Нянька снова кивнула.
– Коньяк остался? – спросил он уже другим тоном.
– Нужен ещё, – по-прежнему строго ответила Нянька.
Коррант бешено посмотрел на неё. Она ответила спокойным твёрдым взглядом.
– Аггел с тобой, – пришлось отступить.
– Со мной, – кивнула Нянька. – Езжай себе. Всё в удачу будет.
Коррант усмехнулся.
– Ну, раз обещаешь.
– Я тебя хоть когда обманула? – сурово спросила Нянька.
– Чего не было, того не было, – кивнул Коррант. – Ладно, ступай. Я потом зайду гляну.
Нянька слегка поклонилась и вышла.
Оставшись один, Коррант вздохнул и покрутил головой. Ну, неужели он из этой передряги выскочил? Самому не верится. А если Рыжий сможет работать хотя бы вполовину тогдашнего, то… то можно будет и впрямь заводить второй фургон и раскручивать дело вширь. Золотое же дно!
Жара придавливала его, распластывая на чём-то мягком и тоже жарком. Огонь? Нет, это не огонь, это… мысли путаются и обрываются неоконченными… да, жар не снаружи, внутри, он горит изнутри… жарко, хочется пить, рот пересох, вода, где вода?
– Пить, – безнадёжно попросил Гаор.
Твёрдый прохладный край стакана или кружки коснулся его губ. Вода… нет, что-то другое, сладкое, как… но ему всё равно. Он пил, не открывая глаз, из последних сил вцепившись зубами в край, чтоб не отобрали.
– Ну как? – спросил над ним смутно знакомый женский голос.
– Пьёт, – ответил другой женский голос.
– Вернулся, значит, – обрадовался ещё кто-то.
– А ну прикуси язык, – строго ответила ещё одна женщина.
Голоса звучали спокойно и уверенно, и Гаор даже не сразу понял, что говорят по-нашенски, но ни удивиться, ни обрадоваться не успел, снова проваливаясь в темноту.
Выгнав набившихся в повалушу – вот ни на миг уйти нельзя – Нянька сурово посмотрела на Басёну.
– Чем поила?
– Чаем с мёдом, – ответила Басёна. – А чо, Старшая Мать, от мёду вреда не бывает, он пользительный.
– Ладноть, – нехотя кивнула Нянька, – ступай, я посижу.
Басёна не посмела спорить и вышла, а Нянька заняла своё место у постели. Ишь как горит, навроде хорошей печки, но зато не застынет теперь, а то вон чего удумал. Малой тогда тоже… Чего-то там увидел и жить расхотел, а на контузию свалить решил. Так что не впервой ей. А Рыжий – крепкий и рода хорошего, вот и вернулся. Нянька аккуратно вытерла ему мокрое от пота лицо. Ну, а теперь-то просто всё, пропотеет сейчас, а там травами да смородиной отпоим, чтоб кровяница не прицепилась. А раны да ожоги заживут. И ведь ни за что Рыжему досталось, Рыжий в работе всегда исправен был. Нет, ну что за сволочь, живого человека сигаретами жечь, да со злобы пустой, и откуда только берутся такие, не змеи же их, в самом деле, рожают…
– Пить, – совсем тихо попросил Гаор.
– Попей, – Нянька приподняла ему голову и прижала край кружки к губам, – попей медку, в нём сила земная.
Жидкость была тёплой, тягучей и сладкой. Он пил и пытался понять, где он и что с ним. Но мысли путались и разбегались. Жарко, как же жарко. Опять Стиркс, горячая кровавая река? И всё опять? Нет, второй раз он не выплывет, нет. Он вслепую зашарил руками, пытаясь ухватиться, удержаться, не соскользнуть обратно, в горячую темноту Стиркса.
– Ой, никак обирает себя?! – ахнул где-то далеко женский голос.
– Да нет, ничего, это другое, – ответил тот же чем-то знакомый голос. – На вот, держись за меня.
Его руки столкнулись с чьей-то рукой, и он вцепился в неё мёртвой хваткой, как за страховку в Чёрном Ущелье. Но… но кто это? Рука шершавая в мозолях, сильная, женская, она держит его, не давая упасть в темноту, в горячую темноту Стиркса, это…
– Мамыня!…
– Ой, – удивилась Большуха, вошедшая забрать кружку из-под мёда, – Чего это он?
