Остальные лица в драме удивительно полны и жизненны. Все они новы, некоторые же из них блещут особенною новизною в нашей литературе. Например, Кулигин, механик-самоучка, или барыня с двумя лакеями. Последняя, впрочем, останавливает наше внимание не как лицо, не как характер: она только очерчена автором. В ней поражает вас, скорее, мысль вывести такое лицо на сцену и дать ему известное значение. В самом деле, без него драма была бы как-то неполна. Она лишилась бы некоторых красок, очень нужных для общего тона картины.
Кулигин другое дело. Он одно из главных второстепенных лиц в пьесе. Хотя он является нам только с одной стороны, со стороны добряка и мечтателя, в него все-таки положено автором много жизни. Он врезается в памяти своею симпатичностью. На сцене встречаешь его с удовольствием, прощаешься с ним с сожалением. Это самоучка-механик, поэт в душе, мечтатель. Он ищет перпетуум-мобиле и бредит им, любуется красотами природы и декламирует стихи Ломоносова, затевает филантропические затеи вроде солнечных часов и громоотводов и его за это гонят, а он за это счастлив. Добрые люди его любят, а от злых он весь уходит в свой перпетуум-мобиле, в свои громоотводы – ищи его там. Характер его родственен с характером Катерины. И он, по всей вероятности, не без бурь и не без ран сердечных дожил до седых волос. И ему горько жить среди людей, которые его не понимают и для которых он «антик, химик». Но у него есть перпетуум-мобиле, которого не было у Катерины – вот бы ему только «деньжонками раздобыться на модели», а перпетуум-мобиле он найдет непременно. А когда найдет, то получит от англичан целый миллион рублей и то-то добра наделает. А пока вы с ним лучше и не разговаривайте об этом мобиле: он от вас сейчас же улизнет, потому ли, что ему уже наскучили толки с профанами об этом, или просто он боится неверия и насмешек. Вероятно, боится.
Наряду с старухой Кабановой, женщиной пожилой, черствой и страшной формалисткой, стоит другой самодур, именитое лицо городка, богатый купец Дикой, дядя Бориса. Лицо, схваченное необыкновенно художественно. Он вечно дурит и сердится, но не потому, чтоб был зол от природы. Напротив, он мокрая курица. Трепещут перед ним одни домашние, да и то не все. Кудряш, один из его приказчиков, умеет с ним разговаривать; тот слово, а этот десять. Дикой его побаивается. Когда в первой сцене своего появления Борис ответил ему довольно резко, он только плюнул, да и ушел. Он сердится потому, что скверный обычай завелся: всем рабочим его нужны деньги и все к нему за ними лезут. О жалованье ему и не заикайся: «У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, – говорит Кудряш, – изругает на чем свет стоит. Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? нешто ты мою душу можешь знать! А, может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Только в такое расположение он еще никогда не приходил. Сердится он тоже не потому, чтоб мог беспрестанно сердиться, чтоб желчь у него то и дело разливалась или печёнка была испорчена. Нет, а так, для острастки, чтоб под сердитую руку денег не просили. Ему даже нелегко рассердиться; заберет он себе в голову подозрения, что нынче у него будут просить денег, вот он и придирается к домашним, раскипятит себе кровь и пошел на целый день: такую задаст острастку, что все от него по углам прячутся и денег, может быть, и не попросят. Он любит выпить, а уж если русский человек пьет, то он не злой человек.
Другое дело старуха Кабанова. Эта точна женщина с характером. Те же верования, которые в поэтической душе Катерины пробуждают такие светлые образы, совершенно засушили от природы уже суховатое сердце старухи. Жизнь не имеет для нее ничего живого: для нее это ряд каких-то странных и нелепых формул, перед которыми она благоговеет и настоятельно хочет, чтоб другие благоговели перед ними. Иначе, по ее мнению, свет вверх дном станет. Самый незначительный акт в жизни понятен для нее и позволителен в таком только случае, если принимает вид известной обрядности. Проститься, например, жене с мужем нельзя как-нибудь просто, как все прощаются. Сохрани Бог; у нее про этот случай есть разные церемонии, в которых чувству не дается никакого места. Жене, проводив мужа, просто поплакать и погрустить у себя в горнице нельзя: чтоб соблюсти приличие, необходимо повыть, так чтоб все слышали, да похвалили. «Уж больно я люблю, милая девушка, слушать, коли кто хорошо воет-то!», – говорит странница Феклуша (вот еще главное лицо в этой драме).
А между тем старуху Кабанову тоже нельзя назвать злою женщиной. Она очень любит сына, но ревнует его к снохе. Точит она всех в доме: вот уж у нее привычка такая точить, а главное, она убеждена, что этим дом держится и что чуть она перестанет блюсти порядок, весь дом распадётся. На сына с снохой она смотрит как на детей, которых нельзя выпустить из-под опеки. Никакого порядку тогда не будет, спутаются они совсем «на покор, да на смех добрым людям». В одном из своих монологов (явление VI, действие II) она очень метко и резко сама себя рисует: