Небо на цепи

– Знаешь, Вовчик, мне тут уже второй день тебя грохнуть предлагают. Разные люди…

Тот усмехнулся, отодвинул стул и сел напротив.

– И что ты? Согласился, надеюсь? Видимо, давно пора?

Андрей выдохнул.

– Я порой поражаюсь тебе, вот честное слово! Ты вообще, что ли, деревянный по пояс? Чего ты всё нарываешься? На ровном месте ведь нарываешься… Ты вообще о ком-нибудь думаешь? О родителях своих, о друзьях? Они ведь у тебя есть. У тебя Лера есть, ребёнок вот-вот родится. Чего ты хочешь? Чтобы тебя в натуре где-нибудь грохнули?

Володя прищурил глаза, выражение которых ничего хорошего не сулило.

– А вот на эти вопросы я тебе, Андрюха, отвечать не буду. И никому не буду!

Ядрихинский устало смотрел на него, опять этот бесконечный и бессмысленный разговор, продолжение которого никому из них было не нужно, потому что все ответы на вопросы были давным-давно известны и предрешены.

– А себе будешь? Ты себе на них ответь, не надо мне, так уж и быть…

Володя мотнул головой и выпрямился.

– Отвечу! Себе – отвечу!

Андрей устало вздохнул, поправил тыльной стороной ладони стопку бумаг на столе.

– Значит, так. Поговорили по душам. Теперь о деле. Готовь к передаче документы на гостиницу «Уютная». И можешь пока считать себя свободным.

– От чего свободным?

– От обязательств перед Уголовным кодексом. Пока, во всяком случае. Если опять куда не впишешься… Только больше я тебе не помощник в этих делах, выкручивайся сам. Делай, что хочешь, твои дела, твоя жизнь… От работы и акций тебя никто не освобождает, будь другом, не разбазаривай контору, нам ещё жить и жить, если повезёт. И детям жить, и внукам…

– Как гостиницу передавать? По договору купли-продажи?

Андрей кивнул.

– Так проще. Реквизиты контрагента, надеюсь, знаешь. Сам всё готовь, чтобы каждую бумажку, каждую страничку баланса наизусть запомнил. Чтоб ночью разбуди, всё до запятой рассказать мог. Ясно?

– Ясно.

Володя только собрался вставать, как у него в кармане зазвонил телефон. Он взглянул на дисплей и показал Андрею. Звонила Лана Селезнёва. Андрей приподнял брови.

– Чего ждёшь? Отвечай. Наверное, добрые вести. Не сидят, блин, на месте…

Володя поднёс трубку к уху.

– Что, Вова, трубку так долго не берёшь? Страшно? – Голос Ланы звучал, как всегда, насмешливо и даже издевательски.

– Да не очень. Хотя от тебя хороших новостей ждать приходится не часто.

– Не грусти, Вова, и не бойся ничего, жизнь прекрасна и удивительна! Завтра тебя в десять следователь ждёт по известному тебе адресу. Приходи, Вова, повидаемся, я уже соскучиться успела. А ты? Скучал по мне?

– Есть такой момент. Хорошо, повидаемся.

– Поздравляю тебя, Вова, не всем так везёт. Смотри, аккуратнее будь в следующий раз.

Он положил трубку и посмотрел на Андрея, безучастно глядевшего в пустой монитор компьютера.

– Спасибо, Андрюха. Я не забуду.

Тот повернул к нему лицо.

– Ты себя не забудь. И тех, кто… За что она тебя любит, не понимаю. Ладно, иди, не играй желваками, мне уж точно не страшно…

Володя бухнул стопку папок на стол и с ненавистью посмотрел на них. Все отчёты надо прочитать, сверить со сведённым экономистами балансом, чтобы ни одна цифра не расходилась, и приложением оформить к договору купли-продажи. Заниматься этим совершенно не хотелось, нудная и совершенно неплодотворная работа… Эта гостиница давно уже была для него ненужным и даже раздражающим активом. Он вспомнил, как шесть лет назад забирал оттуда Лерку, и с какой ненавистью в тот момент смотрел на него Елисеев. Она шла ему навстречу вдоль ряда столиков бара, а Серёга мрачно сжимал в руке толстостенный стакан так, что даже костяшки пальцев побелели…