– Чего, чего? – ответила Нянька, морщась от боли в стиснутых пальцах, – Мамку свою зовёт, вот чего.
– Ну да, – понимающе кивнула Большуха, – кого ещё звать, глядишь, и имя своё наречённое вспомнит.
– Ступай, не трещи над ухом, – мотнула головой Нянька.
Его пальцы вдруг разжались, и он бессильно распластался на постели, став каким-то плоским. На лбу и скулах выступили крупные капли пота, потекли, сливаясь в струйки. Белая полотняная рубаха на плечах и груди на глазах темнела, намокая потом.
– Ну, наконец-то, – удовлетворённо кивнула Нянька, растирая затёкшие пальцы. – Принеси водки, у меня возьми, и полотнянки наговорённой, знаешь где?
– А как же, – ответила, выходя, Большуха.
Темнота всё-таки накрыла его, но он уже не боялся её. Он плыл по тёмной, приятно прохладной Валсе, свободно, не опасаясь айгринских прожекторов и снайперов… И не Валса это, а озеро… Летом в лагерях он с Жуком удрали в ночную самоволку, и не к девкам, а пошли на озеро… И там долго купались и плавали… Сидели голые на берегу, разглядывая большую снежно-белую луну и читая друг другу стихи… Один начинал, а другой должен был закончить строфу, и Жук, конечно, обставил его, как маленького, а они поспорили на щелбаны, и Жук щёлкал его в лоб… Нет, пусть так и будет, пусть… Да, он знает, Жук мёртв, он видел его смерть, и ему самому тем, тогдашним, уже не стать, он – раб, клеймо не смывается, ошейник не снимается, но он плывёт в мягкой темноте и не хочет открывать глаз, потому что там будет… что? Что там? Да, то же, что и раньше, до… до чего? Нет, мысли путаются, он не хочет ни о чём думать… Душная жара отпускает, уходит… не обжигающий зной, а летний тёплый вечер, влажный туман, оседающий каплями воды на коже, роса на траве, тихо и спокойно, и мягкий ветер гладит по лицу и волосам, далёкие голоса…
– Ну, давай.
Большуха откинула одеяло, и вдвоём с Нянькой они раздели его, стянув мокрые насквозь рубаху и порты.
– Старшая Мать, посмотри, и тюфячная насквозь.
– Давай на пол, на одеяло переложим, я разотру его, а ты полную сменку принеси. Подушку с одеялом тоже переменить надо.
Заглянула Балуша.
– Помочь надоть? Ой, а исхудал то как.
– Ну, так всю ночь горел, – ответила, выходя, Большуха.
Он словно не чувствовал, что с ним делают, безвольной тряпочной куклой болтаясь в их руках, но тело было живым, а когда Балуша, протирая ему грудь, задела маленькую, но глубокую ранку у левого соска, глухо и коротко застонал.
…Его трогают, поворачивают, растирают чем-то влажным, почему-то пахнет водкой, женские голоса над ним говорят-воркуют что-то неразборчиво-ласковое. Иногда на мгновение вспыхивает острая короткая боль, но сил шевельнуться, уйти от этой боли нет, и даже открыть глаза, посмотреть, кто это, и понять, где он, нет сил. Он устал, очень устал, пусть делают что хотят, он будет спать, у тёплой печки, в маленькой избушке, в огромном лесу…
– Ну вот, – Большуха удовлетворённо оглядела результат их трудов.
Рыжий вытерт, переодет в чистую полотнянку, все три наволочки – на тюфяке, подушке и одеяле – свежие, даже волосы ему и бороду расчесали и пригладили. Если хозяин и войдёт, то у них полный порядок. И не горит он уже, не мечется, и не лежит трупом, а спит себе спокойно. А что запах водочный, так то от растирки, дыхание у всех чистое. И Рыжий уже совсем как раньше был, исхудал только, да ещё вот…
– Старшая Мать, вроде он кудрявым был…
– С горя развились, – Нянька погладила его влажные от пота волосы. – Умучила его эта сволочь. Вот очунеется, войдёт в силу, и кудри завьются.
