Огнь поядающий

– Ты что ли на меня донесешь? – недобро усмехнулся Иоанн.

– Да не будет! – ахнула Олимпиада. – Только ведь и у стен есть уши…

– Ладно, погорячился, – кивнул архиепископ. – Но плакать из-за этого тебе нет причин. Это она придирается, возможно, завидует, что имения твои ей не достались. Это ж сколько можно было себе платьев заказать, да украшений! А так – мало того, что все на пропитание нищих ушло, ей еще самой из своих средств с нищими делиться приходится…

– Но что же мне делать, если я буду еще ходить во дворец? Я и так моюсь каждый месяц, чаще вдовицам и не нужно.

– Омытому водами крещения омовения вообще не нужны, – убежденно произнес Иоанн. – Вон, монахи-подвижники в пустыне не моются десятилетиями и нет от них никакого смрада, потому что жизнь их чистая, равноангельская. Но ты ведь и во дворце бываешь не чаще раза в месяц. Совершай омовение как раз перед тем, как идти туда. И о безупречности одежд позаботься.

– Поняла, авва, поняла, – радостно закивала Олимпиада.

– Ну, вот и славно. А то, чего вздумала, глупая – плакать из-за таких пустяков! Истинные наши слезы, плач покаянный, не должны быть видимы миру. А раздачу милостыни мы устроим ровно на память священномучника Вавилы, да и слово я тогда скажу о том, как дерзновенный епископ обошелся с царем неправедным – пусть послушает, ей полезно. Ладно, все! Убирай посуду и уходи. А то засиделся я с тобой… Ах, друг Олимпиада, как жаль, что ты женщина…

– Простите, авва, – Олимпиада растянула губы в виноватой улыбке, смахивая слезу.

Архиепископ поднялся и, устремив взор в неведомую высь, прочитал благодарственную молитву за дарованный хлеб насущный. Потом приложил руку к верху живота, пытаясь понять, не повредила ли трапеза. Диаконисса поставила на медный поднос мисочку, кувшин и красовулю и мелкими семенящими шажками вышла из трапезной.

Не успела за ней закрыться дверь, как в комнату вошел мальчик Кандидий со сложенными облачениями. Иоанн уже хотел удалиться к себе в келью, но юноша несмело окликнул его.

– Авва!

– Что тебе?

– Авва, я давно хотел спросить…

– Что еще? – Иоанн устало взглянул на него. Кандидий любил задавать вопросы, и нельзя сказать, что не по делу, но у Иоанна, как правило, не оставалось сил, чтобы отвечать на них.

Кандидий опустил глаза в пол и немного запинаясь, попытался как можно короче и яснее изложить свою мысль.

– Вот, ты на обеде, на котором авва Палладий присутствовал и господин Севериан, говорил, что капище то сгорело от гнева Божия… Значит, Господь, если хочет, может уничтожить их все… Но почему же тогда многие так и стоят нетронутыми? И синагоги, и еретические дома молитвы…

– Сомневаешься в силе Божией? – Иоанн недовольно сдвинул брови.

– Нет-нет, авва, – испуганно пробормотал юноша. – Просто думаю, что было бы лучше, если бы капища совсем исчезли с лица земли…

– Конечно! – горячо поддержал Иоанн. – Но я тебе скажу, почему Господь их не испепеляет.

– Почему? – выдохнул Кандидий, поднимая на архиепископа чистые, доверчивые глаза с синими белками и непроницаемо-черной радужкой.

– Потому что это мы плохо молимся, – архиепископ приблизил к нему лицо и постучал по его гладкому лбу сухими костяшками пальцев. – Вот я тебе точно скажу: в Антиохии, перед тем как случился тот пожар, один благочестивый юноша усиленно молился, чтобы Бог стер с лица земли обиталища бесовские. И в ту же ночь сделалась у него лихорадка, и было ему явлено видение великого пожара, и голос прозвучал во сне: «Господь наш огнь поядающий». А наутро он проснулся здоровым и узнал, что капище сгорело…

– Вот это да! – восхищенно покачал головой Кандидий и, помолчав, нерешительно спросил. – А откуда ты это узнал, авва?

