Эта книга основана на реальных и нереальных событиях, и не содержит в себе ни единого слова лжи. Также она никого ни к чему не призывает, не склоняет, не принуждает. И ни о чем не предупреждает.

Эта книга похожа на роуд-муви, одновременно происходящее, как в голове, так и в «реальности?», расположенной за всеми этой головы пределами.

Безусловно, относительность и неопределенность истинности той или иной истории определяется глубиной вашего индивидуального заблуждения. Имейте это в виду, когда будете читать книгу. Особенно – в те моменты, когда смысл начнёт (а он начнёт!) исчезать, искажаться и теряться.

Вспоминайте о Фрейде (должно помочь), потоке сознания и методе нарезок старого недоброго волшебника Брайона Гайсина.

Думайте о словах РАУ, «Любое утверждение в каком-то смысле истинно, в каком-то смысле ложно, в каком-то смысле бессмысленно, в каком-то смысле истинно и ложно, в каком-то смысле истинно и бессмысленно, в каком-то смысле ложно и бессмысленно. И если вы произнесёте это 666 раз, вы достигнете высшего просветления. В каком-то смысле».

А ещё лучше – не думайте вовсе.

Мой дорогой друг Суфьян, который и рассказал мне о своих исландских «путешествиях», обрел помрачение. Но попутно прошел насквозь несколько вариантов действительности. И в моменты этого движения (роуд-муви, помните?) сквозь пространство, время и языки – он оказался как никогда прежде близок к… назовем это светом.

За картину Город, фрагмент которой стал обложкой книги, огромное спасибо Барандашу Карандашичу!

Песни, звучащие фоном, и изредка проявляющиеся в виде эпиграфов и цитат, принадлежат Леонарду Коэну, Лео Ферре, Дэвиду Тибету, Альбину Юлиусу, Патти Смит, Джоржу Клинтону и Паулю Анчелю.

Part 1
GODSPEED YOU, MY LITTLE BRAVE CLERK!

i
<<Naked Lunch at the Milk-way Railroad Station…>>

«Рождественские зайцы атаковали Токио.

Ложное дорожное движение парализовано полднем; переполненные вагоны метро томились, накрепко запечатанные в перегонах, глубоко под толщей асфальта; электрические провода мерно гудели над головами привычно паникующей толпы. Высоко над городом ненастье стягивало плотные грозовые тучи.

Обреченная планета неспешно заходила на свой последний виток над плотно закупоренными вагонетками».

Есть великое множество сценариев развития конца света. Космических, эзотерических, религиозных и техногенных. Невнятно торчковых. Есть даже один с участием морских свинок.

И ни слова о зайцах и кроликах. Ничего не поделать – излишняя пушистость в свое время помешала им пополнить ряды зубастых монстров.

И вот пришел час расплаты – рождественские зайцы решили поставить точку, и решение их было неотвратимым и жестким.

Пушистые убийцы плотными рядами затопили футуристические улицы Токио. Острые как бритва резцы и густая серая шерсть, нескончаемый хруст и тела-тела-тела вокруг – душераздирающее зрелище последних дней человеческой цивилизации.

…первые капли дождя окрашены алым… неизменная романтика пост-аппокалиптического раздрая…

Я рисую ушастые картинки на мягких салфетках, подписывая ушастыми же буквами. В конце концов, должен же я хотя бы о чем-то читать, коротая время без сна за пятой за сегодня чашкой кофе. Все, что у меня осталось – две бульварные газетенки и старые номера Абрафаксов на французском (который я, к тому же, не понимаю вовсе). Не самый богатый выбор.

Зато вполне себе однозначный и честный.

Как и придумка приватного заячьего Армагеддона.

27 апреля 2010 года. Похмелье. Утро.

Второсортный отель на втором этаже неЕвропы.

До моего рейса осталось ровно три часа. Допиваю кофе и собираю разрозненные листы договоров и соглашений в потрепанный дипломат.

Позвольте представиться.

Мое имя Суфьян. Как у медвежонка. Или араба.

Профессия – страховой агент. Представитель конторы «Sufjan and Son».

Специализация – коровье бешенство.

География деятельности – Скандинавия, Исландия и острова.

Провальный бизнес.

С тех пор, как коровы вконец спятили, прошло всего лишь два месяца, клиентская база стремительно росла, но доходы падали.

