Источник света, смысл её жизни, он ушёл. Он уже не давал живительных лучей убиваемому тонкому цветку – её душе, живущей в тени не сдвигаемого уже никуда валуна непоправимой судьбы. И напрасно почти бесплотные лепестки трепетали, дышали, мечтая о глотке украденного света, натягивали мукой бессмысленного стремления истончившийся стебель.

Пробуждение для страданий

Ксения металась вспотевшей головой по постели. И вдруг вскочила, будто кто её пихнул, выбросил из воды – мокрую. Она помотала головой тем же самым жестом искупавшейся собаки, сбрасывая с себя ошмётки страшного призрачного кокона, будто и впрямь успела необратимо состариться. Пора было заняться своим здоровьем. Хроническое нервное напряжение размыло её прежнюю и совсем недавнюю бело-розовую насыщенность в унылую блёклость. Реальная возможность утраты красоты вместе с угрозой утраты и здоровья являли себя как следствие утраты любви, утраты счастья. И если вернуть прежний порядок вещей, когда он, Рудольф, принадлежал только ей одной, всё вернется, и она станет прежней без врачей и экспертов по восстановлению психофизического равновесия.

Она включила кондиционирование. Жаркое утреннее солнце уже заливало комнату. Вечером она забыла включить режим защиты прозрачной панели стены от солнца. И тут же вспомнила, что сделала так умышленно, чтобы не проспать.

Декоративное дерево, выращенное мамой, стоящее в прозрачном контейнере у стены, поразило её своими почерневшими листьями и съёжившимися сердечками цветов, ставших сухими и ржавыми. Выходит, растение увяло, забытое ею, поскольку, чтобы так засохнуть нужно было время. Сколько же недель она не обращала внимания не только на него, но и на всё прочее вокруг себя? В досаде она потрогала почву у корней умершего былого чуда, ставшего растительной мумией. Ни капли живительной влаги. Из её ладоней на пол высыпалась пепельная по виду почва.

Вяло размышляя по поводу участи сгинувшего и уникального растения – сейчас или потом убрать его, она услышала низкий голос отца, что-то тихо бубнящий матери. Он был в доме, значит, у неё ещё есть время в запасе.

Вскоре она увидела взметнувшийся вверх блеск аэролёта за прозрачной панелью стены. Отец улетел туда, куда следом помчится и она, надеясь на то, что валун непоправимого удастся сдвинуть. И девушка протянула руки вверх, – навстречу уже набирающему ярость будущего дня светилу, моля не отпускать за пределы своей мощной гравитации сильного и неумного человека, всё губящего. Он сейчас уже топчется там, на космодроме, собираясь после того, как межпланетный челнок оторвётся от родной планеты, уносясь в бездну, где не будет Ксении, сбросить ей на плечи их общее прошлое, его двойную тяжесть ей одной.

Она вбежала в столовую и остолбенела, окончательно проснувшись, поскольку вспомнила, что не мог отец разговаривать с мамой, ведь мама в медицинском Центре, а отец говорил по связи, и у неё, Ксении, уже начался распад связности нейронов в мозгу. Кофейная чашка, мамина, из которой пил отец, валялась с кофейным осадком на дне. Он не стал активировать кухонного робота из-за спешки. Ксения, лихорадочно снуя по дому, дала команду роботу на приготовление кофе. Без кофе она не могла, несмотря ни на какую спешку, после чего помчалась в душ.