– А это тебя не касается, – резко оборвал его Иоанн. – Я и так сказал тебе, что не должен был говорить. Но это только для того, чтобы ты усерднее молился. Тогда по молитвам твоим Господь и чудеса явит.

И, затворив за собой дверь кельи, изнутри запер ее на ключ.

Глава 8. Падение временщика

Известие о своей отставке препозит Евтропий поначалу не воспринял всерьез. Аркадий, подписав указ, не захотел объявить свое решение ему лично, хотя и понимал, что это малодушие. Но случилось именно то, чего он пытался избежать. Когда магистр оффикий вручил Евтропию указ, тот принял его в руки и прочитал про себя с ухмылкой.

– Я должен услышать это решение из уст самого василевса, – невозмутимо произнес он, отшвыривая хартию. – В противном случае у меня нет уверенности, что это именно решение его милости.

– Ты же видишь подпись, которую не можешь не узнать, – возразил магистр оффикий.

– Я должен быть уверен, что подпись получена не обманом и не под давлением, – покачал головой Евтропий. – Пока я не поговорю с его милостью, я не собираюсь оставлять своих обязанностей.

– Попробуй, спроси сам, – пожал плечами сановник. – Только вот швыряться священными хартиями не стоило бы! А то это подпадает под статью закона об оскорблении царского величества.

Евтропий ничего не ответил и величественно удалился в свой тавлин.

Когда Аркадию доложили о том, что сделал евнух, он забеспокоился. В воображении нарисовалась позорная сцена: Евтропий приходит выяснять отношения, тоном школьного учителя спрашивает: «А это еще что?» – и он, василевс, император Римской империи, триумфодержец, теряет всякую решимость, трусливо идет на попятную, и сам разрывает в клочья собственный указ. Думая об этом, Аркадий даже не мог объяснить своего страха, но живо ощутил, что Евдоксия была права, упрекая его в излишнем подчинении Евтропию. И горькое разочарование в самом себе, в собственной боязливости, лишь прикрываемой благоразумием, глубоко укололо его в самое сердце. Однако надо было что-то делать, иначе… Аркадий уже заранее знал, что будет дальше. Перед сном Евтропий явится прямо в спальню, буднично, по-деловому, спросит, все ли в порядке, не душно ли в помещении, удобна ли постель, и между делом проговорит: «Твоя милость, вот тут и тут требуется твоя подпись», – и поставив ее, Аркадий одновременно подпишет смертный приговор себе как правителю.

Подумав немного, василевс потребовал, чтобы прямо в приемный атрий было приведено одно из подразделений схолариев-готфов, охраняющее дворец, человек тридцать, но чтобы расположились они не в самом атрии, а за дверями и были наготове. После этого он велел вызвать к себе евнуха.

Ничего не подозревающий Евтропий шел на беседу с василевсом уверенно, чувствуя в душе бодрящее раздражение. Он понимал, что Аркадий решил от него избавиться, и подозревал козни Евдоксии, но не видел в этом непреодолимых препятствий. Детки заигрались в царя и царицу, надо всего лишь отвесить им шлепков и поставить в угол!

Размеренной походкой Евтропий вошел в атрий, где Аркадий восседал на троне, окруженный свитой. За ним, положив руки на спинку трона, стояла Евдоксия. Только взглянув на лицо василевса, Евтропий понял, что его положение сложнее, чем он ожидал, но постарался до последнего выдержать тот же невозмутимый тон.

– Ты звал меня, твоя милость? – спокойно спросил он.

– Тебе не передавали моего указа? – так же спокойно вопросом на вопрос ответил Аркадий.

– Указа? – Евтропий изобразил на лице недоумение. – Мне принесли какую-то странную хартию, но я решил, что это недоразумение и что кто-то подделал твою подпись…

– Однако ты не решился сразу обратиться ко мне за разъяснениями, – прозрачные глаза Аркадия стали похожи на льдинки.

– Я не посчитал это дело срочным и не хотел отрывать тебе от дел, – пожал плечами Евтропий. – Но сейчас ты можешь объяснить мне, в чем дело?

