Гелия обрадовалась его визиту, страшась спать одной в такую ужасающую непогоду, грозящую перерасти в природный катаклизм. Мечтала, конечно, выспаться одна, но чего уж. Не трогая её, Рудольф развалился едва не поперёк её обширной постели, мешая и раздражая своей вознёй.

– Да спи же, наконец! – прошипела она.

– Гелия, – и он полез ласкаться без желания чего-то большего, и от него явственно разило посторонней самкой и его собственной неотмытостью.

– Иди, отмойся!

– Не хочу. Хочу спать, – но спать мешала одна мысль, а самой этой мысли мешал наваливающийся сон. – Гелия, давай расстанемся.

Она не ответила.

– Я же не старый аристократ, уже несущий в себе продукты распада и булькающий время от времени в укромном стойле от принятия порции освежающего секса. Я, конечно, неприхотлив в быту, я не обладатель рощ и дворцов, я функционирую как подземный автомат, но я хочу тоже время от времени роскоши взаимного человеческого чувства. Я устал от твоего ослепительного и ледяного сияния, моя звёздочка. И у меня есть же своё мужское самолюбие, потребность, если уж не в ответной любви, так в сексуальном комфорте.

– Какой нужен ответ? Скажу: я согласна, а ты примешься душить? Или опять сломаешь руку в припадке ярости, будешь выпытывать имя любовника?

– Я хочу поменять декорации, Гелия. Я буду платить деньги Хагору, навещать ребёнка сам, но оплачивать пустующий этаж, где ты обитаешь, твою роль королевы и корыстную свиту около тебя – нет. Будь свободна. – После этого он подкатился к ней, сунул руку между её прохладных прекрасных ног. – Единственная малость в тебе, дающая радость от прикосновения, но никогда не отзывающаяся по-настоящему. Ты как игрушка, Гелия, ты можешь только обманывать глаза, украшать собою интерьер, но не обитать рядом в подлинном смысле.

Гелия повернулась к нему, милостиво обняла, радуясь искренне, что в такую страшную бурю она не одна. А с ним рядом ей не была опасна никакая буря. Она потянулась к нему, предлагая то редкое удовольствие, которое становилось взаимным. Иногда по непонятной причине она обретала некое подобие, нет, не страсти, а чувственности. Она умела, если хотела этого, давать приближение к счастью, неведомо где и когда утраченному, своими ответными нежностями на его всегда страстную жажду, обращённую к ней. Он обнял её, ощущая на данный момент, увы! Свою полную опустошённость, благодаря ураганному натиску Ифисы. Она как смерч высосала из него всю наличествующую силу. И тут даже «мать Вода» была бессильна. Гелия мягко ласкающей рукой провела по его спине и тут же нащупала царапины. Он поморщился. Ифиса оставила росчерк своих ногтей не без умысла.

– Что это?! – Гелия отодвинулась, не желая приласкать, как только что хотела.

– Я был на вечеринке, а в цветнике, в котором я валялся, были спрятаны колючки.

– Почему ты валялся на клумбе? И к тому же без рубашки?

– Мне пришлось искупаться в болоте. Вот так я провожу своё драгоценное и редкое свободное время, поскольку ты меня отторгаешь почти всегда.

– Она кто? Или это только замысел на будущее? Надеюсь, не Ифиса?

– А ты против Ифисы? Вот представь, она будет обитать тут, а ты в каморке на несколько персон, где у тебя растащат твои платья и твои драгоценности. Тебя будут толкать в спину, шипеть в лицо, царапаться от ревности, воровать твои скудные деньги, интриговать на каждом шагу. Заставят тебя мыть посуду, а также и общее отхожее место. Ты только представь, в какой ядовитой сероводородной атмосфере ты будешь обитать! Ты заплачешь о горной покинутой пещере тогда. Но что будут значить для меня твои слёзы? Мало ли таких тут, всех не приголубишь.

– Ифиса найдёт, кого ей подкармливать на твои деньги! А уж эта постель не будет пустовать ни одной ночи, пока ты будешь исправно функционировать в своём подземелье или в горах. Она не обладает твоим пониманием должного и недолжного, чистого и нечистого. Твоя щепетильность в вопросах чистоты будет опрокинута. И боюсь я, дело не обойдётся избиением букетом с колючками в публичном месте. Ты рано или поздно свернёшь ей шею. А это будет гораздо труднее, чем мне. Вон какая у неё упитанная шея! И спать тебе придётся на самом краю, она займёт всю ширину постели! А в твою пирамиду как ты её приведёшь? «Это ваша мама прибыла к вам»? – спросят тебя твои подчинённые. Она же старая! Ею и старики уже пренебрегают!