– Старшая Мать, – всунулась в повалушу Трёпка, – уехал хозяин.
Большуха и Нянька облегчённо перевели дыхание. Теперь-то уж Рыжего без помех на ноги поставим, хозяйский-то глаз разным бывает. Скакнёт в голову или вожжа под хвост попадёт и вызовет «серого коршуна», а там-то Рыжему не выкрутиться.
– Всё, – решительно сказала Нянька, – пусть теперь спит себе.
– Тебе бы тоже соснуть, Старшая Мать, – предложила Большуха.
– Обойдусь, – отмахнулась Нянька.
С Рыжим сидеть уже не надо, он до обеда спать будет, а заботы домашние, да усадебные без перевода.
Но в круговерти дел и хлопот каждый хоть по разу, да заглянул в повалушу, где спал, изредка еле слышно постанывая, воскресший Рыжий. А чо, ведь и впрямь, ведь как продадут, так всё, только в Ирий-саду свидимся, а тут нако, откупили, вернули. Не бывало такого, не слыхали о таком.
– Может, и Лутошку теперь… – вздохнула Красава.
– Очунеется когда, спросим, – ответила Большуха.
– В сам деле, увезли-то их вместях, – с надеждой сказала Трёпка.
– Ну, дура, – возмутился Лузга, – в «серого коршуна» и до двадцатки набьют, так чо, и продавать вместях будут?!
– А в камерах и по три двадцатки бывало, – поддержал его Сизарь, – а на торгах все по одиночке.
– Продают нас, – вздохнул Тумак, – мелкой россыпью.
– Это уж судьба наша такая, – кивнул Сивко. – Свезло Рыжему, так порадуемся за него.
Джадд как всегда слушал внимательно и молча, не участвуя в общем разговоре.
Гаор просыпался медленно и неохотно. Ему давно не было так хорошо и спокойно, и просыпаться совсем не хотелось. Тело было странно лёгким и… и бессильным. Издалека доносились чьи-то голоса, сливавшиеся в неразборчивый гул, шум обедающей рабской казармы. Проспал обед? Ладно, первую спальню отдельно кормят. Нет, почему он в спальне, разве он уже вернулся в «Орлиное Гнездо»? Он не помнит. А… а что он помнит? Аггел, где же он? Почему не может шевельнуться? Вкатили релаксанта, как тогда у врача-тихушника? Аггел, опять всё путается.
Гаор с трудом разлепил веки, увидел белый какой-то странный свет и зажмурился, отворачиваясь. Где он? Он… он лежит, укрытый и одетый, во всяком случае, в белье. Сквозь веки пробивается свет, белый, но… но другой, мягкий. А сейчас темно. Он снова осторожно приоткрыл глаза. И ничего не понял. Что это? Как это?! Тёмные круглые брёвна, в щелях рыже-серые клочки… пакля всплыло слово. Он… он не в спальне, это брёвна, бревенчатая изба, так что … ночью он не спал? Или он сейчас спит? И ему снится, а сейчас зазвенит будильник, и всё исчезнет, а останется ненавистное «Орлиное Гнездо». Нет, он не хочет, нет!
Гаор с трудом высвободил из-под одеяла – кто же это его так закутал? сам он так никогда не заворачивался – ставшую странно бессильной руку и дотянулся, дотронулся до стены. Брёвна были настоящими. Значит… значит, что? Он…
– Очунелся никак? – спросил женский уже слышанный им голос.
Он рывком повернулся, но рывка не получилось. Тело оставалось бессильным и непослушным.
– Ну, давай помогу, – сказал тот же голос.
И сильные, но не жёсткие руки помогли ему повернуться.
Женщина. Немолодая, из-под головного платка выбиваются чёрные пряди волос, на лбу голубой кружок клейма прирождённого раба, ошейник. Своя? Своя!
– Где я? – с трудом вытолкнул он из такого же, как и всё тело, бессильного горла.
И сам услышал, что не спросил, прошептал.
