. Запах канифоли
– Мама!.. Где паяльник? Что такое, вечно ничего не найти! – с досадой спросил я, закончив бестолково рыться в ящике с инструментами в чулане.
– Ты нашёл, у кого спросить, откуда я знаю? Может быть, Виктор взял и не положил на место? – мама обернулась от плиты.
– Да ладно, Витька в жизни его в руки не брал, не знает каким концом в розетку-то совать, скажешь тоже! – я отмахнулся, начиная сердиться.
– Ну, в инструментах смотри, в ящике…
– Да нету там.
– Значит Маюшка взяла.
– На черта он Маюшке сдался?
Мама посмотрела на меня чуть насмешливо:
– А на черта ты ей шлем мотоциклетный подарил, гитары ваши и вообще… Что удивляться, что теперь ей понадобился паяльник?
– Причём тут это…
Я устал уже слушать, какие неподходящие увлечения я прививаю своей пятнадцатилетней племяннице вроде мотоциклов и рок-музыки. Чуть что сразу об этом все заговаривают.
– И канифолью, чуешь, тянет? Точно от вас, сверху.
А вот это уже не придирки, а факт: горьковатый жёлтый запах тянется с лестницы второго этажа, где наши с Маюшкой комнаты. Я подошёл к маме ближе, заглянул через плечо, вдохнув аромат «Climat» от её ещё не седых волос в химических букольках: она готовит, ужин, ясно. Похоже, печёнка, неплохо. И пюре, значит будет, вон, картошка булькает. М-м-м… Есть уже хотелось, сразу вспомнил о еде и даже злиться перестал.
– Когда есть-то будем? – спросил я, проглотив слюну.
– Иди-иди, не подлизывайся, Лиду с Виктором подождём, тогда…
– Чего их ждать-то, не дождёшься… – пробормотал я.
– Не ворчи.
Виктор – муж моей сестры, директор Приборного завода, который он, можно сказать, унаследовал от моего отца, что был директором много лет, и поднял своего зятя от начальника цеха до своего зама, когда узнал, что болен и придётся оставить свой пост.
Отца уже восемь лет нет на свете, столько времени Виктор – директор. Я едва окончил школу и учился на первом курсе, когда мы похоронили отца. И не знаю, его ли тяжёлое умирание, или то, что моя сестра была врачом, определило мой выбор профессии, но пошёл я по сестрином стопам. Мы с ней коллеги теперь во всех смыслах, работаем вместе в роддоме. Она – заведующая, а – ординатор. Однако, и это не сделало нас ближе.
В семье, где все вечно заняты, всегда на работе или отвечают на бесчисленные звонки неумолкающего телефона, дети обделены вниманием. Вот и мы с Майей, существовали отдельно от наших взрослых. Они всегда были и есть отдельно от нас, и даже отдельно друг от друга. Даже, когда был жив отец. Мама – директор школы, сестра – врач, что дежурит два, а то и три раза в неделю, её муж… словом, всех вместе увидишь даже не в каждые выходные и праздники. И в нормальных семьях дети существуют в своём отдельном мире, а уж в такой как наша и подавно.
Но с Маюшкой мы вместе. Эта дружба началась, когда я заболел ветрянкой в двенадцать лет. Маюшке было три.
Я валялся с температурой, болячками и книжками наверху, где была моя комната, чувствуя себя почти в заточении. Маюшка и пришла ко мне однажды.
– Ю-юска, давай покъясу? – спросила она, взяв в руки пузырёк с зелёнкой и намереваясь подмазать гадкие болячки на моей коже.
Она, маленькая, белобрысенькая, большеглазая и худосочная, так трогательно выглядела во фланелевом платьице жёлтого цвета с большой горох, колготках гармошками на её тощих ножках, с лохматенькими жидкими волосиками и грустно свисающим капроновым бантом, и смотрела так просительно, что отказать ей я никак не мог. Тем более что за весь день ко мне, кроме неё, не зашёл никто: заглянут от порога, и уходят, и то, уже вечером, а с утра я вообще оставался один, пока не привели Маюшку из садика.
Маюшка с забавно серьёзным личиком взялась за дело и раскрасила меня свежей зеленью, не пропуская прежних корок со стёршейся за день краской и все обнаружившиеся новые.
– Ну вот. Вот типей хаясо, – удовлетворённо заявила она, деловито и озабоченно разглядывая меня. – Тибе не бойна?
– Нет, только чешется ужасно, – признался я.
– Цесется?.. Интиесна… – удивилась она.
Потом вздохнула, сочувственно глядя на меня, «зелёнчатого леопарда» и села рядом, сложив маленькие ручки, перепачкавшиеся в зелёнке, на коленках.
– Хоцесь, посизу с тобой? – серьёзно спросила она. – Могу песенку спеть.
– Ну спой, – сказал я.
Майя затянула песенку Медведицы из «Умки», перевирая безбожно слова и выдумывая свои вместо тех, что не поняла или не запомнила. Это было до того потешно и мило, что мне сразу стало легче. И с этого дня я начал поправляться.
А Майя, напротив, заболела, заразившись от меня. Но теперь уже я ухаживал за ней, выздоравливая. Приносил тёплое молоко с мёдом, уговаривая его выпить, читал ей сказки, а потом свои книжки: «Врунгеля», «Гулливера», «Двадцать тысяч лье…». Она слушала, не перебивая, и просила ещё. Вот тогда-то в таком же вот снежном декабре 1976 года, двенадцать лет назад и началось то, что делает нас с Маюшкой несокрушимым анклавом внутри нашей семьи до сих пор.
Даже моя учёба в институте не разрушила этого, я, пользуясь близостью нашего города к Москве, в общежитии на выходные не оставался, да и среди недели нередко приезжал, на электричке – меньше часа. И взросление, вначале моё, а теперь и её, только ещё больше сблизило нас и совсем отгородило от «предков».
Впрочем, они были только довольны, что всегда было кому забрать Майю из сада, а потом из школы, разогреть обед или ужин, а позже Майя стала делать то же для меня, когда я приезжал с учёбы или прихожу теперь с работы.
Я подписывал ей дневник за родителей, этого не замечала даже мама, что директорствовала в нашей с Майей школе. Но зато «по блату», мы с Майюшкой изображали преемственность школьных поколений на линейке, когда она пошла в первый класс, а я был десятиклассником. Я пронёс её на плече перед выстроившимся нарядными школьниками, а Майя звонила в колокольчик, перевязанный большим атласным красным бантом.
Она одобряла или не одобряла моих подружек, замечая то, что я не всегда мог увидеть: «На колготках стрелку неровно зашила…» или: «Лифчик ей не по размеру», или «Красивые волосы», «Духи хорошие» и тому подобное. Надо сказать, нередко это и определяло мои отношения с девушками, сразу задавая тон.
Привилегия расти в обеспеченной семье, давала нам много возможностей: у нас был видеомагнитофон «Электроника» и я, конечно, имел возможность доставать кассеты для него, большинство из них, я брал на время у многочисленных друзей и приятелей. Поэтому мы пересмотрели большинство фильмов ещё до бурного теперешнего расцвета видеосалонов с их придурковатым подбором фильмов вроде бесконечных боевиков и эротики. А мы же смотрели и Бертолуччи, и Бергмана, и всего Тарковского, и Кубрика, и Оливера Стоуна и многих и многих других. Причём, большинство фильмов пришлось смотреть без перевода, но… и в этом оказалось преимущество – натренировало нам с Майей английский получше любых репетиторов.
О фильмах мы спорили, бывало. Но нравилось нам одно и то же, поэтому и спорить было о чём. Из-за «Танго в Париже», мы едва не поссорились, даже мама вмешалась и заставила показать фильм ей. Мы переглянулась с Маюшкой, и посадили её смотреть, ожидая, что же будет…
Посмотрев в полной тишине весь фильм, мама поднялась с кресла в моей комнате, снимая очки и убирая в очешник из коричневой пластмассы, подделывающийся под роговой:
– Ну-у… я… – мама, конечно, смущена оказалась до предела. – Гадость какая…
– Бабушка, да ты что! – воскликнула Майя, горячась. – Какая же гадость?! Это великий режиссёр.
– И что? Тебе вообще рано такое смотреть… Но… какие-то извращения… – она посмотрела на меня. – Куда ты глядел Илья, показываешь девчонке…
Маюшка закатила глаза в стиле всех подростков, которых достали нравоучениями «предки».