– Ого! Выплеснулась. Она ничуть не старая. Моя ровесница, если не моложе. Или я уже тлен в твоём понимании?

Гелия закуталась в плед, замоталась, чтобы стать ему недоступной. – Я пойду спать в гостевую комнату. Там удобный диван, – но она лгала, она боялась уходить в другую комнату, где ей в одиночестве пришлось бы слушать завывания ветра и угрожающий треск в саду. – Пусти! То-то духами моими от тебя несёт. Ифиса воровка, всегда тащит у меня из комодов всё, что я не могу постоянно контролировать. Она разграбит ваш «ЗОНТ», вот увидишь. А если ты допустишь её в подземный город, то и там будет бытовое опустошение. У неё же необъятные карманы! И сумки потайные всегда при себе. Как развернёт свой мешок, так всё и вытащит!

– Гелия, моя козочка, – Рудольф, довольный, смеялся, – как отрадна твоя бодливость, твоя ревность! Но если это не Ифиса?

– Кто?

– Нэя.

– Нэя? – Гелия уткнулась носом в стену, завозилась, запуталась в пледе, – Нэя не способна на подобные отношения. Ей необходим муж, союз с которым освятит зелёный огонь в семейном алтаре в Храме Надмирного Света. Но ты же боишься наших ритуалов? Или так её возьмёшь? Обесчестишь? И не обзывай меня козочкой, это термин для продажных женщин!

– Гелия, обними меня, только обними. Мне ничего больше не нужно, только чувствовать твоё существование рядом. Ты моя «Мать Вода», хрустальная, прохладная, изменчивая и желанная всегда. Как сказал Чапос, люди её творение и её сосуды. Мне никто не нужен больше, чем ты. Скажи, что я тоже тебе необходим. Ну? Да?

– Да.

– Поцелуй меня.

– Уже и поцелуй, а потом?

– Потом спать.

– Сначала иди в комнату для омовений. Приволокся после гульбища, осыпанный какой-то пудрой, обслюнявленный этой…! Она одержима только мужчинами, только необъятной, как и она сама, похотью. Только ради этого живёт, трудится, имитирует творчество, к которому не способна, чтобы имитировать любовь, которой тоже не ведает ни к кому. Чтобы обрядившись в бесстыдные одеяния отловить, напоить, распотрошить. Кто подвернётся, того и ухватит. Старца с туманом вместо отживших мозгов, молодого на позорный раз. Она потомок той безумной расы, которая сожгла собственную цивилизацию за горами и ту её часть, где теперь живёт страдающий сброд Паралеи по эту сторону гор. Сохранились предания, и даже книги существуют у редких коллекционеров. Они ни в чём не знали границ. Она же полукровка, ты не заметил её розоватых волос? Какая Нэя тебя полюбит? И что ты ей предложишь? Свой привычный стиль отношений – «Дай, подай, поднеси»? А то и «сука, подстилка, терпи, раз стала моей вещью»? Может, и ноги предложишь ей помыть себе на ночь ради остроты сексуального чувства?

– Ну, ты и злюка, хотя и сотканная из звёздного вещества. Ифиса – лучшая из женщин, которых я тут видел. Только мне она без надобности. А как стараются ваши козочки угодить любому ради иллюзорной возможности скакнуть чуть повыше того земляного пола, носом в который они существуют. Ты ничего не ценишь, но, на то ты и звёздочка, чтобы презирать освещаемые тобою низины. Холодить и мучить недосягаемой высотой. Гелия, как хочу я домой, и как хочу я иногда плакать от тоски. Как легко плакалось той рептилии Чапосу, на то он и рептилия. Оплакивать то, что он пожрал. А та сетка, она теперь непреодолима…

– Какая сетка?