Из-за обилия выплат.

Из-за нескончаемой череды коровьих рейдов.

Прошлой ночью я собственноручно отразил два хитро спланированных нападения. Как результат – бессонница и множественные ушибы по всему телу.

Господи, уж лучше бы это были только зайцы.

Останавливаюсь перед зеркалом. Тщательно зачесываю волосы и натягиваю на голову свой старый котелок.

Крепко зажмурившись, вливаю в себя первую на сегодня порцию виски.

Я люблю траву и водку, но в повседневной жизни их сочетания дают поистине зубодробительную смесь, вытяжкой из которой можно запросто свалить с ног добротную тягловую лошадь, а, если постараться, то и всамделишного слона за компанию… в моем крохотном урбанистическом мирке надеяться на встречу со слоном безрассудно и глупо. Можно сказать, что мой каждодневный максимум – собаки, коровы и крысы. Совсем редко – кролики. Потому и приходится довольствоваться менее сногсшибательными напитками на основе вполне себе легальных препаратов.

Впрочем, сегодня я с удовольствием обошелся бы и просто водкой…

Поворот ключа, и опустевший город бетонной громадой распахивается передо мной.

Я ненавижу летать и боюсь открытых пространств. С детства. Так уж повелось, что у меня никогда особо не ладились отношения с животными. С птичками там всякими, кошечками, собаками. Каждая из тварей то и дело норовила меня лягнуть, обговнякать, исцарапать, укусить или каким другим способом нанести непоправимый урон моим здоровью, чести и достоинству. Все началось, когда я учился в средней школе. Святая пора. Беспечная и беззаботная… впрочем, стоит только хорошенько покопаться в загашниках памяти, и на поверхность всплывают не особо приглядные факты и фактики, не делающие ей чести. И даже иначе, наталкивающие на мысли о том, что не так уж и много от нее перепало беспечности и беззаботности. Святости – тем более.

Особенно, если тебя угораздило появиться на свет в семье железнодорожного рабочего, и провести первую половину своей сознательной и 90% – бессознательной жизней в квартале, отданном железнодорожникам же на обитание, поругание и неминуемое разграбление. Не могу сказать, что я испытываю неприязнь к железным дорогам, или же к людям, на них работающим. Нет-нет, в этом отношении у меня все тип-топ: благородная профессия, уважаемые люди, технический прогресс, опять-таки, и все дела, но… определенные опасения они у меня вызывают. Такая вот сложилась генетическая непредрасположенность. Маниакальная, если судить по мелочам. Когда разговор заходит о железных дорогах, в моей голове щелкает тумблером и включается третья фобия. Боязнь получить открытую черепно-мозговую травму вследствие воздействия тупым железным предметом, зажатым в правой руке какого-нибудь молодого и дерзкого отпрыска рода потомственных путеобходчиков… как бы там она не называлась в медицинской терминологии.

Иными словами, как вы уже, должно быть, успели понять, появиться на свет как раз меня и угораздило-таки. И не только проявиться, но и провести. Сам по себе этот факт не из ряда вон выходящий, понимаю. Просто констатация – в конечном счете, жизнь похожа на лотерею. Как данность. Знать бы только, где поскрести монеткой, а над остальным ты уже не властен. Даже если попытаешься оставить ее в неприкосновенности и первозданной, так сказать, чистоте, все одно цифры останутся цифрами и сложатся в те комбинации, сложиться в которые им положено. И рано или поздно постучатся в твои двери, неотвратимые, словно океан, поприветствуют тебя своим беспристрастным «Добрый вечер», выволокут на лестничную клетку, а там… чума, война, голод, мор. И коровы.

Мои познания о Лондоне, как городе, никогда не отличались разнообразием. Что, учитывая мои регулярные в нем пересадки, даже для меня выглядит весьма и весьма странным. О Лондоне, как городе, я знаю только то, что в нем расположен аэропорт Хитроу, через который – случается и такое – следуют рейсы в Кефлавик, Исландия; что движение в нем левостороннее; а самые дешевые мотели наряду с борделями и миленькими стрип-клубами расположены в Сохо (и меня они вполне устраивают, поверьте; с тех пор как сотовая связь разрешила проблему тараканов, жизнь нищебродов и белых воротничков, балансирующих на грани бедности, существенно упростилась… если, конечно, им не случилось родиться в какой-нито экзотической стране пожирателей цикад и многоножек).