– Это не об извращениях вовсе история, – подал голос, и я в поддержку Маюшки и Бертолуччи.
– Какой-то немолодой дядька и девушка, и только…
– Какой «дядька»! Это Марлон Брандо! Да и не в том дело…
– Разврат и мерзость! – мамины брови взлетели почти до мыска на лбу.
– Это не о разврате! О потере себя, любви… молодости, может быть. Он потерялся…
– Ничего не знаю! Гадость!
Словом, спорили до хрипоты два дня. Все втроём. Я больше слушал, мнение директора школы на эту тему и не могло быть иным, а вот Маюшкино мне было интересно. Удивительно, что и на этот раз она разглядела то, что не сразу заметил я.
Бурю я завершил, сказав, примиряя бабушку и внучку:
– Если мы второй день говорим об этой картине, значит, она уже талантлива – это, по меньшей мере.
Мама посмотрела на меня, очевидно, прозревая в чём-то и кивнула, улыбнувшись:
– Вот с этим соглашусь, пожалуй, поборники свободы.
После смерти отца, главой семьи стал Виктор, но я не очень-то признавал его авторитет, по мне так человек он был куда мельче отца, который прошёл войну, и награды в несколько килограммов так и оттягивают до сих пор его пиджак оставшийся висеть в шкафу у мамы в спальне. Она перебралась в его кабинет, а их спальня на втором этаже стала комнатой Майи. Так второй этаж нашего дома и стал нашей с ней территорией, куда никто из взрослых уже и не вторгался. Я Майю будил по утрам в школу, у меня мы смотрели видик, играли на гитарах, болтали и слушали музыку.
Вот как раз из-за этого я и пришёл искать паяльник: надо было припаять в бобинном магнитофоне контактик, а паяльник пропал из ящика для инструментов в чулане, где всегда лежал. Для чего он мог понадобиться Маюшке? Мне стало любопытно.
Я вошёл к ней в комнату, поднявшись по привычно скрипнувшей на четвёртой и восьмой ступеньках деревянной лестнице с фигурными балясинами. С тех пор, как однажды едва не упала, мама не держала здесь ковровой дорожки. А Лидия и Виктор вообще наверх никогда не поднимались.
У Майи комната больше моей, но зато из моей есть балкон с пожарной лестницей, что при моей золотой жизни вещь просто необходимая. Не знаю, что бы я делал, не будь этого спасительного пути для моих ночных гостий и для меня, когда я приходил под утро. Я привык жить довольно свободно примерно с десятого класса. И ограничивать себя не намеревался.
– Зачем тебе понадобился паяльник? – спросил я, подходя к Майе, сидевшей за письменным столом.
И, подойдя ближе, я увидел, что она не только паяльник узурпировала, но и тиски, и пассатижи, и напильник, и большую разделочную доску с кухни, как это мама не заметила, странно. В тисках у Маюшки был зажат перстень, который она увлечённо обрабатывала напильником с тыльной стороны.
– Тебе паяльник нужен? – спросила она, не оборачиваясь. – Можешь забирать, я уже всё.
Сам паяльник тут же – концом в банке с канифолью, дымит потихоньку, распространяя тот самый запах, что и привёл меня сюда.
– Что ваяешь-то, ювелир? – усмехнулся я.
– Нечего смеяться, перстень будет, щас лишнее стесаю, и… – она улыбнулась, оглядев свою поделку с улыбкой, почти любовно.
Всё в ней как у всех нас в семье, и всё не так. Все мы сероглазые и светлокожие, с прямыми русыми волосами, даже Виктор, будто наш кровный родич той же среднерусской породы. Но Майя отличается во всём по чуть-чуть. Она тоньше в кости, немного темнее волосами, но светлее кожей, хотя куда светлее, кажется, никто не загорает толком, но, может быть это от контраста между цветом волос и кожи. Чуть-чуть коротковатая полная губа, приоткрываясь, показывает зубки с маленькой расщелиной, которую я когда-то не позволил выравнивать «пластинкой», настаивая, что это настоящее украшение, которого тогда никто не мог понять. Лида ругалась, а я спорил, и Маюшку убедил так, что она просто не далась ортопедам. И глаза у неё какие-то большие, при этом темнее, в яркий синий тёмный цвет, а из центра, вокруг зрачка расходятся оранжевые лучики, как солнышко.