«Та, что осталась на Земле», – мог бы он сказать, но промолчал. За сеткой гудел ветер, гнул некошеные выцветшие травы до самого горизонта неоглядных степей, и плакала девушка, утраченная и неповторимая…

Ночной плач Ифисы

Утраченная и неповторимая красота её осталась в прошлом. А то, во что она выродилась, сама Ифиса уж никак красотой не считала. Но многие считали её красоткой, особенно стареющие блудники. Что же. Ифиса не возражала им никогда, напротив, всячески обманывала их зрение и органы чувств умелой подачей себя как невероятно изысканной особы. Она любила себя сильно и абсолютно осознанно, если сравнить это с юными годами, когда девушки себя ценить не умеют. И, пожалуй, впервые в жизни она жалела, что она это она, совсем не похожая на глупую юную Нэю. Хотя она никогда не хотела быть и самой Гелией, как ни завидовали Гелии все, в том числе и сама Ифиса временами.

Она тоже не могла спать. Буря, грохотавшая за окнами, её не тревожила, и она даже не встала и не подошла к окну, чтобы разглядеть, что за вой, что за погром там происходит. Уж сколько таких вот бурь она пережила за свою жизнь, что будет, то и будет. Рухнет дом, значит, рухнет. Нет, значит, нет. Перевозбуждение, усталость, – она металась в одинокой постели в своём уютном внешне, да невесёлом жилье. Жаждала опять прижаться к человеку-загадке, к ласковому и крепкому, страстному и неизрасходованному Рудольфу. Его глаза – нездешний свет, в руках сила, от него идет непонятное пронзающее излучение, как будто в его сосудах не кровь, а плазма, а сам он – прекрасный фантом сознания тоскующей Ифисы.

И как противоестественно влюблён в него злодей Чапос. Чапос ненавидящий, так обозначила бы его Ифиса, ненавидящий метафизически и абсолютно всех, не исключая и свою мать с отцом. Он ревновал её, женщину, к Рудольфу! Он пожирал его глазами, из которых изливалась вопиющая о себе любовь монстра к недостижимой высоте и красоте. Тёмный утаиваемый восторг ума, страдание, не имеющей возможности себя излить, души. И никакого отношения к низшей сексуальности, понятно, любовь эта не имела. Она была сродни метафизической тоске одолеть недостижимое. Она не могла разрешиться как у Ифисы, женщины, в чувственном раскрытии себя – неполном, ущербном и для самой Ифисы.

Поэтому Ифиса не понимала чокнутую, пусть и потрясающую Гелию, ненавидела так не вовремя влезшую в дом Гелии никакую будущую актрису Нэю. Как ни старались эту нищую аристократку обучить лучшие педагоги, она обречена быть только швеёй – будущей обслугой таких бесподобных женщин, как она, Ифиса, к примеру. Ифиса, о чём не знала Нэя, интриговала в театральном училище, чтобы Нэю перевели на костюмерное отделение, где был недобор, и это было искреннее убеждение Ифисы, что Нэе не место в мире лицедейства. Но не встреть Ифиса Нэю у Гелии, и знать бы она не знала, что Нэя существует на свете, пусть и как сестра тайного от всех, кроме Ифисы, бывшего актёра Нэиля. И синеглазую тихоню перевели в другое отделение, как ни лила она слёзы, это было понижение в уровне обучения, это было, по сути, подсобное ремесленное приложение к театральному миру. А не суйся со своими тряпичными шедеврами, не лезь за пазуху, да взрывной и непредсказуемой, но к бескорыстнейшей Гелии, добрячке с душой без наличия всяческих замков. Приходите, живите, ешьте и пейте, воруйте, пользуйтесь! Но Ифиса следила, выгоняла, прятала, устраивала нагоняи, за что и была в особом уважаемом статусе у Рудольфа – реального хозяина, не следящего за своим хозяйством. Как и за Гелией, увы! Или в данном случае – не увы? Ифиса ревновала подругу ко всем, кому доставалось её ласковое слово, благодарный взгляд.