Он открыл в сети папку с гостиничными документами. Электронный баланс был длинным, цифры плясали перед глазами, их колонки, маркированные разными цветами, никак не выстраивались ровно. Он видел только рябь на экране, напоминающую мелкую зыбь на воде…

Когда зазвонил телефон, он с облегчением отвернулся от монитора и отодвинул клавиатуру – мать. Он чертыхнулся – давно не был у родителей, совсем замотался со своими делами и проблемами!

Мать выступала в своём репертуаре. Голос её звучал глухо и устало, но довольно насмешливо:

– Володька, ты хоть живой там?

– Живой, мам, живой! Извини, совсем времени не было, даже забежать к вам не мог, дел море…

Она вздохнула и задала очередной ожидаемый вопрос:

– А ты где вообще?

– Мам, ну где я могу быть? На работе, конечно.

– Конечно… – Она помолчала. – Если бы это было само собой разумеющимся, я бы и не спрашивала. Ты, сынок, где угодно можешь быть, вплоть до следственного изолятора… Что ж я, сына своего не знаю…

– Нет, мам, в данный момент я даже не в следственном изоляторе, а всего лишь на работе…

– Володь, приезжай к нам на ужин, мне с тобой очень нужно поговорить.

Он выключил телефон и снова повернул к себе монитор. Как бы ни было нудно, работу закончить надо…

Калерия Кирилловна, положив трубку, разгладила исписанный от руки лист бумаги. Это письмо который день не давало ей покоя. Она читала его, перечитывала, складывала в конверт, опять доставала… Ей совсем не хотелось показывать его сыну. Они с мужем, Николаем Максимовичем, с утра до вечера обсуждали и письмо, и возможную реакцию Володи… И не знали, как уговорить его не реагировать на то, что там написано. Но она слишком хорошо знала своего сына.

Глава шестая

В прихожую выглянул отец, немного понаблюдал за ними. Володя разогнулся, расстегнув ботинки и скинув их с ног. Мать приняла у него плащ и слегка прижала к себе, неся к вешалке и вдыхая исходящий от него запах. Сын так редко бывал дома, уследить за ним было трудно, никогда не знаешь, откуда услышишь или узнаешь о нём. В те страшные и горькие четыре с половиной года его заключения, она, казалось, не спала ни одной ночи. Вспоминала своего пухлощёкого, круглоголового малыша, которого так любила подбрасывать и ловить, прижимая к своей груди, а он хохотал заливисто и заразительно… И шустрого, весёлого, обаятельного пацана она вспоминала тоже. Он легко, но неровно учился, любил музыку и футбол, его обожали и одноклассники, и учителя. Правда, и хулиганил он здорово. Но всё как-то по-пацански, без злобы… Сверкнёт своими синими глазами, засмеётся, запрокидывая голову: «Ну, мам, чего ты…» Его невозможно было ругать, потому что любую попытку начать это делать он тут же пресекал, ласково прижимаясь головой к плечу. И она обнимала его, гладила густые тёмные волосы, подталкивала – иди, занимайся…

Он рос, менялся, всё чаще взгляд его словно индевел, замерзал, глянет остро и колюче исподлобья, не очень-то снисходя до объяснений, где бывает, чем занимается, с кем общается…

Когда и где его лыжня отвернула от накатанной, общей? Почему она вдруг подумала о лыжне? В детстве сын так любил с матерью бывать на спортивных праздниках, которые устраивали предприятия для своих сотрудников по воскресеньям в парке. Играет музыка, в киосках продают горячий чай, пирожки и конфеты. Судья кричит в мегафон: «На лыжню выходят сотрудники…» Все разгорячённые, румяные, у детишек восторженно блестят из-под вязаных шапок глазёнки, на тёплые байковые штаны налипли снежные колтуны, лыжи разъезжаются в разные стороны, а палки застревают в сугробах вдоль лыжни… Как же давно это было, почти сорок лет назад! И как они все тогда были счастливы! И как быстро пролетело время! И её единственный сын уже никогда больше, видимо, не был счастлив так, как тогда, в заснеженном морозном парке… Хотя, что она знает о его жизни? Когда она перестала знать о его жизни и понимать её? Его неприкаянную сорокапятилетнюю жизнь?