Вот сейчас я, стоя почти у неё за спиной, вижу, как оттопыривается широкий ворот свитера, обнажая шею. Пучок растрепался немного, тонкие пряди выбиваются из узла, и особенно вокруг него, на виски и шею. Я, вытянув губы дудкой, подул на них, чтобы, пошевелив, щекотнуть ей кожу и отвлечь от этой чудной работы. Майя повела плечом зябко, смеясь тихонько от щекотки:
– Ну, подожди, Ю-Ю, щас…
Она так и зовёт меня с того, малышкового своего времени «Ю-Ю», редко когда назовёт Илюшей ещё реже Ильёй. И голос у неё мягкий, высокий, немного треснутый, будто она чуть-чуть осипла. Всегда приятно слышать его звук.
Сдула опилки со своего произведения. Посмотрела на него со всех сторон, потрогала, внимательно ощупывая.
– Ну вот…
И надела на пальчик. Господи, пальчики-то… напильник ещё берёт.
Крупный камень зеленовато-серого цвета замерцал на её тонком пальце. Очень приличный вид. Ни за что бы не подумал, что это такой вот смешной Самоделкин сделал.
– Откуда камень-то взяла?
– Из брошки вон, – она кивнула на ополовиненную брошку, лежащую на столе рядом, продолжая любоваться своим произведением.
– Испортила брошку, – усмехнулся я, рассматривая её.
– Ничего не испортила, – возразила Маюшка, привстав и показывая мне задумку: – сейчас эту часть отломаю, спилю острые углы, и будет нормальная брошь.
– Дай посмотрю, – сказал я, протянув руку к её пальцам.
Пальчики с мягкими подушечками, ноготочки маленькие. У меня небольшие руки, но Маюшкины пальчики кажутся хрупкими даже в моей ладони.
– Придётся подарить тебе кольцо, – сказал я.
– Да нет моего размера ничего, – отмахнулась Майя.
– Поискать надо, – улыбнулся я, отпустив её.
Я обернулся: скрипнула, открываясь, дверь, это вошла Серка, наша кошка. Всех котов и кошек Майя называла любыми именами от Юлек до Шурок, вот и Серками, только не Васьками. В школе у неё был приятель Васька Метелица, и она не хотела обижать его, он бывал у нас иногда.
Серка, подняв пышный хвост, похожий на перо страуса, прошествовала к кровати, и, запрыгнув, стала моститься на белом пледе вместо покрывала, чтобы улечься.
Маюшка, пользуясь размерами комнаты, отодвинула кровать от стены, и теперь она у неё стояла к стене только изголовьем, а подойти можно с обеих сторон. Это я сплю на тахте, чтобы могли помещаться и посещающие меня подружки, а у Маюшки кровать принцессы, только балдахина не хватает. Хотя… я спросил её однажды, сделала бы?
Маюшка задумалась, а потом сказала:
– Наверное, всегда хотела представить, как это, как в сказке спать. Но знаешь… по-моему, я задохнулась бы через неделю под этими занавесками!
Я понимаю. На стенах у неё несколько плакатов-рисунков. Она сама нарисовала на ватмане гуашью ещё в шестом классе. Жутковатая вампирша, космические путешественники, какие-то планеты, всё это на чёрном фоне, конечно. Потом появился и плакат с Металликой, жёлтого цвета, где вместо правильного названия группы написано: «Alcоgolika» и довольные рожи музыкантов. Плакат очень дефицитный, мне продал его приятель вместе с кассетами самой Металлики и AC/DC, за четвертак – очень дорого.
Учебники убраны в неустойчивую стопку, я вижу, и дневник среди них в красной клеёнчатой обложке.
– Кончилось полугодие-то? Как оценки, уже выставили?
Маюша засмеялась, поглядев на меня:
– Один ты и интересуешься.
– Не преувеличивай, – улыбнулся я, хотя знаю, она не преувеличивает вовсе, училась всегда хорошо, и бабка об этом знает, поэтому родители не беспокоятся.
– Нормально, без сюрпризов, – ответила Маюшка, выключая паяльник из розетки, наконец, перестанет дымить канифолью на весь дом. – Заберёшь? Тебе-то зачем понадобился?