– Указ, если ты его прочитал, был подписан мной, – с расстановкой произнес василевс.

– Но… чем вызвана такая немилость? – Евтропий даже отступил на несколько шагов назад.

– Причина – требования военного магистра Гайны и всех готфских войск. Я не знаю, обидел ли ты чем мятежника Тривигильда, или он лжет, но факт остается фактом: на посту консула ты не сумел достичь примирения, а напротив, обострил противоречия между мирным населением и готскими войсками. В итоге целые области Малой Азии подверглись разорению. Лев, полководец, посланный тобой, также не справился с задачей и погиб сам. Мы ценим твои прежние заслуги, но сейчас ты не справился и должен уйти, чтобы не разжигать конфликт еще сильнее.

– Ах, вот как, – пробормотал Евтропий, кривя губы. – Значит, ты сдал меня, угождая варварам?

– Как ты смеешь говорить с его милостью таким тоном? – возвысила голос Евдоксия, сверкая черными глазами. – Вы слышали? Слышали? Препозит Евтропий преступил все границы! Только вчера он нанес оскорбление мне, а сегодня – самому императору! Доколе мы будем терпеть эту тиранию?

Евтропий стиснул челюсти, и дико завращал глазами.

– Вы бы, ваши милости, сначала сами научились управлять государством так, чтобы в нем сохранялся прочный мир, а потом уже избавлялись от преданных и заслуженных соратников, – произнес наконец он.

– Довольно! – громко произнес Аркадий. – Я больше не намерен это терпеть…

При этих его словах без какой-либо команды в атрий изо всех проходов во множестве устремились схоларии-готфы, решительно направлявшиеся к Евтропию.

Евтропий, прекрасно помнивший, как четыре года назад точно такие же варвары на месте закололи Руфина, сначала еще попятился, а потом, забыв о солидности, бросился бежать. Готфы, точно охотничьи собаки, почуяв кровь, бросились за ним.

– Стойте! – крикнул Аркадий, беспомощно вскидывая руки, но было уже поздно. Поток вооруженных, одетых в доспехи солдат уже хлынул в криптопортик, по которому с несвойственным возрасту и комплекции проворством, тяжело дыша, бежал препозит кувикула и консул Римской империи, еще недавно всесильный Евтропий.

– Останови их, они убьют его! – обратился Аркадий к стоявшему рядом префекту претория Востока Евтихиану.

– Такая ли это беда, твоя милость? – вкрадчиво спросил тот.

– Я приказываю! – срывающимся голосом крикнул Аркадий и Евтихиан широкими шагами, но не переходя на бег, устремился вслед за воинами.

Евтропий бежал, задыхаясь и пыхтя, и чувствовал, что силы его на исходе. Тяжелый топот солдатских сапог гремел за самой его спиной. Однако за криптопортиком уже сияла открытая галерея, выходящая в сад, примыкавший к наружной стене. Галерея возвышалась над садом на высоту примерно в два человеческих роста. В обычное время Евтропий ни за что не стал бы прыгать с такой высоты, но сейчас у него мелькнула мысль, что это, может быть, его единственная надежда на спасение, если, конечно, он не сломает себе шею. Евнух оглянулся. Расстояние между ним и его преследователями все сокращалось и составляло уже не более десяти локтей. Последним усилием Евтропий перекинул ногу через заграждения, слыша, как затрещала разрываемая ткань хитона, подтянул вторую, повернулся и прыгнул, согнув ноги и выставив вперед руки.

Приземлившись на мыски, он почувствовал резкую боль в ступнях, свалился на бок, но тут же вскочил. Прыжок был удачен – как ни странно, старое, дебелое тело евнуха помнило свою давнюю детскую ловкость, когда маленький Ардашир – такое имя получил Евтропий при рождении – лазал по деревьям с проворством обезьяны. Продравшись сквозь кусты тамариска, высаженные под галереей, Евтропий бросился по тропинке к стене, к боковому выходу, охраняемому стражей.