Бабка Нэи негодовала, но сделать ничего не могла. Кто она, старая разжалованная аристократка – нищая шлёпанца, и кто Ифиса блистательная? Да и со вкусом у этой Нэи полная неопределённость. Пусть и проявляет она порой превосходящие границы юного возраста прорывы в швейном искусстве, всё в ней зыбко и пребывает в становлении. Припёрлась к Гелии в синем платье и в красных туфельках. А туфли, о ужас, – оторочены дымчатым воздушным мехом древесных обезьянок! Живодёры, кто убивает милых и маленьких лесных прыгунов ради своей наживы, и мерзавцы, кто поощряет эту охоту, покупая никчемный, хотя и красивый мех-пух для недолговечных нарядов. Сама Ифиса никогда не украшала себя никаким мехом, как аристократки. И в этом до чего же они были подобны дикарям из отдалённых и нецивилизованных краёв. Что напрямую свидетельствовало об их собственном происхождении от недавних дикарей, по случаю окультуренных прежними и исчезнувшими в результате глобальной катастрофы хозяевами планеты. А прежние выжившие рабы тотчас же и прыгнули на освободившееся место бывших господ, позаимствовав их обычаи, но, не забыв своих собственных дикарских предрассудков. Не иначе старая Ласкира расстаралась, украсив обувь внучки, посылая сигнал тем аристократам-вдовцам, у кого возникнет жажда приобрести себе дорогущую согревающую игрушку для остывшего супружеского ложа. Для простонародья тайный символический язык, явленный в вещах, был неведом, а Ифиса-то была в курсе дела. Подобная обувь означала, что девушка хороших кровей и знатного рода достигла того самого возраста, когда такая же нежная опушка чуть тронула сокровенные части её наливающегося сладким соком тела, что она готова для воспроизводства прекрасного здорового потомства. Её бедность для стареющих вельмож ничего не значила. Тут главными были чистота и незапятнанность пригожей юницы аристократического происхождения. Вдобавок к этому Нэя завязала узкие ленточки вокруг изящно выгнутого подъёма ног, украсив их какими-то блестящими штучками. Эта была уже её собственная добавка к творчеству хитро-мудрой бабки. С какой детской куклы эта блёклая завязь будущей женщины срисовала подобную несуразицу? Кристаллы на обуви, понятно, изобретение Гелии. Но бантики эти, кружева, разрезы, всюду. Стояла, глазки в пол, ножками, обутыми в красную нелепицу, шаркает, вроде уходит, а сама стоит как врытая, и грудь вперёд выставила, дав тем, кто не слеп, увидеть её девственное сияние. Рудольф открыл рот, глаза таращил шире невозможно, – мужики все животные! А эта Нэя, готовая хоть сейчас лечь с ним в постель, играла полное непонимание ситуации, сущее дитя, мол… А бабка-колдунья знала, что нужный взгляд мимо не пролетит и, минуя сознание самого ловца, символ достигнет цели!

Ифиса вдруг сделала открытие, что она ошиблась, но об ошибке не пожалела ничуть, – Нэя актриса прирождённая, актриса с тонкой интуицией и глубоким психологизмом, раз мгновенно уловила, чем пронзить, поразить такого как Рудольф, увиденного ею впервые. Впервые! Воплощение небесной чистоты озарило сумрачную прихожую жилища непрактичной Гелии. Как ни платит Гелия наёмным бабам, а вечная грязь, потому что спроса нет за халтурную работу. В углах, заметённые туда, сваленные клоки пыли и волос, а тут явилась сама дочь Надмирного Света в несусветных бантиках, в красных туфельках. Он долго не сводил глаз с этих её бантиков, с туфелек, отороченных туманным мехом. Или же ножки, а не туфельки впечатлили, не поймёшь и не спросишь. А потом с приостановленным дыханием поехал взглядом выше, а Ифиса весь маршрут тот отслеживала. И когда они глаза в глаза замерли как навек, Нэя и Рудольф, Ифиса стремглав понеслась за Гелией и вытащила её. А Гелия выходить не спешила. Боялась внезапного визита благодетеля.

Но разве Ифиса не наблюдала эту Нэю в её оголтелом преследовании Реги-Моши, на что сам Реги-Моша снисходительно и довольно прикрывал глаза. И где там была стыдливость и кроткая тишина? Пылила за Реги-Моном, едва не бежала в прискок, глаза собственнически сверкали, как на того, кто ей всегда принадлежал. У Ифисы – искушённой актрисы удивление на преображение маленькой портняжки перешло за всякую грань. Ифиса готова была поклясться, что Нэя Рудольфа искала. Выжидала сей миг давно, готовилась давно. А Реги-Мон был как отвлечение, развлечение, лёгкое увлечение. Так пьют сок, смачивают губы перед главным насыщением.

Ифиса даже слегка шикнула на Нэю, шла бы ты! Но тихо, боясь главного хозяина. Нэя её если и видела, то презрела. И только когда Гелия лениво повисла на своём личном живом имуществе, обвила Рудольфа руками, Нэя спохватилась. Как бы случайно открывшееся, высунувшееся плечо прикрыла пелеринкой. Всё таскается сюда, злилась тогда Ифиса на Нэю. При том, что не получает ни капли за свои швейные труды от Гелии. Гелия проявляла жадность только к деликатным людям. Гелия была расточительна только на себя одну, да на тех, кто умеет делать рот скорбной дугой вниз, а глаза любящими её, Гелию, больше собственного благополучия. Как она недавно орала на Ифису за съеденные пирожные, с которыми собралась попить своего отвратительного горького «чайку», непонятно откуда его берущая. «Обожрали всю»! – орало это, не способное розоветь даже в приступе негодования, совершенство. – «В своём доме не могу ничего найти. Только собралась перекусить. Нет! Всё проглотили, безмерные пасти»! В своём! Если бы в своём! Но Гелия это блеск, это известность, это искры летящие, опаляющие во все стороны, пусть и похожа их творческая жизнь на миг слепящего фейерверка под ночной твердью. А тут – какой несопоставимый личностный масштаб, негодовала Ифиса, она и Нэя, а Нэя – избранница лучших людей. Она тут же отбросила из определения «лучших людей» Чапоса – бандита, но и он был нарасхват, как она наслышана была о нём. Она тянула горячие руки в тёмную пустоту, где его не было, не Чапоса, понятно. В то время, как Рудольф обнимал ту, которой был в тягость, и не вспоминал уже об Ифисе.

Ночной вопль Чапоса

Не вспоминал уже об Ифисе и Чапос. Несмотря на то, что она весь вечер оскорбляла его, а он оскорблений никому не прощал. Он ничуть не боялся истошно-угрожающих завываний бури, зная крепость старого, приземистого и толстостенного дома, где обитал в одной из каморок, сдаваемых в наём. Окна же были маленькие, круглые, высоко над полом, стёкла дешёвые и также толстые, их так просто не вышибешь. Два сдвоенных окна зловеще затрещали, когда сваленное ураганным порывом дерево упёрлось в них раскидистой макушкой, но уцелели, и теперь были уже в полной безопасности, защищённые такой вот неожиданной преградой для напора ветра. В запущенном и не убираемом никогда жилище Чапоса наступила кромешная тьма. Да и убирать там было нечего, Его жильё мало и отличалось от того стойла в «Ночной Лиане», только и было там, что его жёсткое лежбище. Он лежал неподвижным тяжким бруском, едва дышал от обжорства и передозировки напитка из синей ёмкости, но упорно и скорбно глядел в чёрную пустоту, видя там, вовне или в себе самом, – что не было ему понятно, – синеглазую девушку.

– Моя радость, моя щебетунья, ну подойди чуть ближе. Положи на пылающий лоб маленькую атласную ладошку. Утишь мою вечную боль во лбу, о которой никто не знает, а я вынужден заливать себя наркотическим пойлом, от которого сохнет моё нутро, и реальность плывёт туманом перед моими глазами, лишается красок и красоты. Сердце каменеет… – и тут камень, сорванный откуда-то, бухнулся о стену снаружи.

– Злость распирает мои кишки, бурчит в них неутолимым голодом, требует глумления над не виновными. А ты моё исцеление, моё очищение… – и ветви за стеклом натужно шуршали в ответ – чищ – чищщ.

– Моя сочная, первозданная ягодка, как жажду я вкусить тебя. Пусть даже потом и умру … – и ветер отвечал ему глухо – у-у-у!

Только светлый мираж девушки, пятясь от его растопыренных рук, растворился в тёмном неприбранном углу, оставив неясное синее мерцание там. Кряхтя, Чапос вылез из кома постельного несвежего белья, сунулся в тот угол и нащупал там пустую бутыль «Матери Воды» с открученной пробкой. Слабый травяной и всё равно глубоко и тонко пронзающий дух вошёл в его ноздри. Пятясь назад, не имея сил на правильную координацию движений от выпитого в «Ночной Лиане», он плюхнулся в постель и прижал к мохнатой груди холодную девушку – сосуд. Страстно лизал её, скользкую и стеклянную. Пустую, синюю…

Ночные мечтания облачной девушки

Пустую, синюю и большую вазу бабушка для чего-то поставила на пол, и синеглазая девушка едва не опрокинула и не разбила её в темноте. Ругаясь на забывчивую старуху, девушка бережно поставила её в угол комнаты. Это была её любимая ваза только для самых прекрасных цветов, которые удавалось находить на окраинах лесов, поскольку в лесную чащу она с Элей никогда не залезала. Да и по краю гулять им было страшно, но уж настолько сильно тянула к себе красота и цветение природы, сама возможность поваляться в густых сизых травах, нарвать крупных и сочных, главное бесплатных, ягод и плодов.