– Да шипеть стал наш «Техас», контакт распаялся, – «Техасом» мы называли наш великолепный Теас, сокровище, помимо кассетного Grundik’а.
Я смотрю на неё, румянец какой-то чересчур и глаза блестят.
– Ты не заболела?
– С чего это ты взял? Что ж мне перед каждым Новым годом болеть? Нет.
А Маюшка и правда часто болела на Новый год. Завод кончался что ли?
– У тебя планы-то какие на праздник? – спросила она.
Я пожал плечами, до Нового года оставалась пара дней, а я не решил, отправиться мне к друзьям на обычное застолье, потому что ничего интересного, кроме пьянки никто не планировал. Или польститься на вызывающее у меня сомнения приглашение на чью-то дачу в компании коллег. Звонила ещё давнишняя моя подружка, муж уехал в командировку, и звала к себе на романтическое свидание. Пожалуй, и выберу её, и не напьёшься сильно и приятное развлечение с гарантией.
Маюшка улыбнулась на моё небольшой замешательство с ответом. Я протянул руку, и поправил выдвинувшуюся из пучка шпильку. Маюша, перехватила мои пальцы:
– Что там?
– Шпилька вылезла.
– Ты концы подстрижешь мне?
– В парикмахерскую сходи, нашла тоже цирюльника.
– Да я сходила однажды, помнишь, они мне Аллу Пугачёву сделали.
– Это называется «Каскад» – засмеялся я, забавно она рассуждает всё же…
– Да плевать, как этот ужас называется, только не доверюсь я больше нашим «мастерам». Концы-то, а Ю-Юшек? – она поглядела на меня с улыбкой.
– Ладно. Сама-то пойдёшь куда? Или с предками будешь «Голубой огонёк» смотреть?
– Да вроде собрались с ребятами. Не знаю ещё… Оксанка к себе зовёт.
– И сколько вас?
– Мальчишек человек пять и нас столько же. Если Вася пойдёт, и я пойду.
Я усмехнулся. Они дружат с Метелицей с шестого или с пятого класса, когда он пришёл к ним в класс и их посадили за одну парту. Хороший он парень, и учится хорошо, но мать сильно пьёт, а отца вовсе нет. Это мама рассказывала вполголоса Лиде:
– Хороший мальчишка, Лид, но… мать того и гляди родительских прав лишат, – со вздохом говорила мама. – Отец от водки помер, теперь она туда же. Удивляюсь, как он учится так хорошо.
– Ты же говорила, он второгодник, – сказала Лида, не очень-то участвуя в разговоре. Как всегда усталая и… кроме того, у моей сестры есть над чем размышлять и без мальчишек из дочкиного класса. – Потому и учится хорошо, он же старше…
– Где ты видела, чтобы второгодники хорошо учились? – усмехнулась мама, качая головой. – Нет, Лида, просто он толковый мальчик, жаль, что семья так подкачала. Учиться надо и дальше. А как учиться с такой мамашей…
Не знаю, волновали ли Маюшку перспективы её приятеля, но до некоторых пор кроме него она вообще ни с кем не дружила в классе. В последние пару лет появились эти девчонки: Оксана, Света и Галя. Мама хорошо в них разбиралась, а я всё время путаю.
Глава 2. Особенный человек
Мне не повезло. Ужасно не повезло. Просто на редкость. Начать с того, что я рыжий. То есть мне хотелось бы считать, что я блондин, но всю жизнь меня дразнят рыжим. Продолжилось невезение тем, что меня назвали Василием, что может быть хуже для мальчишки? Я понимаю, что в честь деда – героя войны, но ведь это знаю только я. Вдобавок фамилия у меня женского рода – Метелица, так что сами понимаете, любителям жестоких розыгрышей и шуток в отношении меня предоставляется обширное поле деятельности. И потому пришлось выращивать кулаки, чтобы не спускать обидчикам. И толстую кожу, чтобы не позволять ранить себя.