Дворцовая охрана еще не успела узнать, что произошло, поэтому Евтропий замедлил шаг и с обычным своим величием беспрепятственно миновал ворота: кому бы пришло в голову задерживать самого препозита священной опочивальни? На его порванный снизу и до середины бедра хитон никто не обратил внимания. Ну, а что без трабеи, в которой он обычно выходил, – так это дело хозяйское.

Оказавшись вне дворца, Евтропий тотчас же нырнул в один из кишащих народом портиков, окружавших Августеон, перевел дух и огляделся. Погони не было видно, однако надо было что-то делать. Евтропий понимал, что, каково бы ни было решение Аркадия, готфские солдаты могут убить его, не задумываясь, потому что именно этого добивался их предводитель Гайна, за которым маячила далекая фигура ненавистного Стилихона. Добраться до своего дворца и запереться в нем? Но не исключено, что именно там его уже ищут, а кроме того, его охрана не сможет тягаться с готфским войском. Взгляд Евтропия упал на видневшуюся из-за портиков прямоугольную крышу Софии. Какая злая шутка судьбы! Не он ли совсем недавно так настойчиво добивался отмены права убежища для церкви? А теперь у него самого нет иного выхода, кроме как припасть к алтарю…

Лавируя в толпе и поминутно озираясь, Евтропий двинулся через Августеон, держась ближе к краю и внезапно буквально столкнулся нос к носу с самим собой – с собственной статуей на невысоком постаменте, смотревшей на него как будто с кривой усмешкой. Sic transit gloria mundi – как-то так говорится по-латыни.

– Да, Ардашир, вот так-то! – горько усмехнулся Евтропий, вглядываясь в собственное мраморное лицо, казавшееся ему странным. Челюсть набок… Да, это после того, как однажды зимой в сильный ветер переправлялся через Золотой рог на пароме. Потом на следующий день лицо скривилось. Сам не заметил, думал, просто зубы болят. Конечно, его это не украсило. Но хорошо, что случилось уже после того, как он был принят во дворец. Если бы во время отбора мальчиков в схолы Палатия у него уже был этот изъян, не видать бы ему царской службы, богатства, власти… Но и не пришлось бы сейчас думать, как спасти свою жизнь. Очередной раз оглянувшись, Евтропий увидел в толпе несколько солдат. Не за ним ли? И, незаметно ускоряя шаг, устремился в церковь.

Служба уже закончилась, но в воздухе все еще стоял душный запах аравийских смол. В пустой базилике шаги отдавались гулким эхом. Евтропий прошел между рядами скамей к блистающей золотом и серебром алтарной преграде. Плечистый, похожий на теленка, юноша в одежде чтеца преградил евнуху путь, глядя на него широко открытыми глазами и, видимо, не понимая, кто перед ним.

– Что тебе угодно, господин? Третий час только отпели, теперь в полдень шестой и литургия, но это еще не так скоро.

– Доложи архиепископу, что я, Флавий Евтропий, препозит кувикула и консул, прошу у церкви убежища, – мрачно произнес евнух. – И покажи, где мне тут можно расположиться.

Юноша заморгал густыми ресницами над кроткими телячьими глазами.

– Сейчас, сейчас, господин… Будет сделано… А ты вот тут пока посиди, за алтарной оградой.

Чтец открыл перед ним створку ворот невысокого прорезного заграждения и указал на место возле стены, где уже лежала циновка – как видно, беглецы скрывались тут не так уж редко.

– Вот тут можешь посидеть. А врата я, если хочешь, запру.

– Да-да, лучше запри, – кивнул Евтропий, чувствуя, как его начинает бить крупная дрожь. А что, если солдаты ворвутся в церковь? Для них ведь нет преград и нет указа. Даже запертые ворота ограды – лишь символическая защита. Будучи первым человеком в государстве, евнух прекрасно это понимал. Готфы непредсказуемы. И вообще использование варварской военной силы – это скачка на необъезженной лошади. Только кажется, что начала слушаться, а она вдруг как понесет по бездорожью, а потом вскинется и сбросит незадачливого седока…