– Дома, – ответила женщина, – где же ещё, в повалуше своей. Нешто забыл?
Она говорила по-нашенски уверенно и спокойно, никого и ничего не боясь. Но… но это не «Орлиное Гнездо», повалуша была в Дамхаре. Как он попал в Дамхар? И внезапно, ударом, он вспомнил. Всё, сразу. Поездку, новогоднюю ночь, следующую ночь, чёрное болото с серым туманом, бешеный крик Корранта: «Дети не при чём!», а потом… нет, Огненная черта, Стиркс, водопад, это всё неважно, это потом, главное… но уже вертелся бешеный хоровод лиц, голосов, цветных пятен… Страшным усилием он остановил его, надо узнать главное.
– Где… хозяин?
– Хозяин? – удивилась она его вопросу. – Уехал.
О ком это она? Это… это Нянька, Старшая Мать рабам, а хозяину Нянька. Нет, его хозяин – Фрегор Ардин, сволочь тихушная.
– Нет, – попробовал он объяснить, – мой… хозяин.
– Говорю же тебе, уехал он.
Уехал. Значит… как тогда, аренда, на декаду. Значит… но глаза сами собой закрылись, и додумать он не успел.
– Вот и спи, – погладила его по голове Нянька, и совсем тихо, беззвучно, закончила. – Спи, сынок, ты последний в роду, тебе жить надо.
День катился своим чередом: дела, хлопоты, и обычные, и такие, что с ходу и не придумаешь, как решить. Ну, прибежали дочки хозяйские новокупку смотреть, это-то обычно, да и «с понятиями» девчонки. Сказали им, что болен, лежит, они и отстали, ушли к себе, и Гриданг с ними, а за Гирром не досмотрели, и тот впрямую в повалушу к Рыжему и ну его толкать и гнать на работу. И что с ним, хозяйским-то сыном, делать? Ну, взяла его Большуха за шиворот и вывела, ну, побил он её прямо по ногам и животу кулачками, разорался про «кобылу», это-то всё пустяки, а что Рыжий после этого чуть опять не застыл, вот ведь беда была бы так беда. Хорошо, Старшая Мать успела дать ему попить из своей бутылочки с короной, и он опять заснул.
Сны были путаные и неровные. То он опять преодолевал весь путь от Коргцита до избушки в зимнем лесу, уже понимая, что это не всерьёз, а так, память балуется, то… серый дымок над чёрным болотом и крик, что дети не при чём. И он бежал от этого крика в темноту беспамятства, а крик догонял его. И мучительное страшное ощущение, что он опять ничего не помнит, кого и как он убил по хозяйскому приказу. И ненавистный смех кривляющегося Фрегора и его безжалостное: «Ты танк без тормозов!» Он судорожно вздыхал и плакал во сне, не открывая глаз и беззвучно шевеля губами в безнадёжных просьбах простить…
Наконец Гаор вроде успокоился и задышал ровно, уже без всхлипываний и стонов. Нянька погладила его спутанные прилипшие ко лбу пряди и встала.
– Басёна, – позвала она, не повышая голоса.
– Здесь я, – сразу вошла в повалушу Басёна.
– Посиди с ним. Только не тереби, пусть спит. Начнёт губы облизывать да сглатывать, чаю с медком дай схлебнуть.
– Ага, ага, – кивала Басёна. – А может, Старшая Мать, твоего? Ну, чем ты поишь.
– Губы подбери! – рассердилась Нянька. – Моим я и буду поить!
Оставшись одна, Басёна посмотрела на Рыжего, сочувственно вздохнула и села на табурет. Вот так сидеть рядом с болящим, чтоб если откроет глаза, то чтоб не один был, приходилось нечасто, настолько серьёзно в усадьбе давно не болели. Обычно что, ну, простудился, ну, выпороли сильно, ну на работе поранился, – всё это лечилось привычно и быстро, на ночь, скажем, закутали, смазали, напоили, и с утра уже работать может. А если хозяин даст три дня на лёжку, то и совсем хорошо. А Рыжего завтра уже на ноги ставить надо, чтоб к хозяйскому приезду здоровым смотрелся, а он вона как.