Тем более что есть у меня куда более серьёзная причина думать о том, что мне на удивление не повезло – моя мама редкий день бывает трезва. Она не опускается ещё до того, чтобы пить, где и с кем попало, но запах перегара, нетвёрдая походка и мутный взгляд – это то, к чему я привык и уже давно. И привык ждать, что она придёт без этого. Я привык надеяться. Я привык думать об этом. И привык к тому, что мои надежды рушатся каждый день. Но мне не повезло не с мамой, моя мама – лучше всех в мире, всех добрее, красивее, всех дороже, мне не повезло с тем, что она пьёт.
Ещё хуже только то, что она приводит мужчин в нашу комнату в двухкомнатной сталинской коммуналке. В такие ночи мне кажется, что я живу в аду. И если бы не наш сосед Иван Генрихович, я, наверное, сбежал бы из дома. Но пожилой одинокий преподаватель из института, что через дорогу от нашего дома, однажды застав меня на кухне, уснувшим над учебником, стал звать к себе в такие вечера. И раздвижное кресло-кровать стало моим пристанищем в такие ночи.
Иван Генрихович стал позволять мне брать книги из своей библиотеки, которая загромождала его большую комнату с эркером. Собственно говоря, кроме книг, тут почти ничего не было: старый кожаный диван, на котором он спал, стол возле, четыре стула, телевизор и «моё» кресло. Всё остальное пространство, больше двадцати квадратных метров, занимали книжные шкафы. Они стояли рядами, всего пять.
В последний год мы с Иваном Генриховичем занялись составлением каталога. Моему пожилому другу нравилось моё общество. Он любил мне рассказывать о себе, о прошлых временах, своём студенческом прошлом. Но главное о математике, своей любимейшей науке. Благодаря ему и я полюбил её. Разглядел её красоту, и даже поэтичность.
Но не одной математикой заполнена жизнь Ивана Генриховича, Достоевский, Толстой, Гоголь и Пушкин – особенно, мне кажется иногда, что он наизусть знает их произведения. Русская литература – вторая его любовь, после математики. И литература всего остального мира – третья. Других я не наблюдаю, с тех пор как мы с мамой живём в этой квартире, почти четыре года. Он и не упоминал, ни разу, что у него есть или была семья, ни о женщинах, что могли быть. Я ничего об этом не знаю.
– Это ты пришёл, Василий? – спросил Иван Генрихович из кухни. – Хлеба купил?
– Да, – я разулся и, ещё не сняв куртки, прошёл на кухню.
– Пельмени на ужин будут, – улыбнулся Иван Генрихович, доставая пачку из морозилки. И я поэтому понял, что мама явилась и не одна. Потом только я расслышал и голоса из-за двери нашей с мамой комнаты. Ясно всё…
Я вижу, что пельмени, что Иван Генрихович пытается отделить от картонной пачки, смёрзлись в некое подобие серого коралла…
– Давайте я, Иван Генрихович, – сказал я.
Мои пальцы достаточно сильны и ловки, чтобы разделить их. И вот уже закипает вода в жёлтой кастрюльке с одним подкопченным боком. Иван Генрихович улыбается, глядя на меня.
– Куда на Новый год, Вася?
– Хотели к девочке одной, ребята из класса, – сказал я, бросая пельмени по одной, в мягко булькающий кипяток.
– Хорошо. Обязательно иди.
Иди… я уже и деньги приготовил, мы сговорились сброситься по три рубля. Привык откладывать, не тратить на чепуху. Мама давно уже переложила на меня хлопоты по домашнему хозяйству, отдавала мне половину зарплаты каждый месяц. Продукты мы стали покупать на троих с Иваном Генриховичем. И даже посуда теперь уже стала общей.
Но одеваться, как хотелось бы, было непросто. Джинсы стоят двести, а то и двести пятьдесят рублей на барахолке в Москве. Футболки, кроссовки… я уж не говорю о какой-нибудь куртке-«аляске». Так что экономлю я на всём.
Отца я не помню. Они были женаты с мамой недолго. Но она успела привыкнуть с ним к спиртному. Они разошлись, когда мне было три или четыре года. А когда он умер, мы и переехали сюда из Воскресенска. А мама тогда стала пить уже по-настоящему. И мужчины начались тогда же. До этого мы жили довольно уединённо, с бабушкой. Но когда мама узнала, что отец умер, она не смогла оставаться больше в Воскресенске. А теперь, три с лишним года спустя она будто гонит всё скорее свой поезд под откос.