Евнух опустился на циновку, потирая все еще болевшие после прыжка ступни. Время потянулось мучительно медленно, как будто кто-то остановил солнце, жаркими квадратами застывшее на стенах и на полу. Перед глазами Евтропия одна за другой замелькали картины прошлой жизни – или прошлых жизней, точно не одной! Сколько их он прожил? Первая жизнь при матери, служанке в придорожной харчевне, в персидском городе, названия которого не запомнил. Кто был его отцом, он и не знал. Но почему-то мать дала ему царское имя – Ардашир. Может быть, его отец был знатным? От матери запомнил усталые глаза, ласковые руки, легкие поцелуи в макушку. Потом она умерла, и он каким-то образом оказался на рынке невольников. Стоял на деревянном помосте, абсолютно голый, с табличкой на шее, среди других таких же детей, которым было страшно и смешно. Подходили взрослые, осматривали, бесстыдно ощупывали чресла, смотрели зубы. Вместе с десятком других мальчиков его купил чужеземец, бормотавший на непонятном языке, напоминавшем бульканье воды. Потом их куда-то везли в закрытой дощатой повозке. По пути двое мальчиков умерли от поноса. После бесконечного пути по тряской и пыльной дороге была переправа через неизмеримую реку, которую называли морем – Ардашир раньше и не знал этого слова, а речку знал только одну, бегущую с горы, полноводную весной и пересыхающую летом.

Потом было странное, стыдное и болезненное действо, после которого он навсегда изменил свою природу, хотя понял это уже много позже. Тогда гораздо заметней было то, что ему сменили имя. Теперь его звали Евтропием, и он понемногу учился понимать чужой булькающий язык. В схоле, в которую его определили, царил военная дисциплина, но мальчикам-скопцам внушали, что они – избранники судьбы, и они гордились собой, своей формой, умением красиво ходить строем и ловко орудовать мечом и копьем.

Дальше была служба, на которой Евтропия почему-то стали отличать, мелкие поручения, казавшиеся важными, а потом и важные, казавшиеся мелкими. Сначала его окружали ничтожные людишки, которых он просеивал, как песок, и как песок, стряхивал с себя, поднимаясь на новую ступень, а потом и важные персоны. Евтропий научился понимать людей, видеть их тайные мысли, слышать звучание тайных струн души, и приобрел умение играть на этих струнах. Как большинство евнухов, он был лишен чувства привязанности и сострадания. А потом был головокружительный взлет, свобода, богатство, которое само потекло в руки, исполнение всех желаний, утоление изголодавшихся чувств, всех пяти: зрения, слуха, вкуса, обоняния, осязания. Собственный дворец с прислугой, ложе с виссоновыми простынями, личный повар, исполнявший любую прихоть, кущи роз во внутренних двориках. И внезапно, за одно только утро, все перевернулось, оборвалось, и теперь перед ним та же неизвестность, что сорок лет тому назад на невольничьем рынке…

Послышались торопливые шаги, зазвенел замок прорезной ограды и над головой евнуха выросла тощая фигура архиепископа Иоанна в сопровождении уже знакомого ему чтеца.

– Глазам своим не верю, господин Евтропий, – с преувеличенным изумлением обратился к нему архиепископ. – Не ты ли добивался, чтобы у церкви было отнято право укрывать преступников?

Евтропий затравленно посмотрел на него.

– Не злорадствуй, Иоанн. Да, судьба моя круто переменилась. И не так, как твоя, когда я вытащил тебя из Антиохии.

– Не могу не заметить, что я о таком благодеянии не просил, – отрезал Иоанн, сжимая тонкие губы. – Благодеяние было для меня сомнительным, тем более что в Новый Рим меня заманили обманом. Что ж? Я тебе отплачу. Но не как облагодетельствованный – благодетелю, а как христианин – врагу церкви. Однако можешь быть спокоен: здесь тебя никто не тронет.

– Я так и буду тут сидеть? – спросил Евтропий. – Может, у тебя нет телесных нужд, а у меня они есть…

– Попозже тебя отведут в отведенную тебе келью. Сейчас начнется шестой час и литургия, я уже спешу, и люди мои тоже. По завершении богослужения тебе покажут, куда идти. А пока побудь тут, помолись.