Почему столь явственно почудилось, что мама в доме? Анализировать сейчас своё безумие не хотелось. Некогда. И Ксения не знала о том, что именно в момент её пробуждения, когда она тянула свои руки в эгоистической мольбе к утреннему солнцу, произошло то, что не должно было происходить в мире людей, но происходило рано или поздно, всегда и со всеми. В прохладе помещения лечебного корпуса, на фоне утренней ясности неба за панорамными панелями с их игрою солнечных зайчиков, мама издала свой последний, удивлённый и совсем детский всхлип, открыв ещё шире и без того круглые глаза навстречу тому, что открылось ей за вдруг упавшей декорацией земной жизни…

Было ли это тем же самым, что увидела Ксения во сне, – втягиванием в некий проран в страдающей ткани бытия и одновременно застыванием в том самом, что именуется невнятным термином «горизонт событий», она знать не могла. И содрогалась потом всегда, едва прикасалась душой к так и не исчезнувшему из памяти сновидению, считая, что умирала тогда вместе со своей матерью.

«Она протянула руку, прикоснулась к моему сердцу, а я не поняла, испугалась, не удержала, а могла… Могла? А если бы я была рядом и не пустила? Только лишь минута упадка сердечной деятельности, и никого не оказалось рядом именно в такой момент! А я дрыхла и расслаблялась в эротических сновидениях, и только перед самым своим концом мама смогла постучаться в мою эгоистичную убогую черепушку».

Зачем же мама сбросила вниз за ограждение лоджии свой сигнальный персональный браслет? Хотя могло быть и такое, что он просто соскользнул с её похудевшего запястья, когда она любовалась рассветом. Неправильно был отрегулирован, а никто не удосужился проверить.

«Если бы я не вела себя как похотливая ослица»… а если мама поступила так сознательно? Посчитала себя окончательно выздоровевшей и хотела прогуляться по утреннему парку как полностью прежний человек, сбросив с себя символ боли и неволи.

Накануне вечером Ксения решила, что на сей раз, поскольку ей предстоял не санкционированный никем визит на закрытый космодром, она обязательно навестит маму, но уже вечером. Поскольку мама вставала очень рано, то обычно и ждала дочь, навещавшую её перед началом своих занятий в Университете. Они вместе пили чай, и Ксения, довольная, что у мамы дела идут на лад, подбодрив маму, напитав её собственной молодой силой и уверенностью, отправлялась на учёбу и к прочим своим делам – суетам. Поэтому Ксения тоже привыкла вставать рано, а тут, промаявшись всю ночь, вдруг уснула под утро, едва не упустив и сам момент отлёта Рудольфа с Земли.

Всю жизнь впоследствии Ксения помнила тот сон. Предатель и распутник не дал спасти маму, неся вину даже за её сны. Ведь из-за него она отменила свой привычный распорядок. Всю ночь мысли о нём изводили тоской, крутились вокруг него, а потом он и втянул её в то озеро, где когда-то они искупались после прогулки по сосновому бору и блужданию на лесной вырубке. Там выросла невероятно-сочная дикая малина. В воде они устроили шумную возню с его смехом и с её визгом, поскольку ей не хотелось там плавать, а он тащил на глубину. Не хотелось, чтобы волосы намокли, поскольку погода не была жаркой. Кто-то смеялся и аукался из глубин бора, или же это разбуженное эхо с готовностью отзывалось из своего незримого гнезда на их жизнерадостные вопли. Пессимистичный прогноз на будущее дала вдруг откликнувшаяся кукушка из верхних далёких измерений леса, хотя её никто ни о чём и не спрашивал, если вслух.

– Я не верю ни в какую народно-историческую мистику! Не верю тебе, лесная потаскушка, бросающая своих детей! -а про себя загадала, сколько лет им отмеряно вместе жить-поживать? И получила. Три раза ку-ку! – и молчок.

– Курица ты еловая, а не пророчица!

Рудольф обхватил её и утаскивал с мелководья, смеясь над досадой Ксении. Умилялся её очевидной вере в пернатую зловредную пифию. Ах, как было им хорошо! Как был он мил и весел. Родной, созданный только для неё, предопределен Свыше. И она висла на его надёжных плечах, ничего не боялась.

За что и рассвирепел на неё тайный дух озера, холодный и стерильный, но введённый в соблазн молодыми любовниками. Той любовью была переполнена настолько и недавняя ещё реальность, а как будто давным-давно, за тем самым «горизонтом событий».