– Привет, пап! Ты как?

Отец, что-то нечленораздельно пробормотав и невнятно поздоровавшись, скрылся в комнате. Володя недоумённо посмотрел на мать.

– Что это с ним? Не в духе?

Калерия Кирилловна пожала плечами.

– Наверное, не в духе, причин хватает. Пойдём на кухню, кормить тебя буду. Голодный, поди?

Володя расплылся в довольной улыбке.

– Мать, работал сегодня без памяти и ума, корми меня скорее!

Она покачала головой, включая газовые горелки под кастрюлями.

– Суп будешь?

Устраиваясь за столом, откинувшись на спинку диванчика и вытянув ноги, он, следя за её действиями, сказал тихо:

– Как же дома-то хорошо… – И погромче, – Конечно, буду, наливай. А какой?

– Грибной. Сегодня наваристый такой получился…

Калерия Кирилловна быстро накрыла на стол, придвинула хлеб, положила в тарелку сметану, присела напротив и с удовольствием наблюдала, как он, обжигаясь и довольно щурясь, ест суп.

– Володька, ну вот, как ты живёшь, а? Ешь кое-как, спишь, похоже, тоже кое-как, синяки вон под глазами, с лица совсем спал… Что это за жизнь? Какое-то подобие жизни, честное слово… Вот, больше, чем уверена, женщин у тебя вокруг куча. Женился бы ты, что ли, а? Всяко лучше бы жил…

Володя опустил ложку в тарелку.

– Мать, не начинай… Очень тебя прошу…

Калерия Кирилловна отвела глаза, слегка вздохнула.

– Прости, сынок, я ведь не в обиду и не в укор… Но меня-то тоже пойми, мне в следующем году семьдесят, а у меня ни внуков, никого… Ты, Володька, в лучшем случае, раз в три месяца появляешься, отец у нас, сам знаешь, слова в простоте не скажет, разве что меня лишний раз упрекнёт что тебя неправильно воспитывала, как будто он сам-то воспитывать не должен был. Конечно, для него работа всегда важнее была, чем мы, все вместе взятые, кто мы такие, когда его завод должен был вечно в передовиках производства пребывать…

Володя хмыкнул, отодвинул тарелку.

– Давай, что там у тебя ещё.

– Картошечки жареной с салом сделала, вот, вилку возьми. Ешь, сынок. Подожди, чайку налью ещё…

Володя, вилкой отодвигая картошку от края тарелки, вдруг поднял на мать глаза.

– А насчёт внуков ты так уж сильно-то не переживай. Будет тебе внук и довольно скоро…

Калерия Кирилловна тяжело опустилась на табурет и положила руки на стол. Потом ладонями обхватила рот и подбородок, молча смотрела на сына. Он прожевал кусок и проговорил:

– Лерка, которая почти что тёзка твоя, родит скоро, месяца через два. Сюда их привезу, будет тебе внук! Или внучка…

Калерия Кирилловна отняла руки от лица и насторожённо спросила:

– Лерка? Какая такая Лерка?

Он помолчал, повёл бровями.

– Мать…

Она погладила ладонью ключицы.

– Володь, что, та самая Лерка? – И, не дожидаясь ответа, запричитала тихонько, – Да быть не может… Тебя, дурака, тогда ещё надо было по башке трахнуть как следует, чтобы ты дурью не маялся… Как же я ещё тогда хотела с ней познакомиться, ты про неё столько рассказывал… Как сейчас помню, как она тебя любит, да что тебе пишет… Да какие у неё глаза… И ты ведь её, видимо, любил и любишь… Ох, ты, Господи… Лет-то сколько прошло?

– Двадцать, мать. Двадцать… И глаза всё те же, и любит так же…

Калерия Кирилловна судорожными движениями ладоней начала протирать клеёнку.

– А лет ей сейчас сколько, сынок?

– Лерке? Сорок будет через три месяца. Мать, я тебе всё сказал, ты пока ко мне пока не приставай с этим всем, сам разберусь. Кроме этого, всяких проблем хватает. Ты меня зачем звала, про женитьбу и внуков поговорить? Всё, поговорили, я, видимо, пошёл?

Калерия Кирилловна выпрямилась и, сложив на столе руки, вдруг приказала спокойным и даже тихим голосом:

– Сядь. Успокойся. С Лерой потом разберёмся, это дело не первой степени. Другое есть.

Володя, приподнявшись было, снова плюхнулся на диван. Калерия Кирилловна встала, подошла к холодильнику, пошарила рукой за стоявшими на нём пластиковыми контейнерами, достала конверт и тут же спрятала его в карман. Присела к столу и, тяжело вздохнув, начала:

– Помнишь дядьку Антона, брата отцовского?

Володя, совершенно не ожидавший такого поворота разговора, долго что-то прикидывал в уме, а потом вспомнил:

– Дядю Антона? Который на балалайке, что ли, играл?

Мать кивнула и снова вздохнула, покачав головой.

– Играл… Только, к сожалению, не всегда на балалайке… Это ужас какой-то был, вот уж намучились с ним все – и родители, и Коля, и жена его бывшая, Лена… То в карты проиграется в пух и прах, то в бильярд, вечно в долгах, как в шелках… Хоть игровых автоматов тогда не было, а то наверное, и там бы играл. Ну, и пил, конечно, и не только спиртное…

Володя повёл бровью, но ничего не сказал. Калерия Кирилловна опять задумалась. Она вспомнила серое весеннее субботнее утро почти сорокалетней давности. Было сыро и слякотно, сугробы расползались под ногами, и даже центральные улицы тускло поблёскивали грязными лужами. Во дворах дворники безуспешно пытались сгребать остатки грязного снега, перемешанного с прошлогодними листьями и травой. Лена с крохотной двухлетней дочкой на руках стояла на лестничной площадке, разглядывая свои заляпанные грязью сапоги. Она подняла опухшее от слёз лицо и трясущимися губами произнесла: «Лера… Пустишь? Ненадолго?» Калерия была дома одна – Володька в школе, он тогда то ли во втором, то ли в третьем классе учился; муж, как всегда, на работе, она взяла девочку из рук Лены, пока та пыталась о коврик оттереть грязные подошвы сапог и снимала в прихожей пальто. Немного отдышавшись, та принялась рассказывать о вчерашних событиях. Антон домой явился поздно, сильно пьяный и совершенно злой, глаза прямо совсем сумасшедшие. Опять проигрался до полного опустошения кошелька… Лена сидела на кухне, обняв дочку, в кармане её халата лежали последние десять рублей, на эти деньги надо было жить чуть ли не месяц. Это было совсем невыполнимо, как ни растягивай, не хватит всё равно, но хоть какая-то страховка… Хлеб, молоко, что там ещё… Она сидела напряжённая и готовая на всё, внимательно прислушиваясь, как Антон гремит чем-то, хлопает дверцами шкафов и серванта и ждала. Он пришёл, опёрся на кухонный стол. Глаза сощурены, колючие, взгляд острый и, несмотря на опьянение, осмысленный и ужасно злой.

– Что смотришь? Деньги где?

Лена бесцветным голосом говорила без всяких интонаций – нет денег, ты все забрал, у меня вообще ничего не осталось, я даже не знаю, на что дочке купить завтра молока… Он не слушал совсем, а только смотрел на её шевелящиеся губы и тяжело дышал. А она говорила и говорила, стараясь хоть чуть-чуть оттянуть момент, когда всё равно достанет из кармана эту злополучную десятку и отдаст ему. Оба знали, что это произойдёт довольно скоро, поэтому ни один из них не совершал никаких резких движений, все мизансцены давно отработаны и выучены, и сыгранная сто раз пьеса продолжается, действие за действием… Но в ту ночь всё произошло совсем не по сценарию. Тяжело дыша, Антон отошёл, постоял у разделочного стола спиной к ним, Лене показалось долго-долго, а потом, почти не разворачиваясь, метнул в их сторону лежавший на столе нож. Она видела, как летит мимо нож, время замедлилось настолько, что можно было рассмотреть на лезвии возле ручки не отмытые после готовки оранжевые ошмётки морковки. Нож пролетел совсем рядом, глухо ударился плашмя о стену и упал на пол. Антон всё так же стоял, отвернувшись.