Рыжий шевельнулся, перекатил голову по подушке, прерывисто, как дитё малое после плача, вздохнул и, похоже, снова заснул. Ну и пусть спит себе, во сне болезнь слабеет. Сон, тепло да еда – любую болезнь лечат. А вот поесть бы ему сейчас надо, вишь исхудал-то как. Басёна решительно встала и выглянула в коридор.
– Эй, Малуша далеко ли?
– Кликнуть? – отозвалась из кухни Жданка.
– И пошто? – сразу спросила Большуха.
– А пусть Рыжему сготовит мисочку чего получше.
– И то, – согласилась Большуха. – Сейчас покличу.
Басёна вернулась на своё место, осторожно потрогала лоб Рыжего. Нет, ничего, не горит и не стынет. Она поправила ему одеяло, подтыкая с боков, а то после жара нельзя, чтоб прохватило. Рыжий что-то неразборчиво пробормотал во сне.
– Ты спи себе, спи.
Из невозможной дали доносился женский голос, велевший ему спать. Смешно, у него и так глаза не открываются и вязкая тяжёлая слабость во всём теле. Но мысли и воспоминания уже собирались, выстраиваясь в цепочку. Где он? Что с ним? Что было? Было.... поездка в Дамхар… порка и пытки в новогоднюю ночь… «Чтоб весь год таким был»… замученная растерзанная девчонка… и странные, страшные своей непонятностью провалы в памяти… «Дети не при чём!» и обжигающий холод… а потом… потом полёт в пустоту, чёрный лёд Коргцита, горячая кровь Стиркса, властное течение и подъём на водопад, заснеженный лес, Желтолицый, печка в маленькой лесной избушке… Так что было на самом деле, а что привиделось? А сейчас? Гаор медленно, через силу, поднял тяжёлые веки. Серо-голубой сумрак и беловолосая девочка во всём белом с рабским ошейником стоит и смотрит на него огромными голубыми глазами… Это… это она?!
– Снежка? – натужно еле слышно выдохнул Гаор.
Малуша растерянно приоткрыла рот и замерла, не зная, что делать. Её позвали сделать Рыжему чего такого, она быстренько растёрла ему гоголя-моголя на пять яиц, хозяйка ей рассказывала, какой он пользительный, и Гриданга, когда простудился, им кормили, и разрешила Рыжему сделать, а он… он чего…?
– Снежка, – повторил Гаор, безуспешно пытаясь приподняться, ставшее ватным бессильное тело не подчинялось ему, – ты… ты за мной? Прости меня, я не виноват, Снежка, тебя убили, я не отомстил, Снежка, я не мог…
– Ой, – тихонько выдохнула Малуша, – ой, заговаривается…
Но испугаться всерьёз и завизжать она не успела. Потому что вбежала Старшая Мать и сразу выставила её из повалуши.
– Рано ему ещё, сами ешьте, – распорядилась Нянька, лёгким нажимом на плечи укладывая Рыжего обратно. – А ты чего задёргался, тебе спать надо.
Но, увидев, как он упрямо пытается выпутаться из одеяла, понимающе кивнула и кликнула Большуху, чтоб поганое ведро занесла. Вдвоём они помогли ему оправиться и уложили обратно. Он пробормотал что-то неразборчивое, одинаково похожее и на благодарность, и на ругань, и снова заснул.
– Чего это? – спросила Большуха, – Малушу не узнал, Снежкой обзывает…
– Чего-то было у него с той Снежкой, значит, – вздохнула Нянька. – Ну, как тут уйдёшь от него. Сказала ж, не лезьте пока.
– Так поесть ему надо, – возразила Большуха.
– Очунеется и поест. Сейчас ему всё не впрок.
Большуха с сомненьем посмотрела на Няньку, но спорить не стала. Раз уж Старшая Мать не велит кормить, значит, так и надоть, она ж никогда мужиков в еде не обделяла, первое лекарство мужику – еда, да чтоб сытно и вдосталь, а тут…
– Ну, так чо?
– А ничо, – всё ещё сердито ответила Нянька. – Ступай, я с ним, а ты со всем остальным управляйся.
– И то, – кивнула Большуха и вышла.
А Нянька снова села у его изголовья. Когда «галчонок» возвращается, нельзя его одного оставлять. Надо память ему помочь уложить по-доброму, а то ведь… хлебанул парень выше маковки и такого, что человеку не снести, а нрав горячий, шибанёт не туда, и всё, потеряет разум, и всё зазря тогда, а нас и так-то мало осталось, каждый на счету.
Гаор спал долго и уже без снов, и проснулся сразу, полежал немного, вспоминая, где он и что с ним, а потом осторожно приоткрыл глаза. Да, правильно, дощатый потолок, бревенчатые стены, электрическая лампочка под потолком, а у его изголовья сидит немолодая рабыня в белом головном платке со смутно знакомым, но всё более узнаваемым лицом.
– Старшая Мать, ты? – осторожно спросил он по-нашенски.
– А кто ж ещё, – ответила она ему, ласково улыбнувшись. – Ну, очунелся никак?
Гаор неуверенно кивнул и попросил:
– Пить.
Она поднесла к его губам кружку и поддержала затылок, помогая напиться. Он выпил густую тёплую жидкость и обессиленно откинулся на подушку, облизнул губы, соображая.
– Мёд?
– Он самый. В нём сила земная и солнечная.
– Раньше… другое было? – решил он уточнить.
Лицо Старшей Матери стало лукавым.
– Ну, другое, – чуть насмешливо ответила она.
– Дай… того.
К его удивлению, она засмеялась.
– Ишь ты, распробовал. Ну, значит, на поправку пошёл. А ещё чего спросишь?
Силы были на исходе, и он сразу спросил о главном.
– Меня… в аренду… на сколько?
– Откупили тебя, – серьёзно, даже строго ответила она. – Тридцать две тысячи отдали.
– Столько я не стою, – убеждённо ответил он, закрывая глаза.
– Много ты о себе понимаешь, – фыркнула Нянька, вставая и поправляя ему одеяло. – Всё, вернулся и спи теперь. Проснёшься когда, поешь.
Вернулся… да, он вернулся, он… он дома… избушка в лесу… мамин голос… Горка, Горушка… Горыня… Похоже на Гаор, но… он дома, среди своих, в безопасности… с этим он и заснул окончательно.
И проснулся Гаор, ещё ощущая, чувствуя слабость, но сразу всё вспомнив и угадав по доносившемуся шуму, что у остальных… он с трудом повернул голову и увидел то, о чём безнадёжно мечтал в «Орлином Гнезде» – окно, маленькое, ничем не закрытое окно. За окном было совсем темно, значит, у остальных ужин. Он помнит, ужинают рано, и побудка ранняя. Он осторожно попытался выпутать руки, сразу открылась дверь, и заглянула женщина, тоже… знакомая, Басёна, да, она.
– Проснулся? – улыбнулась она. – Сейчас поесть тебе принесу.
Странно, но ему есть даже не хотелось. И пить. И двигаться. Лежать бы так и лежать, ни о чём не думая… Но за дверью уже шаги и голоса, распахивается дверь и повалуша заполняется множеством людей. И он, вглядывается в незнакомые, нет, забытые лица, и узнаёт их, вспоминает имена. А они радостно шумят, о чём-то спрашивают, помогают откинуть одеяло и сесть, суют в руки миску с чем-то белым и ложку, говорят и смеются, поздравляют его с возвращением, рассказывают ему, как он лежал труп трупом, а он бездумно ест, не ощущая вкуса и не понимая их вопросов, с трудом удерживая подступающие к глазам слёзы.
– А ну кыш отседова, – властно погнала всех Нянька. – Совсем мужика затеребили, потом расспросите, – и уже ему. – Ну, всех признал? Не путаешь больше?
Гаор покосился на стоящую в дверях с опустевшей мисочкой в руках беловолосую девочку и покачал головой.
– Это… Малуша? – вспомнил он её имя.
– Ну да, – довольно кивнула Нянька. – Чего сразу-то не признал?
– Выросла, – не сразу нашёл он подходящее объяснение.
Малуша радостно улыбнулась ему.
– А это я тебе сготовила. Гоголь-моголь называется. Вкусно?
