– Почему он не грустит о матери? – интересуются через несколько минут с другой стороны зала.
Я уже и позабыл, что по сюжету у главного героя умерла мать. А он тут кутит напропалую.
– Напоминает Дядю Ваню, только осовременено, – вклинивается кто-то третий.
Внезапно включается тусклый свет – не такой, который обозначает антракт, но и не такой, который позволяет продолжать спектакль. Актеры – кто был и не был на сцене – выстраиваются в линию, будто на военном смотре.
– Я не грущу, потому что она толком не воспитывала меня, – молодой человек, играющий сына, спрыгивает в зал и шагает вдоль прохода, разглядывая зрителей. – Я не любил ее…
Неожиданно для всех он принимается подробно и эмоционально описывать их взаимоотношения – как американские горки, от секундной любви до вечной ненависти. Молодой человек страдает так естественно, что становится непонятно, рассказывает он личную историю или же играет роль. Руки его взлетают к небесам, когда это уместно, и прижаты к телу, когда махать совсем не нужно; тело его несколько раз падает на колени, гармонично и вовремя, и кажется, что по-другому передать чувства просто невозможно.
В наших глазах стирается грань между вымыслом и реальностью. Мы будто наблюдаем настоящую жизнь, отчего (мне пришла такая мысль) начинаем считать себя невидимыми богами, со стороны взирающими на людские страдания. Кто-то из ближних к месту действия рядов даже всхлипывает.
Закончив монолог, актер оседает на пол и прячет голову в коленях.
Зал томится в напряжении, ожидая еще большего эмоционального взрыва, но вместо этого на сцену выходит молодой человек и встает рядом с труппой.
– Это режиссёр, – шепчет мне друг.
– Вот почему сюжет не такой? – один из зрителей партера вскакивает на ноги и тычет двумя руками на только что страдающего актера. – Вместо этого он серый и гораздо менее удачный, чем в «Гневе бога».
Кажется, я где-то слышал, что «Гнев бога» – предыдущий спектакль этого режиссера.
– Очень п