– Возьми.

Она достала из кармана десятку, положила её на край стола, встала с табуретки и ушла с дочкой в спальню. Она слышала, как хлопнула входная дверь, уложила дочку, та молчала, когда они сидели на кухне, а теперь раскапризничалась. Лену трясло мелкой дрожью, но она успокаивала девочку, гладила её по спине и плечикам, пока та не заснула. Антон домой не вернулся, и утром она собрала какие-то вещи и ушла из этого дома навсегда.

Володя видел, что мать что-то вспоминает и думает, как ему это что-то рассказать, не торопил её. А сам мыслями почему-то оказался в своей квартире. Ранним утром он уходил по делам, мужики ждали его у подъезда. Он посмотрел на спящую, зарывшуюся лицом в подушку Лерку, поправил на столе стопку пластинок у проигрывателя, их разноцветные конверты рассыпались, он собрал их, сложил – «Аквариум», «Кино», «Алиса», «Чёрный кофе». Лерка проснётся, наверняка будет слушать, потом приберёт. В пустую прихожую из кухни падали лучи встающего утреннего солнца, в которых плавали крохотные блестящие пылинки. У двери стояли всего две пары обуви – его кроссовки и Леркины остроносые туфли на высоком тонком каблуке, цвета кофе с молоком, по разные их стороны свешивались ремешки с маленькими блестящими пряжками. Уже обувшись, открывая дверь и выходя в подъезд, он всё смотрел на эти туфли, да и сейчас видел их в мельчайших подробностях… Почему он вдруг вспомнил их сейчас?

Он потёр виски и посмотрел на мать. Калерия Кирилловна наконец решилась и начала рассказывать.

– В общем, дала я тогда Лене денег, и она уехала куда-то к родственникам, в Таджикистан, что ли. Да, в Таджикистан, потому что деньги она мне потом переводом из Душанбе прислала. Связи мы с ней не поддерживали, а после 1991 года, когда там гражданская война была, уж не помню, как, слухи просочились, что вся их семья погибла…

Володя кивнул.

– Ну да, немудрено. Так, помнится мне смутно, дядя Антон тоже погиб, ещё в семидесятые, вроде…

Калерия Кирилловна отвернулась к окну, но продолжила.

– Тогда казалось, что лучше бы погиб. Не смотри на меня так, – она повернулась к нему. – В Америке он остался. Что ты глаза такие делаешь? Поехал со своим ансамблем народных инструментов на гастроли, так всем трио балалаечников там и сбежали от своих. Ох, что было! Нас трясли с год, наверное… Но это ладно. Ведь вот хитрый какой – и балалайку выбрал потому, что народных музыкантов чаще на гастроли за границу отправляют, мол, они лучше русскую душу музыкально раскрывают… Я, честно говоря, даже обрадовалась, когда он сгинул, думаю, как хорошо – на Володьку не будет плохо влиять, а то он уж тогда тебя в карты учил играть, да рассказывал всякую ерунду… А тебе восемь лет всего…

Володя засмеялся.

– Ой, мам, насмешила… Влиять… С этим понятно всё. И что случилось-то? Почему ты мне сегодня это всё рассказать решила?

Калерия Кирилловна достала из кармана фартука конверт.

– Что-что, вот что! Оказывается, нигде он не сгинул там, в Америке своей, а очень даже удачно пристроился, не знаю уж подробностей. Да только умер он полгода назад очень богатым, казино у него было, денег какие-то миллионы. И часть всего этого он тебе завещал.

– Что? Что ты сказала?

Сын выглядел потрясённым, он совершенно не ожидал услышать такое, но в глазах уже загорелось то, чего мать увидеть боялась – он так явно обрадовался этому сообщению, такое облегчение сквозило во взгляде, что теперь испугалась она. Ей показалось, что это облегчение как-то сильно связано с тем, почему он в последнее время очень редко появлялся, и даже полчаса назад выглядел так, словно тащит на плечах такую тяжесть, что вынести её ему не под силу.

– Володька! – Калерия Кирилловна пыталась не дать ему пришедшее из Америки письмо.

Но он уже вырвал у неё из рук конверт, достал оттуда два листа бумаги. Один был от руки написан по-английски, он отложил его в сторону. Второй, копия, был составлен по-русски. Володя начал читать, произнося фрагменты вслух: «Энтони Сибер, урождённый Антон Максимович Сибирцев, имея возможность распоряжаться своим имуществом в здравом уме, делаю это свободно и добровольно…»; «отменяю все предыдущие завещания и кодицилы¹⁹»; «Наследником (Beneficiary) назначается Сибирцев Владимир Николаевич, проживающий: Российская Федерация, Город…»; «Исполнителем (Executor) завещания назначается м-р Ирвинг Фоули, адвокат, проживающий: США, город Санта Фе, штат Нью Мексико…»; «Завещание является тайным²⁰, составлено на двух языках – английском и русском»; «Моей жене Нэстэси Сибер и её сыну Редклифу Найлу…»

– Охренеть! – Володя оторвался от письма и посмотрел на мать. Та кривила губы и смотрела на него, как на больного. – Мам, зря ты…

– Володька! – Голос её звучал умоляюще. – Откажись ты от этих денег! Нельзя чужое брать, не принесёт тебе это ничего хорошего, кроме неприятностей… Откуда мы знаем, как он эти деньги получил, что ему пришлось для этого сделать. Это ведь Америка, чёрт знает, где, как там и что. А что тебе надо будет сделать? Ты поедешь туда, один, в чужую страну, к чужим людям… Володька, опомнись, сынок… А если тебя там убьют или искалечат?

А он почти не слышал её, мысли его были заняты совсем другим. И Калерия Кирилловна, наблюдая за сыном, уже поняла, что разговаривать сейчас смысла никакого нет.

– Сынок, ты, может, ночевать дома останешься? Чего тебе сейчас тащиться через половину города, отсюда и до офиса куда ближе…

Он помедлил, словно пытаясь сконцентрироваться и понять, что она ему говорит. Кивнул, да, пожалуй, останусь. Сложил листки в конверт и спрятал его во внутренний карман пиджака, отхлебнул из кружки остывшего чая и посмотрел вслед выходящей из кухни матери. Тёплый душ совсем не взбодрил, а даже отнял последние остатки сил. Сны снились какие-то странные, обрывочные. Вот он идёт по улице чужого незнакомого города, понимая, что это Америка, но все вывески почему-то на русском языке, и все встречающиеся по пути люди говорят по-русски. Но никто не обращает на него внимания, смотрят сквозь него, а когда он пытается с ними заговорить, его не слышат и не понимают, словно он говорит на никому не понятном и совсем не существующем языке… Он начинает злиться, и вдруг оказывается внутри автомобиля, мчащегося на огромной скорости по многополосному хайвэю. Откидывается на сиденье, наслаждаясь скоростью и незнакомыми пейзажами, и вдруг видит впереди Лерку в узкой джинсовой юбочке и такой же блузке, стоящую на узеньком островке между встречными полосами движениями. Мимо со свистом проносятся в обе стороны машины, обдавая её горячим спёртым воздухом, а она слегка поёживается, поводя плечами, внимательно вглядывается в пролетающие автомобили. Непостижимым образом в плотном потоке машин она видит его, делает шаг навстречу, но тонкие ремешки туфель вдруг расстёгиваются, цепляясь блестящими пряжками за неровности асфальта, и вот её уже не видно из-за встречных машин. А на линолеуме прихожей стоят только его белые кроссовки…