Забегали клирики, готовясь к службе, постепенно начал подтягиваться народ, не слишком многочисленный в будний день. Евтропий предпочел бы куда-нибудь скрыться, чем сидеть за алтарной преградой, но надеялся, что его не заметят, хотя слух о его отставке и бегстве, несомненно, уже распространился по городу.

Чтец, – не тот, с которым общался Евтропий, а другой, худой, длинноволосый, с выпирающим кадыком, – выйдя на середину, поставил раскладной столик-аналогий и стал что-то читать нараспев, гортанно, то повышая, то понижая голос. Начали кадить и все огромное пространство базилики заполнилось волнующим и терпким ароматом. Евтропий, хотя и был крещен при поступлении на дворцовую службу, редко ходил в церковь, только в торжественные дни, и плохо понимал, что там совершается. Но сейчас, начав прислушиваться, он уловил нечто созвучное: «…ибо они возвели на меня беззаконие и во гневе враждовали со мною. Сердце мое затрепетало во мне, и боязнь смерти напала на меня. Страх и трепет нашел на меня, и покрыла меня тьма. И я сказал: кто даст мне крылья, как у голубя, и полечу и успокоюсь? Вот я удалился, бегая, и водворился в пустыне. Чаял я Бога, спасающего меня от малодушия и от бури…»

– Господи, если Ты слышишь, спаси и помилуй мою грешную душу! – взмолился Евтропий. – Прости, в чем погрешил перед Тобою…

Чтец продолжал распевать молитвы, но Евтропий уже не слушал и только молился про себя, чувствуя, что уже как будто вышел из тела, потребности которого сделались ему безразличны.

Затем на середину вышел архиепископ в белых одеждах, возгласил высоким резким голосом: «Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь!», – и начал о чем-то молиться тихо, воздев очи к небу и прижав руки к груди.

Наблюдая за ним, Евтропий долго не мог понять, кого он ему напоминает.

– Богомол! – внезапно сверкнуло в его мозгу. Да, и правда! Лысый череп, огромные глаза, тощее, вытянутое тело и эти движения. Точно так выглядит это крупное голенастое насекомое, выслеживая добычу.

Евтропий скептически усмехнулся. В детстве ему доводилось ловить богомолов и поочередно отрывать им лапки и головы – это его забавляло.

Отвлекшись на мысли о насекомом, он потерял нить понимания службы и уже не мог к нему вернуться. От неподвижности заныла спина, холод камней, поначалу приятный, стал отдаваться болью в пояснице. Он стал рассматривать поблескивавшие золотом картины из мусии – всех этих трубящих ангелов, овечек, идущих в ряд, сцены из Евангелия в проемах, продолжая про себя взывать о помощи.

Прочитали Евангелие – про жену семерых братьев, – и проповедовать вышел молодой черноволосый священнослужитель. Он говорил плавно и красиво, хотя и с заметным сирийским акцентом. Евнух вспомнил его лицо – у него была цепкая память на лица: не так давно этот священник был во дворце и беседовал с василиссой Евдоксией. Содержание его проповеди не касалось Евтропия, который только следил за пластичными движениями говорящего и со странным вожделением ждал, когда тот запнется. Но запинок не было, слова катились из уст проповедника, точно гладкий жемчуг, хотя и чуть неправильной формы.

– Ишь ты, еще один любимчик… – с раздражением подумал Евтропий. – И во дворец знает, с какого входа войти…

Когда началось причастие и народ тонкой струйкой потек к возвышавшемуся под восточной апсидой киворию, к Евтропию подошел все тот же плечистый клирик.

– Архиепископ Иоанн благословил тебе причаститься Святых Христовых Тайн.

– Но… зачем это? – Евтропий посмотрел на него с недоумением. – Я должен буду выйти из своего убежища и показаться перед всеми…

– Ты соединишься с Самим Христом и Он не оставит тебя, – назидательно произнес юноша, подавая евнуху широкую руку.