Так уж сложилось, что у меня чрезвычайно узкая специализация, требующая крайней степени жертвенности, верности и вовлеченности. И вся прочая лишняя информация отбраковывается уже на подступах к моей памяти, так и не успевая толком в ней укорениться.

Но, впрочем, я отвлекся. На назойливый и липкий смрад, повисший на лестничной клетке так, словно целое стадо толстух разом вдруг решило высушить три тонны одеял, в которые до этого на протяжении долгих шести лет были завернуты их толстокожие тела; на пустоту и бездушность улицы, пересекаемую только кротостью зрачков, зыркающих из замочных скважин дверей и щелей в жалюзи, накрепко запечатавших окна вокруг и повсюду. От подъезда до Пунто мне предстояло пройти 100 метров. Или 109,36 ярдов – как вам больше понравится, тут ведь все зависит от системы счисления. Хотя, положа руку на сердце, 100 метров мне кажутся более симпатичными. На целых тридцать шесть десятых и одной девятки до запятой.

Школьная дистанция, отделяющая пещеру обитания от консервной банки – верные укрытия в моих бесчисленных скитаниях в объятиях нескончаемого кошмара.

Открытые пространства, закрытые пространства. Назойливая злокозненность ландшафта. И птицы, пикирующие с этого чертового неба на мое беззащитное и многострадальное темечко. Ах! Пожалуй, что, это мой самый главный страх и ужас. Потому-то мне и приходится рядиться в котелок и тесный костюм – тем самым я создаю хотя бы иллюзию нахождения в спасительной и тактильной ирреальности комнаты (буддисты называют это состояние таковостью, определенно), и получаю возможность хотя бы на несколько часов выбираться из помещений, чтобы выполнить свои должностные обязанности.

Откупориваю флягу, делаю глоток, закручиваю крышку – благо, опустевший отель в состоянии побаловать своих постоянных и назойливых клиентов адекватным ситуации объемом алкогольных напитков. Плотнее нахлобучиваю котелок и, поражаясь собственной разносторонности и одаренности, закуриваю плохонькую сигарету. Пробежка – ключ – пунто. Точки привычно складываются в спасительную прямую – главное вовремя перейти на бег.

Чего-чего, а бегать я всегда умел. Детская привычка. Безотказное боевое искусство, стопроцентно гарантирующее целостность и неделимость обожаемого материального тела во всем многообразии нервирующих ситуаций. Будь то какая несуразность в темном переулке, или же пьяный махач в полуночном баре, под завязку набитом оголтелыми футбольными фанатами конкурирующей команды. Хотя, здесь я, пожалуй что, слегка погорячился. Моя стопроцентная гарантия истекла аккурат к шестому классу школы. Она-то и привела в результате к обилию фобий и взаимному недопониманию со всем внешним миром в лице рыбок-птичек-собачек. Так что предлагаю сойтись на 95,9%. Как по мне, чудесная цифра. Стабильный процентный вклад. Как цены в «Магазине на диване».

К шестому классу я прослыл безупречным бегуном. Мною даже успели заинтересоваться две-три районные спортивные школы. Большая честь, как может показаться со стороны. Но их предложениями я воспользоваться не успел.

Когда тебе двенадцать, и в графе «половая принадлежность» ты уже с полной уверенностью можешь нацарапать мужественное «М», в твой лишенный прошлого мирок врубается грандиозная чехарда увлечений и интересов, чуть более чем полностью составляющее смысл твоего незрелого и бессистемного существования. Факт. Чуть меньшее их количество существенно упростило бы твое возмужание и уж точно избавило бы его от насущной необходимости в постоянном медицинском надзоре. Идеологи нудных, исполненные седых голосов, называли это взрослением.

Я выглядел старше своих лет, мудрее и краше. По крайней мере, мне самому так казалось. Безжалостное зеркало было иного мнения, и из раза в раз демонстрировало мне неказистую картинку зарождения моей мужественности. Мне оставалось утешаться тем, что жил я, как ни крути, в интереснейшее время.