Девушка уже полностью забыла о Чапосе, о его страдальческом разбойничьем существовании, в то самое время, как он в своей столичной каморке терзался от неутолимой страсти к ней. Она таращила отрешённые наивные глаза в окно на старое дерево, которое билось в железную узорчатую раму как живое и безумное своими ветвями – руками, беспощадно пытаемое бурей. И Нэя, трусишка и неженка, ничуть не боялась того, что творится в мире за окном. Какая-то нерасторопная хозяйка не успела снять бельё, и оно крутилось, сорванное, по воздуху, белея в мерцающей от молний тьме. Одну рубашку забросило на вершину, и она моталась там, как бесплотное привидение. Бабушка за тонкой стеной призывала внучку к себе, страшась крушения мира, а внучке казалось, что жалобные стоны издаёт привидение, запутавшееся в ветвях. А поскольку привидений не бывает, то и стоны ей только кажутся. Она наблюдала разгул стихии как бы со стороны, как страшное, но призрачное кино, не имеющее ни малейшего отношения к её жизни. Она воображала, как Рудольф тоже мечтает о повторной встрече с нею. Она перебирала подробности и мельчайшие детали их столкновения в прихожей, купаясь в его лучистых глазах, явивших ей обещание продолжения того, что началось. Но что и началось? Она не знала этому определения, но мир вокруг изменился. И к старому возврата уже не было. Декоративные, вышитые её прежними грёзами и представлениями, ширмы упали или исчезли куда-то, а другая жизнь, открывшаяся за неизвестной дверью, звала в себя. У этого зова были зелёные глаза мужа её подруги, ласковые и прозрачные, и он не был похож на того, о ком говорила Ифиса или Эля, да и другие тоже. Он был похож на того, кого ей предсказала мама, на того, кто летал по ночному небу её детства и мерцал загадочной сферой, посылая волшебный луч обещания встречи в будущем. Но где была сфера у этого, если и была? Или он ещё откроет ей свою тайну, заключённую в странных и куда-то её утягивающих глазах. Где-то с другой стороны дома послышался звон выбиваемых ветром стёкол, там, куда и был направлен его яростный удар. Было слышно, как завизжала истошно мать Реги-Мона, поскольку это в их жилье повредило окна. Но и это, и очередной жалобный призыв бабушки спасти её, не затронули девушку.

– Нэя! – звала бабушка, – иди ко мне! У меня окошко маленькое! А то, если большое окно выбьет ураганом, тебя покалечит!

– Нет! – крикнула она в ответ, – у нас рама металлическая, прочная. А у них внизу была из кружевного дерева. Красивая, а хлипкая. Ты ещё говорила, что у нас подобные были в том прежнем нашем доме. Тоже, наверное, вывалились…

Она вернулась к своим переживаниям, всеохватно важным, не то, что какие-то там и чьи-то окна, страх бабушки перед бурей, сама буря.

– Вот и покрасовались из себя! – злорадно подала реплику бабушка, – тоже мне, аристократы местного произрастания. Денег-то отвалили за никчемную роскошь… – бабушка, учившая её всегда быть выше мелких и подлых бытовых страстишек, сама вдруг проявила себя с такой стороны? Не могла же она радоваться чужому урону? Или могла? Вынужденный спуск в социальную низину с её прежних высот не мог ни травмировать бабушкину психику, и она уже давно была подобием тех, кого осуждала на словах.