Евтропий с трудом поднялся и не сразу смог сделать первый шаг, потому что левая нога затекла и он перестал ее чувствовать. Встав на ноги, он бросил взгляд в пространство базилики и увидел, что она вся забита народом, как в праздник. «Не из-за меня ли?» – мелькнуло в мозгу. Втянув голову в плечи, и думая о том, что все смотрят на его рваный хитон, Евтропий проследовал за чтецом к киворию с колышущимися завесами. Причастился и вернулся на свое место, чувствуя вкус сладкого вина на языке, но всю ту же тревогу в сердце.

После отпуста архиепископ внезапно поднялся на проповеднический амвон и, воздев руку, начал:

– Всегда, а теперь особенно время воскликнуть: «Суета сует и все суета». Где теперь ты, светлая одежда консула?…

Евтропий вздрогнул, меж тем, как указующий перст архиепископа устремился прямо на него.

– Где блеск светильников? – продолжал он, ритмично покачиваясь в такт собственной речи. – Где рукоплескания, хороводы, пиры и празднества? Где венки и уборы? Где вы, шумные встречи в городе, приветствия на ипподроме и льстивые речи зрителей? Все минуло. Ветер сорвал листья, обнажил перед нами дерево и потряс его до корня. Порывы ветра все сильней, вот-вот они уже вырвут корень и переломят ствол. Где вы, притворные друзья? Где попойки и пирушки? Где рой нахлебников? Где вечно наполняемая чаша нерастворенного вина? Где поварские хитрости? Где приспешники, все говорящие и делающие для угождения властям? Все это было ночное сновидение, но настал рассвет, и оно рассеялось. То были вешние цветы, но отошла весна, и они увяли. Тень была и убежала. Дым был и развеялся. Брызги были и исчезли. Паутина была и порвалась. Поэтому мы без конца и неустанно повторяем это духовное речение: «Суета сует и все суета»…

Потоки его словес низвергались, подобно водопаду. Тысячная толпа слушала, замерев. Наконец, Иоанн повернулся в сторону Евтропия, обращаясь непосредственно к нему:

– Я ли не говорил тебе, что люблю тебя сильнее, чем льстецы, что, обличая, я больше пекусь о тебе, чем они? Я ли не говорил, что лучше удары друзей, чем целования врагов. Мои удары врачуют, их поцелуи несут болезнь неизлечимую. Где расчищающие пред тобой путь на площади и мечущие тысячи похвал? Они бежали, попрали дружбу и тебя губят, чтобы самим спастись. Но мы не поступаем так. Когда ты гневался на нас, мы не бежали; когда ты пал, мы окружили тебя заботой. Церковь, гонимая тобою, открыла тебе свои объятия…»

«Ах, вот, что тебе надо, – устало подумал Евтропий. – Хочешь меня сделать примером “плохого мальчика”, как в школе для детишек? Господи, как это все скучно…»

Внезапно ему стала безразлична собственная участь. Страх ушел, осталась только усталость.

Проповедь закончилась, архиепископ спустился с амвона и демонстративно прошел мимо Евтропия.

– Пойдем, я покажу тебе твою келью, – услышал евнух уже знакомый голос юноши-чтеца, похожего на крупного теленка.

Евтропий уныло побрел, куда его вели, петляя по криптопортикам, но, как только очутился в пристройке, где рядами стояли низкие деревянные настилы, на которых лежали больные, на него вдруг бросилась обезумевшая старуха и ногтями вцепилась ему в горло.

– Мерзавец! Что, настигла тебя кара? Это ты, ты погубил моего мужа! Это ты лишил меня сына! Ты разрушил мое счастье… О-о-о!

Евтропий взглянул в бескровное лицо с блуждающим взором и с трудом узнал Пентадию, жену или вдову – кто ж теперь знает? – своего поверженного врага, консула Тимасия, который бесследно сгинул где-то в ссылке вместе с сыном. Именно ее ему так хотелось извести из убежища, чтобы завершить расправу.

Пентадию схватили за руки и оттащили. Евтропий окинул взглядом полутемное помещение и увидел в конце его дверь, за которой сиял жаркий летний день.

– Да пошли вы все к воронам! – процедил он сквозь зубы, зло взглянув на клириков, державших рвущуюся Пентадию, и, чувствуя прилив не то отчаяния, не то восторга, устремился к выходу.