Сегодняшний сон ясно говорил о необратимости свершившихся событий. Человек из сна, сотканный из её собственных информационных потоков, из сознательных и бессознательных представлений, полностью совпадал с настоящим, находящимся в данный момент на космодроме. Он будто не имел отношения к тому, кто до сих пор также пребывал в ней, в тех же её информационных потоках, и настолько, видимо, успел совершить необратимый заплыв, что и во сне куда-то ускользал своим лицом. Будоражил прикосновениями, но не давал себе ответить. И всё равно, он был главнее всего для неё, в снах ли, в бодрствовании ли, в то время как больная мать одна барахталась в своём предсмертном ужасе. Ладно, отец – пусть он останется навсегда с не искупаемой виной, но она, она-то, единственная дочь…

Мама Ника

Всё произошло быстро, даже внезапно. Мама просто легла поперёк постели, чтобы уже никогда не встать. Всего за несколько минут перед фатальным приступом она босиком, но в нарядном платье с фиолетовым ирисом на груди, выходила на смотровую лоджию, после чего заказала себе чай у обслуживающего робота. Вот, вот, это и был тот самый временной интервал, когда они с мамой пили вместе чай. Но утром дочка и не явилась.

Мама спросила у дежурившей девушки-практикантки через визуальную связь, – Можно пойти сегодня погулять без обуви

– Не знаю, – ответила удивлённая практикантка – первокурсница Медицинской Академии. Летом студенты проходили практику в лечебных центрах, ухаживая за больными.

– Жара стоит. И чему бы прогулка может повредить? Последнее желание смертника – закон, – как бы пошутила мама. – Мне неодолимо хочется ощутить ступнями траву и песок. Мне станет легче. Я чувствую.

Она собиралась на свою несостоявшуюся прогулку как на свидание. Даже большую брошку в виде аметистового ириса прицепила к груди…

И позже Ксения убрала драгоценность в её гробовой контейнер, как просила мама. Зачем? Рецидив язычества или вера, что маме было так нужно? Первый подарок отца, он был испепелён в подземной плазменной печи вместе с окоченевшим и безжизненным телом мамы…

Отцу сообщение передали сразу же, но он отчего-то решил дочь до времени не тревожить, не будить, понимая, что уже ничего нельзя изменить. Оттягивал страшное известие, жалел её, хотя чего уж…

Сам же, прежде чем отправиться в медицинский Центр, помчался в степи, где располагались космодромы. У него был ответственный инструктаж экипажу, отбывающему через несколько земных недель к звезде Магниус, к планете Трол или Паралея. Так называли её местные жители. Там находилась военная база особого типа, в которой помимо исследователей обретались также провинившиеся в том или ином проступке земные космические вояки, где они служили свой исправительный срок. Ещё на Земле они могли отказаться от штрафной командировки сроком в два земных года при условии навсегда покинуть космическую структуру.

Но Радику никто подробностей не открывал. Для него подлинный статус военной секретной базы являлся закрытой информацией, поскольку сам он стал объектом мести со стороны отца Ксении. Радик возомнил себя героем-космодесантником, наделённым ответственным заданием освоения дальних миров. Так оно и было, но лишь наполовину, а на другую половину по-другому.

Ксения не сразу решилась его спасти, объяснив про ловушку. Сначала молилась, пропади! Распылись в вакууме! Расшибись при жёсткой посадке с последующим испепелением! Выбор был не простым. С одной стороны, любящий отец-лжец, с другой стороны изменник возлюбленный. И тот, и другой пропахали её жизнь как гусеницами инопланетного вездехода, вывернув ровную и нежную, изумрудную луговину ухабистой и вязкой чернотой наружу.

Отмечая, что независимо от её лихорадочных сборов, идёт в ней поток размышлений о маме, вызванных собственной утренней забывчивостью о том, что мамы дома нет, а показалось, что она тут, Ксения ничего ещё не знала о внезапной её смерти.

Она будто улавливала колебание воздуха, производимое маминым любимым домашним платьем, похожим на кимоно с картинами, буквально рядом за своей спиной и, оборачиваясь, никого не видела, что было и естественно. Но кто-то вдруг зазвенел чашками на кухне, а робот был введён в спящий режим, чтобы не путался под ногами, наводя никому не нужную чистоту. И чашки, две, так и валялись там с кофейным осадком на дне.

– Мамочка, я сразу, как только. К тебе, моя ласточка, подожди. Я же понимаю, что зовёшь. Но, он же идиот! Бежит в приготовленную ловушку, как к торжественному финишу. Да! Награда ждёт своего героя.

Вызвав общественный аэролёт, Ксения нажала навигатор, задав координаты назначения. В салоне валялись освежающие конфеты, женская сломанная заколка в виде перламутрового аммонита, похожего на ту самую дыру-аттрактор, засасывающую её во сне. Плохой знак! Кто-то уже подбрасывал ей зримые и вовсе не пустяковые, а именно знаки судьбы. Стоял запах резкого мужского дезодоранта от пота. У Рудольфа никогда не было столь безвкусных и резких средств от пота, хотя его подлинный запах был для неё самым изысканным из всех запахов на свете. Родным, ароматом любви. Ксения ощутила, что её качнуло вниз всем существом, словно некий люк без дна открылся под ногами. Но нет! Аэролёт дурил, раздолбанный и старый.

Внизу открылась причудливая живая картина. Облака зелёного массива переливались в струях остаточного утреннего тумана, испаряющегося на глазах и оставляющего после себя скупые прозрачные слёзы на безмолвных травах. Выцветшие до серебристого оттенка на вершинах деревьев и насыщенные, почти чёрные в непроглядных нижних ярусах, ровные гряды окультуренного леса у границ мегаполиса рассекались шнурами пешеходных троп. Жадное буйство кратковременного русского лета поражало глаза своим растительным изобилием.

Возникла россыпь цветников, они окружали искрящийся на солнце фонтан. Искусственные миниатюрные водопады, созданные с определённой периодичностью между ними, с учётом холмистой местности, превращали неширокую речку в стеклянную подвижную лестницу – если смотреть сверху. Посреди живописного Эдема распласталась разноцветными лучами огромная звезда. Здание Центра продления жизни, оно так и называлось Утренняя звезда. Каждый луч как кристаллическое щупальце. Фиолетовое щупальце – аметист. Золотистое под цвет топаза. Голубое это аквамарин. Ярко-синее – сапфир, зелёное – изумруд. Ксения перечисляла про себя название камней, чьим подобием казался ей искусственный материал, из которого создали сей архитектурный шедевр. Мама лечилась в изумрудном ответвлении. Но Ксении казалось, что её там нет, и мама дома.

Центр называли на сленге РОУ – райская обитель умирания. Горько и цинично, безжалостно и правдиво. Отсюда редко кто возвращался в мир человеческой суеты. Но сколь прекрасной она казалась, пыльная и бестолковая часто суета, тем, кто там гулял в своих райских тенистых лабиринтах. Этот рай был фальшивкой.

– Мамочка, – обратилась Ксения к райским кущам, – жди, я скоро. К тебе, родная.

Сердце сжалось, защемилось предчувствием, что всё будет неудачно, бесполезно, бессмысленно. Безотрадным виделся ей начинающийся ликующий летний полдень, будто пришёл он в этот мир для кого-то другого, но не для неё.

Она стала дышать глубоко, медленно, чтобы снять невротическую боль в том месте, где билось её двадцатилетнее сердце. Она представила тело-глыбу отца, его лысый череп, безжалостные, обманчиво добродушные глаза, давно утратившие к ней снисхождение, считывающие её ложь всегда, проницательные, переставшие её жалеть и прощать. Ненавидя Рудольфа, он стал с ним заодно в его безжалостности к ней, в его презрении.

Что творят другие, всё им прощается, всё сходит с рук. Но стоило ей соскользнуть, подвернуть не туда занесённую ногу, неловко оступиться лишь однажды, мир уподобился несущемуся навстречу наземному экспрессу, что курсирует между жилыми мегаполисами по пространствам, где сажают сельхозкультуры, и никто не живёт, кроме работающего вахтовым методом персонала. И вот махина-молния сшибла её с ног в низину, в овраг и умчалась вдаль, утащив за собою прежнюю ослепительную её юность, обещавшую только счастье.

Она чувствовала себя одной из тех, кто бродил, шаркал, тосковал в том РОУ, у кого всё позади. А впереди что? Ксения представила, как она бросится к нему при всех, при отце, повиснет, не пустит! И при всех, ну их! Будет кричать о своей уникальной любви, данной на всю жизнь, данной свыше. Вцепится намертво, сорвёт подлый отлёт, утащит в дышащие подлинным травяным дыханием степи за пределами космодрома. И они упадут в травы, заполняющие бесконечные просторы под синим небом, в душистые щекочущие метёлочки, чтобы целоваться и прощать друг друга. Любить и прощать. И ветер утащит все их взаимные обиды в древние скифские пространства.

Мамин Бог глянет через своё синее окно-небо и, Милосердный, даст им шанс всё вернуть. Удалит ещё совсем короткую память о глупых и совсем нечаянных грехах.

– Радик, – шептала она, – ты читаешь мои мысли, допускаю. Но сам себе ты неясен. Ты сумбурен. Ты импульсивен. Ты самонадеян. Послушай, прошу! Ты ещё не понимаешь, что творишь, а я понимаю и вижу твоё будущее. Страшные неудачи, провалы не туда, если меня не будет рядом. Я твой ангел-хранитель, да, глупая дурочка, но всё понимающая в тебе, всё прощающая. Пусть у меня нет гордости и, вроде, я унижаюсь, но только я спасу тебя от неправильного пути, ведущего вкривь и вкось, и совсем не туда.

И если ты убежишь, то тем самым докажешь, что не достоин такого дара как любовь подлинная и вневременная. И я буду наказана, если уж отдала дар любви недостойному и тому, кто его отшвырнул. И если отринешь, то Вселенский наш Создатель, Галактический Реставратор наших изломанных путей, или Бог, выражаясь языком верующих, уже не даст нам ничего, никакого такого вечного счастья. И мы уже не сможем войти в будущий замысел Творца единым целым ни тут, ни там. Но будет ли оно, загадочное «там», последующее наше и посмертное будущее? Чем это мы его и заслужим, если настолько не ценим настоящее.

Мечтательная и начитанная девушка, она проговаривала всё про себя, будто репетировала выход на сцену, куда войдёт со своим искренним и подлинным лицом, не нуждаясь и в самых изысканных театральных масках-ролях. То будет не роль, а подлинная жизнь, пусть смешная, пусть корявая. Её изгнали со сцены, но она уже не сыграет, а проживёт свою жизнь талантливо, не зря. Он всё поймёт, потрясённый её, вдруг открывшейся ему глубиной, невозможностью отпихнуть…

Как он пихал её в спину в последний раз, – Иди, иди уж, Коломбина! Играй свои жалкие истеричные роли другим ценителям.

Разлучница – болтливая матрёшка

Так ведь он не жалел и Лору, вдруг подвернувшуюся из-за первого попавшегося поворота и ставшую зачем-то женой. Как ни старалась Лора пребывать в иллюзии домашнего счастьица с приторным привкусом ванильных кексов по утрам, её оттуда вышибла неумолимая реальность. Лора теперь наедине с утренним ором так быстро родившегося ребёнка, в тесноте семейного общежития для рано обзаведшегося нечаянным потомством молодняка. Маленькое прибежище «большого сексуального комфорта», пропитанное запахами студенческих завтраков на скорую руку, детских питательных смесей и записанных подгузников, превратилось в большую неудачу её жизни.