«А как же Гелия»? – с внезапным отрезвлением спохватилась она, выплыв наружу из собственных грёз и испытав страх, как от самой мысли о Гелии, так и от очередного удара и звона где-то внизу. Но ведь Гелия его не любит. А у них окна прочные и рамы металлические, впаянные намертво в сами стены. А запоры на окнах она закрыла крепко накрепко, да и сами запоры бабушка заказывала у дорогого мастера металлоизделий, всегда боясь воров. Хотя и жили они на последнем четвёртом этаже, да дерево было за большим окном настолько удобное для любого ловкого вора, считала бабушка-привереда. Каждый раз внося за жилище оплату, она требовала у хозяина дома срубить опасное дерево, и каждый раз смягчалась, когда хвалила плоды этого дерева. А они наливались сладким соком и падали в их оконную нишу. Стоило протянуть руку и рви себе, сколько хочешь. И вот оно, пышное раскидистое дерево, устояло даже в такую бурю, разве лишь утратив часть густой листвы, да мелкие ветки с одной – двумя поломанными крупными. Да и решётка на окне, которой Нэя сама же недавно отказывала в прочности, несмотря на издаваемый скрежет от мощных ударов по ней ветвями, даже не подумала отвалиться. Буря уже утихала, утихал и ливень, переходя в обычный дождь. Дерево победно махало рубашкой – флагом, празднуя победу над несостоявшейся гибелью не только своей, но и всего мира. А бабушка пока в это не верила, и всё ныла, всё звала жестокосердную Нэю, забывшую кто её воспитал-выкормил, раз она отдаёт демонам стихии свою бабушку на погибель. И девушка отправилась к бабушке, забившейся под своё одеяло и как дитя ищущей там спасения от напирающего с улицы мрака. И утешая её, понимая, что это всё бабушкины игры в избалованную аристократку, а бабушка имела врождённую склонность к артистизму во всём, как в хорошем, так и в не очень хорошем, она решала трудную дилемму касательно Гелии. Да ведь у Гелии есть Нэиль! Гелия, наконец, всё объяснит тому, кто уже сказал ей, Нэе, своими глазами самое главное. А он только махнёт рукой в ответ, не нуждаясь в объяснениях Гелии, нуждаясь только в ней, Нэе, не умеющий оторвать от неё своего взгляда. Неужели, он сейчас думает о ней?

И он думал о ней, отвернувшись от Гелии, отброшенный её душой. Гелия с брезгливостью смывала с себя в своей комнате для омовений следы того, что могло прилипнуть к ней от его касаний, где он там вывалялся весь? Притащил на себе чужие запахи, остаточную грязь, не захотел отмыться, сразу свалился в чистейший текстиль её тончайшей постели. И где ей взять ту цепь, на которую его можно посадить, одновременно привязав и обезопасив себя от его ненужных визитов сюда, где он также мнил себя её хозяином. Охранный пёс, дойный скот, в этом качестве он устраивал, но, когда совал сначала глаза, потом руки, потом… Почти раздирал её эфирное тело своей несоразмерной потребностью… Пусть и не часто это происходило, но как долго длилось. О мука телесная! Когда просела, куда провалилась прежняя волшебная любовь двух встретившихся звёздных миров? И где был Хагор, не сумевший удержать её в своей власти в горах?

Ночные сказки Хагора

– Удержать её в своей власти в горах? Думаешь, это было возможно? Да и к чему эти сожаления теперь, когда появилась ты. – Пьяненький Хагор рассказывал сказки не желающей спать Икри о мирах Кристаллического совершенства и многоцветной красоты, куда им не суждено будет вернуться, если она, маленькая девочка, не спасёт их, когда станет взрослой. Он без проблем и очень быстро добрался до своего дома, ничуть не боясь ливневой бури, поскольку у него были для этого свои собственные тайные возможности, о которых не положено было знать никому из окружающих. И в то время, как Рудольф жалел его, находясь в доме Гелии, сам Хагор уже обнимал свою внучку в уютном и тёплом доме на провинциальной окраине. Ни он, ни она, ни тем более крепко спящая Инэлия, не слышали натиска ветра и грохота струй ливня по крыше, пребывая своими душами в прекрасных и тихих мирах.

– Когда это произойдёт, дедушка? Как мы вернёмся? Что я должна буду сделать, чтобы нас спасти?

– Полюбить, – отвечал Хагор.

– Его, человека со звёзд?

– Да, – отвечал Хагор.

– Где он сейчас? – спрашивала она.

– Он растёт, так же, как и ты. Но на другой планете. И под другой звездой. Придёт время, и вы встретитесь.

– И он полюбит?

– Разве можно не полюбить тебя земному человеку, мой Звёздный Ангел.