Муниципальные школы всегда отличались непокорным нравом и весьма спорной внутренней иерархией, в хитросплетениях которой мне разобраться так и не удалось. По причине врожденного тугодумства и банальной человеческой лени. Накопленный опыт подсказывал, что в повседневной жизни политические амбиции мальчишек нередко приводят к стычкам, устрашающим, как пустующие ночные комнаты в многоквартирном доме районов «для бедных», и зрелищным, как эстафета Специальной олимпиады. В сферу же политики включалось абсолютно все: от районной принадлежности до музыкальных и спортивных предпочтений. Как результат – по родным подворотням бесцельно слонялось великое множество стаек подростков, зараженных трудно идентифицируемыми идеологическими пристрастиями, сводящимися всем своим многообразием к единственному оправданному желанию двинуть кому-нибудь в рыло. Прелестно. Я был в игре, ребята, я был в команде. В команде избранной, занимающей не самое последнее место в местной табели о рангах.

Я был рассудительным ребенком, и сразу смекнул, что зенит моего детства покоится на самом донышке нашего пригородного болотца – среди самых «скверных» представителей класса. Я не ошибся в их человеческих качествах. Прогадал во всем прочем.

На улицах по-прежнему ни души. Накрапывал легкий дождь, но, не взирая на каждодневное обилие влаги, воздух казался удушающе сухим и жарким. Именно такими я обыкновенно представлял себе пески Каракум, или какие у них там еще пустынные имена?

Сквозь стеклянные витрины редких открытых кафе можно было увидеть приблудившихся посетителей. В основном старики и молодежь. А между ними – пропасть: ни одного, даже самого завшивленного обывателя среднего возраста.

15 миль, разделенных на три часа – разумный срок для путешествия сквозь вымирающий город. А раз так, почему бы не внести незапланированный элемент и не пропустить стаканчик-другой?

Поболтавшись пару лет на попечении sXe-тусовки я сделал резкий крен в обратную сторону. Меня штормило от детства и присущей скорому половому созреванию неопределенности. Как маленький челнок, затерявшийся в пучине Очень Грязного Моря. В конечном счете, все тусовки одинаковы, меняются только -измы, да и те – не особо заметны. Поколение грезило революцией, но готовилось к их свершению по куцым знакам, почерпнутым из музыки и фильмов. Как не посмотри – вторсырье. Мысли, тысячи раз пережеванные другими. А история, как известно, не очень-то жалует повторения. Тем более не идущее дальше слов и формального насилия для внутреннего пользования, пока что не подпадающее под взор недремлющего ока профессиональной Большой политики.

Ай-яй, мы были недоверчивыми и дикими, как само время.

Такой вот блюзовый рефрен узеньких улочек.

Ужас накатывал на меня волнами. Начинался с маленького волнения, чтобы, мгновения спустя, разрастись всепоглощающим цунами – взора не хватит, чтобы окинуть всю эту громаду, изваянную из ветра и морской соли. Меня душили слезы, дождь, спертый воздух Лондона, скорая неотвратимость полета и эти чертовы коровы, от которых никогда не знаешь, чего можно ожидать в следующую секунду.

На углу улицы, под облезающей вывеской, обозначившей аптеку пана Кшиштова Каца, показалась группа молодчиков. Все, как один обриты наголо, все как один в тщательно отутюженных джинсах и белых майках, надежно укрытых в черных бомперах. Ни дать ни взять персонажи, сошедшие со страниц истории времен зари моей юности, славной трехлетней войной бритоголовых в Новом свете, окончившейся сотней трупов да легкой рябью где-то в глубине самосознания очередной субкультуры.

Нашивки «White Power» и лабиринт кельтского дерева на рукавах. Лучше некуда.

Нацисты не боялись коров. Они были слишком арийскими арийцами для того, чтобы испытывать ужас перед священным животным потешных индусов. Максимум, который они могли себе позволить, – священный трепет. Но это уже, опять-таки, из разряда генетической памяти и мифологических представлений, изрядно примитизированный вариант которых, так или иначе, клинышком вбивался в их тщательно обритые головы.

Так было до первого столкновения со стадом.

Согласитесь, сложно сохранять арийскую гордость и непреклонность, когда твои верные сотоварищи методично вкатываются в грунт дюжиной добротных копыт. Коровы всегда работали на совесть. Целеустремленные, как асфальтоукладочный каток.

Но мне было необходимо остановиться. Насущная потребность в прибежище, вы понимаете? – красные пятна бесновались перед глазами, ах, боже ж ты мой, я слишком трезв для того, чтобы перемещаться за рулем подо всем этим грёбаным небом. Пусть даже и затянутым плотной пеленой грозовых туч, предвещающих скорое пришествие благих рождественских зайцев.

В последней четверти шестого класса Балбес раскроил мне череп бейсбольной битой со стальной вставкой. Удар пришелся аккурат в темечко. Не особо сильный, признаться, но педантичный и точный.

Напротив моего дома, за автострадой уныло и скучно ржавело полотно заброшенной железной дороги. Так просто: выходишь из подъезда, пересекаешь дорогу, стреляешь дешевое курево на заправочной станции, а дальше ноги сами уже несут тебя к автомобильному мосту через железнодорожные полосы. Точнее – под мост. Мистическое место силы моего детства.

Когда мне было семь лет, в этом самом месте повесили «ниггера». Совсем еще малого. Повесили на шарфе Onyx, перекинув один из его концов через опорную балку. Крепкий был шарф, хоть и короткий; выдерживал вес тела на славу. Для меня до сих пор остается загадкой, каким таким образом линчевателям удалось рассчитать его укромную длину для повешения?! Вопросы же смысла в ту пору меня интересовали мало.

Мы сбежали с уроков, чтобы посмотреть на обоссавшийся труп. Милая деталька святого детства. Вдоволь позубоскалив над потешной физиономией повешенного, кто-то из нашей кодлы позвонил в полицию, чтобы сообщить о случившемся. С наших телефонных будок часто поступали звонки о готовящихся терактах, поджогах и прочих милых проказах эпохи массовой индустриализации, так что, даже досконально переписав все данные звонящего, полиция реагировала в лучшем случае часа через четыре. Тем более, если звонивший сам был ребенком и явно лгал о собственном имени, адресе и прочей необходимой до крайности информации. Так что на потеху нам оставалось часа два-три. И это – при самом скромном подсчете.

Аминь.

Ситуация, между тем, явно выходила из-под контроля. Мне становилось нечем дышать, красные бесенята продолжали свою дикую пляску, застилая взор тряпицами, прозрачными, что твой ночной пеньюар, Мария-Мария… я должен обязательно вспомнить о тебе, не в минуты буйства собственного моего безумия, но в часы благостного успокоения. Дрожащими пальцами засовываю диск в магнитолу, жму на «Play», будничный шелест дождя по лобовому стеклу прерывают звуки зарождающегося на глубине колонок скрипичного торнадо. «Moya» – если вам мало своего безумия, рядом всегда оказывается некто, готовый им с вами поделиться.

И я тоже решил превратиться во взгляд, и заметался по асфальту – от стенки к стенке, суетливой птицей – в поисках спасительного полумрака открытого кафе-бара-рюмочной-госпади_да_чего_угодно.

В последней четверти шестого класса Балбес раскроил мне череп бейсбольной битой со стальной вставкой. На моей голове остался продолговатый рубец шрама, надежно укрытый волосами и котелком. Под шрамом была спрятана маленькая титановая пластина три на два. Под пластиной ютилась спонтанная боль, боязнь открытых пространств и птиц и редкие провалы в памяти, касающиеся, главным образом, моего отрочества.

И слава богу.

Я учил историю себя по книгам и медицинским картам. Потешное занятие.

Под мост вела асфальтированная пешеходная дорожка, петляющая меж жестяных складских домиков, бесформенных кучек ржавеющего хлама, луж, превративших землю в никогда не просыхающее болото. Железная дорога скрывалась за бетонным забором, выглядевшим как льняная фуфайка, обглоданная молью. По углам, тут и там, были бессистемно понатыканы молодые деревца. Какие-то из них принялись и теперь были укутаны тонким ореолом молодой зелени, иные – высохли на корню, и теперь скрипели своими ведьминскими суставами, отбрасывая тени и щепки по первому же дуновению ветра. Игровая площадка и питейное заведение под открытым небом. Место, которое лучше обходить стороной. Но как же божественно оно звучало. Достаточно было присесть на плиты насыпи, под мостом, и заставить все-все внутренние голоса разом умолкнуть. Прислушаться. И звуки тот час же заполняли пространства вокруг: шум автомобильных шин над головой; стук камней, спонтанно срывающихся с самой насыпи и – после – несущихся вниз, сталкиваясь с, жестянками, сухими палками, другими камнями; гул ветра и отзвук чьих-то далеких шагов. Чужих. Мир превращался в огромный музыкальный инструмент, в церковный орган, изрыгающий звуки вселенной вовне, в самой космос, в такие дебри, которые и представить себе было не-воз-мож-но.

Я носил тогда синие, вытертые джинсы, белые футболки с бестолковыми рисунками, клетчатые рубахи с закатанными рукавами. Стригся под «ёжик».

Мои опытные и взрослые друзья таскали меня на подпольные рейвы. Все это множество людей напоминало мне старый поезд, несущийся под откос. Коротко стриженые девочки-мальчики, андрогинная инопланетность Твигги в кислотном, вращающемся космосе. Мир, полный мультяшных видений и нелепых имен, скрывающихся в ночной темени, и что-то в груди клокочет, ритму в такт, что-то ведет тебя за собой, изначальное, почти что божественной природы, в чем-то родственное той озвученной пустоте под мостом. Звуковой ландшафт, сконцентрированный вплоть до полной потери самоидентификации.

Я вернулся в него на время, после моей затянувшейся реабилитации, но так и не смог больше поймать ту бесноватую сущность, тот притягательный искус саморазрушения. Мне все это было уже не в кайф. Должно быть, я, следуя чужой воле, просто-напросто оказался слишком уж близко к запретной реке, за которой начинался неизведанный космос мертвых.

Через пятьсот метров я наткнулся на открытый паб. Припарковал пунто, надежно закопал вискарь под грудой тряпья у пассажирского сидения. Открыл дверь, выскочил из машины, закрыл дверь. Побежал.

Я бежал, стремительный как ветер. Не разбирая дороги, вгрызаясь подошвами кед в гравий, в песок и грязь, разбрызгивая отливающие радужной пленкой капли по стенам складов и прочей встречной рухляди. Я был недостаточно внимателен и быстр. Да и сложно рассчитывать на скорость, когда твои ноги запутались в стальной проволоке, змеиными кольцами свернувшейся в придорожном кустарнике.

Балбес был старше всех прочих в классе. Старше, крупнее, безумнее. Его дважды оставляли на второй год: сначала в пятом, после – в шестом. Однажды даже зашел разговор о его переводе в специализированную школу, но стареющие родители-алкоголики, обремененные еще тройкой точно таких же отпрысков, не потянули бы и месяца его обследования. Балбес был своеобразной достопримечательностью нашего района: довольствовался условным белым билетом, путался с вовсе уж сомнительными элементами из взрослого мира, нюхал клей и весной поджигал помойки. Всполохи мусорных пожаров гордо реяли над ночным городом, разрывая ночную темень жалостливыми завываниями пожарных сирен.

Кроме того, Балбес числился в конкурирующей группировке, с которой даже мы предпочитали не иметь никаких дел.

В тот вечер мы случайно встретились под мостом. И так получилось, что Балбес пошел дальше, насвистывая незатейливую мелодию из очередного придурошного мюзикла, а я остался лежать у насыпи, сквозь мокредь полубессознательного бреда чувствуя, как птицы-вороны копаются в моем дырявом черепе.

Два года обо мне не поступало почти никаких вестей. Впрочем, я отчетливо помню зеленоватые прозрачные тени, отбрасываемые гигантскими платанами на вымазанные желтой краской стены.

Бармен испуганно вздрагивает, реагируя на мое неожиданное и довольно-таки резвое появление. Его рука непроизвольно исчезает под стойкой – хорошая реакция, обыкновенно заканчивающаяся хлопком выстрела и пулей, плотно засевшей меж ваших ягодиц.

И это я рассматриваю самый благоприятный исход.

В принципе, возможны различные вариации.

Все же дождь создает превосходную иллюзию комнаты. Призрачной, мерцающей, ирреальной, ежесекундно норовящей испариться прочь из реальности, но комнаты.

Делаю глубокий вдох и сдергиваю вымокший котелок с головы.

– Кофе по-ирландски, пожалуйста.