Он открыл глаза. Сердце колотилось мелко и прерывисто, во рту было сухо и очень хотелось пить. Володя вышел на кухню, налил в стакан воды из чайника и жадно выпил. Внизу во дворе раздражающе мигал фонарь, остальные светили мертвенным синеватым светом. Стрелки висящих на стене часов показывали три ночи. Он лёг опять, пытаясь преодолеть вращение каких-то цветных пятен перед закрытыми глазами…

Следователь был занят и попросил подождать его в коридоре. Володя уселся на один из соединённых в ряд стульев, вытянув ноги и глядя куда-то в потолок. Вдали, где-то в начале коридора, раздалось цоканье каблуков. Это шла по направлению к нему Лана. Она улыбалась, как всегда, насмешливо. Присела рядом, заглянула ему в лицо, притронулась холодными пальцами к его щеке.

– Вова, что за мировая скорбь? Всё прекрасно и удивительно, ты совсем скоро будешь свободен, как ветер. Надо радоваться, а ты печален почему то… Что ещё случилось?

Он внимательно посмотрел на неё, прищурился и вдруг сказал, словно решившись:

– Лана, ты английский знаешь?

Она очень удивилась, это было видно, но ответила спокойно:

– Знаю. А что такое?

Он достал из кармана пиджака конверт и подал ей. Она достала документы и начала читать, периодически коротко взглядывая на Володю, который, отвернувшись, смотрел на дверь кабинета следователя. Лана аккуратно сложила документы обратно в конверт, подала ему и спросила, уже без обычных своих насмешек и издёвки:

– И что ты думаешь делать?

Он пожал плечами.

– А что тут думать? Прыгать надо…

– И далеко ли ты упрыгаешь? Без языка, без адвоката, вообще без помощи?

– У тебя есть какие-то предложения?

– Конечно. Я с тобой поеду. Как адвокат. Да ладно, не парься, не буду я тебя доставать, нужен ты мне сто лет… Заключим с тобой соглашение, ты мне заплатишь потом, когда получишь бабло своё, по таксе, и гуляй… Давай так?

– А как же твои начальники? Отпустят тебя просто так?

– А я никому ничего объяснять не буду. В отпуск поеду. У тебя загранпаспорт есть?

Он кивнул:

– Есть. Только я прямо сейчас ехать не могу, мне надо кое-какие дела порешать, не знаю, правда, надолго ли это…

Лана опять вернулась к своему обычному издевательскому тону.

– Ой, Вова, кончай хитрить, знаю я всё про твои дела. Да что я, все уж знают об изменениях в твоём одиноком статусе! Загранпаспорт мне оставь и езжай, куда хочешь. Думаешь, ты, такой умный, пришёл в консульство, и тебе прямо завтра американскую визу выдали? Ага. Месяца три ждать придётся в лучшем случае, если не полгода, даже если я за это дело возьмусь. Давай, бенифициарий, пойдём к следователю, а потом за паспортом…

Чёрная осенняя ночь стыла за окном, иногда её прорезали огни скользящих вдоль дома машин. Володя спал сегодня совсем без снов, тяжело и обморочно. И где-то на периферии сознания звучало старое, почти забытое…

После красно-жёлтых дней

Начнётся и кончится зима.

Горе ты моё от ума,

Не печалься, гляди веселей.

И я вернусь домой

Со щитом, а, может быть, на щите,

В серебре, а, может быть, в нищете,

Но как можно скорей²¹…

А где-то далеко, почти за три тысячи километров, ворочалсь в постели Лерка, пытаясь найти более удобную позу, гладила живот. Она так устала за день, ей смертельно хотелось спать, а ребёнок наоборот расшалился не на шутку. Что-то опять происходило в этом бесконечном пространстве вокруг неё… Она устроилась полулёжа, полусидя, подсунув под поясницу подушку, и закрыла глаза. Никаких мыслей, только в усталой голове носилась, чётко отбивая ритм, вспомнившаяся сегодня песня. Осень, что ли, навеяла, а может, ещё что…

А мне приснилось: миром правит любовь,

А мне приснилось: миром правит мечта.

И над этим прекрасно горит звезда,

Я проснулся и понял – беда…²²