Быть новичком в классе – это отдельная история, даже тот, кто никогда новичком не был, представляет, что это такое…
На второй год я остался в Воскресенске, как раз, когда мама начала пить. В шестом классе, я, напуганный этим и растерянный, перестал не то, что учить уроки, а просто ходить в школу… А тут и переезд подвернулся.
Я пришёл в шестой класс в середине второй четверти, тринадцатилетним, похожим на бездомного щенка, который уже хорошо знает, что такое улица. За прогулянный год я успел набегаться и по подвалам, и по чердакам, увидел и бездомных, и пьяниц всех мастей и понял, что вариант у меня дома не самый худший. И из дома больше не бегал, поняв, что маме рассчитывать кроме меня не на кого. Или я просто повзрослел за этот год от двенадцати до тринадцати лет.
Поэтому, войдя в новый класс, я сразу оценил обстановку. Если новичок не заявит о себе как о задире, быть ему или битым или забитым.
Мне было проще, я был старше всех на год. Но главное, я был гораздо старше внутри. Эти детки в новеньких костюмчиках и платьицах, ещё не заношенных с начала учебного года, не знали, не только как их штопать, но даже как гладить. А я уже научился планировать семейный бюджет, чтобы не только хватило на всё, но ещё и было что отложить.
Так что, оглядевшись по сторонам, заметив по лицам, отреагировавшим на мою фамилию и имя, объявленные учительницей, кто мои главные враги, я сразу разработал в голове стратегический план. Ещё, во время урока я обратил внимание, кто здесь чувствует себя почти так же, как и я, то есть не из героев или героинь класса. И заметил маленькую, меньше большинства, уже потянувшихся в рост, девчонок, очень худенькую девочку. Она сидела за третьей партой, отодвинувшись чуть ли не на самый край, потому что её сосед, дюжий белобрысый пацан, не оставлял ей совсем места и наслаждался своим господством. Косички с зелёными ленточками, платьице, фартучек с крылышками, ничего особенного в ней не было, кроме, может быть, этой миниатюрности. Она была тут одна, как и я: ни с кем не разговаривала, ни на кого не смотрела. Только я был сильный, а она, очевидно, слабая. Сила всегда заметнее на фоне слабости.
Поэтому на перемене я самовольно пересел к этой девочке, выкинув портфель её соседа. Когда он в возмущённом недоумении подошёл к парте, я встретил его насмешливым взглядом, будто говоря: «И?!»
– Ты чего это? Госпожа Метелица? – прогудел он.
– Господин Метелица, – поправил я. – Чё те, мордатый?
– Это моё место.
– Поднял зад, потерял место, – ответил я, усмехнувшись.
Боковым зрением я вижу, что подтягиваются и другие, и девочка эта стоит в нерешительности в нескольких шагах от парты. Глаза здоровущие. Прямо чудные какие-то глаза…
– Эй, ты, новенький, это место Морозова, – сказал кто-то.
– Был Морозов, стал Метелица. Ещё есть вопросы?
– Слезай, второгодник.
Я ничего не ответил, сумку мою они не тронут, она зажата между моим животом и краем стола.
– Да он в Кошкину влюбился! – крикнул кто-то, и покатились со смеху.
Кто-то толкнул Кошкину, теперь я знаю как фамилия глазастой девчонки, дёрнули за косу, развязался бантик, нарочно сделано именно так, чтобы развязать ленту… Она взялась за косу невозмутимо и молча, перебирая маленькими пальцами, завязала капроновую ленту, расправив, чтобы помятость легла на помятость, и бантик стал, как был.
– Эй, Майка-Майка, где твои трусы?! – её снова толкнули, уже под общий хохот, сдёрнув и лямку фартука.
Вот и момент истины – я мгновенно встал и двинул обидчику глазастой Кошкиной, так неожиданно и сильно, что тот полетел по проходу, роняя книжки с парт. Класс онемел, будто выключили звук. Слышно было, как покатилась по какому-то столу и упала ручка, мягко чпокнув по линолеуму.
– Кто тронет Кошкину, голову оторву! – сказал я, негромко, можно было бы прошептать, все услышали бы.
– Да ты чё?.. – задохнулся чей-то голос
– Хулиган… – протянула какая-то девочка, словно догадалась, кто перед ней
– Уголовник!