– Да, – кивнул он. – Спасибо.
И, довольная его похвалой, Малуша уже повернулась уходить, но вдруг спросила:
– Рыжий, а ты меня Снежкой называл. Снежка – это кто?
Гаор вздрогнул, как от внезапного удара, и замер.
– Пошла, пошла, – замахала на Малушу обеими руками Нянька. – Потом всё выспросишь. А ты ложись давай, да спи.
Он послушно лёг, дал себя укрыть и закутать, закрыл глаза, будто заснул.
Огонь Великий, они… они его человеком считают, а он… Он – палач, подстилка, ни защитить, ни отомстить не смог, как ему теперь жить? Это не «Орлиное Гнездо», где он мог отмолчаться, где людей-то, раз да два, и кончен счёт, здесь все люди, а он… Он-то нелюдь теперь, опоганен и всех, кто рядом окажется, поганит. Ведь… ведь… Додумывать он не стал, слишком хорошо представляя, что будет потом, когда он скажет им правду и станет отверженным при жизни, как Яшен после смерти. А если… если не говорить? Как в «Орлином Гнезде»? Не врать, а просто промолчать? А если спросят? О чём? Ведь они не знают, не могут знать. Да, работал, нет, работал шофёром. И телохранителем. Да, стоял за плечом хозяина, да… что да? Видел. Утилизацию, смертный конвейер, как выкачивают кровь, вырезают органы, сдирают кожу, выжигают память. И не вмешался, не защитил, не помог, не отомстил. Так, кто ты после этого? А пресс-камера? И про неё промолчишь? Ведь тоже враньё. Огонь Великий, что же делать? Может… может, лучше было бы там остаться, в Коргците, что тебе по делам твоим положен?
Он лежал, зажмурившись, не замечая выползающих из-под ресниц и медленно стекающих по лицу слёз.
– Старшая Мать, – опасливым шёпотом спросила всунувшаяся в дверь Трёпка, – чего это он?
– Не твоего ума дело, – не оборачиваясь, ответила Нянька, озабоченно вглядываясь в его лицо. – Брысь отседова.
Трёпка послушно исчезла.
Нянька мягко погладила ему спутанные прилипшие ко лбу волосы, потемневшие от пота.
– Ну чего ты, сынок, – совсем тихо заговорила она. – Дома ты, среди своих, вернулся ты, домой вернулся, к своим пришёл. Долгой дорога была, устал, умучился, зато дошёл. Наш ты, как есть наш, что там было, то прошло, было да сплыло, водой унесло…
Слова доносились смутно, он даже не понимал их, но вслушиваться, вникать, не было сил, а они и такими, неразборчивыми, снимали боль, делали её далёкой и слабой. И подчиняясь их мягкой, но властной силе, он расслабился и вздохнул, засыпая.
Нянька выпрямилась и покачала головой.
– Старшая Мать, – тихо сказала стоявшая за её спиной Большуха, – а с Джаддом-то так же было.
– То-то и оно, – кивнула Нянька. – И шрамы такие же. Через одно, видно, прошли. Молчи об этом.
Большуха понимающе кивнула.
– Что сам захочет, то и скажет.
Он спал и снова во сне проходил свой путь от Коргцита до тёплой печки в лесной избушке. И блаженное незнакомое чувство покоя и безопасности окутывало его тёплым мягким коконом. Временами он почти просыпался, видел склонённое над ним смутно знакомое женское лицо и успокоенно засыпал опять. Он… дома, среди своих, где всё поймут и простят…
Потом Гаор проснулся, вернее, его разбудили. На оправку и ужин. Он машинально сквозь сон проделал всё предписанное и снова заснул. Уже без снов. Хотя… может, и снилось что-то, но он этого уже не сознавал.
– Очунелся? – спросила, стоя над ним, Большуха.
– Вернулся, – поправила её Нянька. – Теперь ему ещё надо всё в памяти по-доброму уложить.
– Значит, до лета себя искать будет, – кивнула Большуха.
– Не меньше, – согласилась Нянька. – А завтра со всеми пускай садится. И двор там метёт.
– Ну да, силы-то нет. Ослабел.
– Ослабнешь, как по его дороге пройдёшь, – сердито сказала Нянька. – Скажи там, чтоб не теребили его, сам пусть говорит.
– Посидеть с ним? – предложила Большуха.
– Можно, – после недолгого раздумья согласилась Нянька. – Только Красаву не сажай, полезет о Лутошке спрашивать, а ему рано ещё об этом.
– Думашь и его?… – испуганно не закончила вопрос Большуха.
– А кто знает, – вздохнула Нянька, – шли они вместях, если оба там были… вернулся-то он один.
Их голоса доносились до него, но слов он не понимал и не хотел понимать.
И снова Гаор проснулся уже посреди ночи и не сразу сообразил, где он, что с ним и что разбудило. Было тихо особой, ночной тишиной. Под потолком горела лампочка, а у его изголовья сидела и спала сидя женщина. «Балуша, – не сразу вспомнил он её имя, – чего она спать не идёт?» Он осторожно шевельнулся, высвобождая руки. Она сразу вздрогнула и подняла голову.
– Проснулся никак? Чего тебе? Попить дать? – голос у неё был по-сонному хриплым.
Гаор медленно покачал головой и стал выпутываться из одеяла.
– А, – сообразила Балуша, – ну, давай помогу.
– Я… сам, – попробовал он возразить.
Но, разумеется, его не послушали, чему он, хотя щёки загорелись от стыда, даже обрадовался: бессильное тело не подчинялось, и до уборной он бы попросту не дошёл. Укладывая его обратно в постель и тщательно подтыкая одеяло под ноги и с боков, Балуша утешающе сказала:
– А ты не стыдись. Мы вас во всяких видах видали. Вот оклемаешься, в силу войдёшь, тогда и о сраме будешь думать. А худо когда, то и сраму нету.
Под её утешение он и заснул.
Балуша посмотрела на его бледное осунувшееся лицо и сокрушённо покачала головой. Ну, надо же к каким сволочам попал, чтоб такого мужика и так уработать вусмерть, а завтра ему уже хоть на какую, но работу встать надо, чтоб к хозяйскому возвращению здоровым смотрелся. Посидеть с ним, или уж не надо, вроде до утра не проснётся?
И словно услышав её сомнения, в повалушу вошла Большуха. Пощупала лоб Рыжему и распорядилась.
– Спать ступай.
– И то, – зевнула, пришлёпнув себе рот ладошкой, Балуша.
Они вышли, погасив за собой свет, с чуток постояли в коридоре, слушая его дыхание и разошлись по своим повалушам.
Смутно сквозь сон Гаор ощутил, что остался один и осторожно приоткрыл глаза. Прозрачная, словно подсвеченная чем-то темнота… Он повернул голову, слегка приподнялся на локтях… Да, окно. И из окна свет, холодный свет лунной зимней ночи. Гаор откинулся на подушку, перевёл дыхание. Сердце часто билось о рёбра. Таким слабым он был… да, тогда в госпитале, после капельниц и переливания крови… Ну и дальше что? И сам себе ответил. А ничего. Через декаду или две, или полсезона, эта сволочь вернётся за ним. Старшая Мать сказала, что откупили… Нет, из «Орлиного Гнезда» не продают. И из Королевской Долины. Только если как Новенького, в пресс-камеру, как патриотический долг… Так… о чём думал? А, вот оно! Да, пока жить, чтоб не газовня, не утилизация, чтобы… дождаться своего шанса. А когда сволочь заберёт, то уже не ждать и не тянуть, а сразу, на полной скорости вмазаться во что-нибудь попрочнее, чтоб наповал, чтоб не ушёл. В машине их двое, так что дегфеда быть не должно, а если по-умному, то и не догадаются, что авария не случайна, хорошо, что сволочуга любит гонять, поплёвывая на правила и законы. Но… нет, врать остальным не будет. Спросят – скажет правду, а там, как они решат, убьют – так убьют. Они в своём праве.
Гаор медленно, в три приёма повернулся набок и успокоенно закрыл глаза. Он решил, а там… ты ли к Огню, Огонь ли к тебе, а встречи не миновать. И заснул окончательно.
* * *