– Второй раз не повторяю, – сказал я и снова сел за парту, уже спокойно доставая учебник и тетрадь из сумки. Теперь точно никто не посмеет даже подойти.
Кошкина подошла и села на своё место за партой рядом со мной, поправив стопочку своих книжек, что были побеспокоены дракой. Она не глядела на меня.
Тут и звонок прозвенел, вошла учительница, оглядела нас:
– Мальчик, ты… как фамилия? – удивилась она, заметив пересадки. – Кто Морозова пересадил?
И тут неожиданно Кошкина подала голос, подняв голову:
– Это Тамара Иванна сказала, чтобы новый мальчик тут сидел на всех уроках, – сказала удивительная девочка очень спокойным ровным голосом.
Неясный шорох прошёл по классу, но никто не возразил. А я смотрю на девчонку, которая даже не подумала на меня взглянуть до сих пор, и думаю, что я очень ошибся: она не слабачка, она просто отдельно от всех. В подтверждение этой моей мысли, она, дождавшись, когда учительница, стала писать тему урока на доске, чуть повернув голову, сказала тихо-тихо:
– Спасибо, – и глядит. – Меня ещё никто не защищал. Меня Майя зовут. Кошкина.
Я, скрепя сердце, назвался тоже, представляться трудно:
– А я – Вася Метелица.
По её лицу прошла маленькая тень удивления, не слушала, когда меня перед всем классом представляли?
– Какое красивое имя. По-моему, самое красивое из всех, – и глазища улыбаются, но не насмешливо.
Сказала это всё и отвернулась к доске. А я смотрю на её профиль с маленьким вздёрнутым носиком. Волосы лёгкими тонкими волнами на висках, русые, даже тёмно-русые. Ресницы пушистые… странно потеплело у меня внутри. Всяких красивых девочек мне встречалось и нравилось много, но эта вроде и не красивая вовсе. Или такая красивая, что не верится. Какая-то… непонятно. Но так приятно, что она сидит рядом…
Обалдеть, никто ещё, что в прежней школе, что в прежнем дворе не называл меня по имени, все только хихикали и придумывали прозвища, упражняясь в изобретательности и остроумии. И уж тем более, никто не говорил, что у меня красивое имя. Никто так не считал.
Это как ничто придало мне смелости и уверенности. И ещё то, что она кажется такой странной и совсем не похожей ни на кого. И принимает меня, и я ей… нравлюсь?..
Своей цели я добился идеально: теперь все меня считали чуть ли не малолетним преступником и даже дыхнуть боялись в моём направлении. Ну, и в Кошкином тоже. Я ведь решил быть последовательным и пошёл её провожать в тот же день.
Она жила намного дальше от школы, чем я, мы, разговаривая о Воскресенске, о прежней и теперешней школе, дошли до конца длинной улицы, ведущей под уклон и нависающей над озером и лесом, которыми кончался с этой, западной, стороны наш городок. Оказалось, что у них довольно большой старинный двухэтажный дом с небольшим старым садом вокруг. Мы вошли в калитку, весёлая серая дворняга бросилась нам под ноги, вертя хвостом и напрыгивая толстыми коротким лапами на её пальто. Кошкина засмеялась, ласково отталкивая собаку:
– Найда, перемажешь меня! Вот понюхай, эта Вася, мой друг.
Найда, вертя всем телом вместе с хвостом, подошла ко мне и, обнюхав чёрным носом, посмотрела в лицо. Мне показалось, и она улыбается.
– Большой дом у вас, – сказал я, удивляясь. Раньше я не был знаком с людьми, которые живут в отдельных двухэтажных домах. Да и домов таких я видел не слишком много.
– Большой? – она пожала плечиком, и вместе со мной посмотрела на дом, не задумывалась раньше над этим? – Ну… Нас тут много, раньше больше было, но дедушка умер. Теперь впятером живём. Мама, папа, бабушка и дядя Илья. И я. Кошка ещё. Да вот, Найда.
Я засмеялся. Так забавно показалось, что она и кошку с собакой к членам семьи причислила. Дом, на мой взгляд, действительно, большой: широкие окна, во втором этаже тоже. Крыльцо на четыре ступеньки. Она открыла дверь длинным ключом с двумя лопастями как весло.