Ксения со странной завистью представила, эти времянки для юных семьянинов, нелепо зачастую обустроенные внутри из-за их вынужденной тесноты, шумные, галдящие, ссорящиеся и смеющиеся, окутанные особой аурой из-за коллективных устремлений всех там живущих в несомненно отличное будущее.

Потому и мало заботило плохое кондиционирование, тесные лифты, узкие холлы, душные лестницы, забросанными фантиками от освежающих конфет, скорлупой орехов, а также и плевками особо недоразвитых персон. А такие там имелись, как ни шлифовало их продвинутое земное воспитание. Роботы – уборщики в таких местах без конца ломались, изношенные и старые, а сами молодые обитатели ввиду вечной занятости и временности своего пребывания в подобных «обителях счастья» мало заботились об украшательстве и идеальной чистоте.

Ксения нещадно критиковала то, чего ей самой уже не пережить никогда. Ругай, не ругай, а вот Лора смогла втащить его в такое вот сомнительное благоухание семейного счастья, а оставленной за скобками Ксении только и остаётся, что усиливать градус злорадства. Чем она и занялась.

Эта матрёшка, буквально вломившаяся в чужую судьбу, хотя имела свою собственную мелодию, направляющую свыше каждого. Она же оказалась глуха. До Рудольфа у Лоры был некий друг Рамон с довольно неопрятно звучащей, но исторически звучной фамилией Грязнов. Давно уже не экзотический для северных русских широт человек смешанных кровей, он, несмотря на редкую телесную симфонию своего внешнего облика, характером был наделён невнятным, бестолковым. Или же характер пока что не успел сформироваться, чётко проявиться.

Гиперборейская принцесса, кем возомнила себя русская матрёшка не без помощи космодесантника – шатуна, решила поменять простоватого умом мальчика на мужественного гиперборейца. Вначале возникло что-то вроде безобидной игры, развлечения. Ради кофепитий в студенческом кафетерии, якобы чтобы болтать об исторической ерунде, неизвестно кем и придуманной. Словесные тюр-лю, тюр-лю полились из её вдруг открывшихся, вдохновенных уст.

Выход Лоры на жизненную сцену Ксении совпал по времени, когда подлинные соловьиные трели наполняли ночами влажные майские рощи и лесопарки, окаймляющие мегаполис. Ксения не могла спать из-за ликующего птичьего многоголосья той весны, поскольку дом её родителей находился в полосе лесов.

Голос соловья-разбойника в женском обличье завораживал сам по себе, ласковый и переливчатый, с шёлковой подкладкой, не имеющей отношения к странным диспутам об окаменелых и полуистлевших загадках всемирной истории. И все, кто там в то время прохлаждались по случаю, попивая горячий чаёк-кофеёк, оборачивались и замирали, даже не вникая в суть её речей. Ещё в детстве в школьном городке у неё выявили уникальные голосовые задатки, а она серьёзно заниматься постановкой голоса не захотела. Её увлекло другое. В такой голос, безусловно, можно влюбиться, даже не видя саму его носительницу.

Молодые люди с обласканными звуковыми волнами ушами невольно скашивали глаза в её сторону, иные разворачивались, ища в её лице искомый идеал. Трудно сказать, как оценивали парни девушку с длинными, но безвкусно осветлёнными волосами. Ксения считала её банальной особой с лицом раскрашенной сувенирной матрёшки. К тому же те, кто искали сближения с ней, пойманные, как считала опять же Ксения, лишь на акустический крючок её заманчивого голоска, отчего-то надолго не задерживались.

Только Рамон Грязнов и завяз, захлебнулся серьёзно по своему малолетству. Рамон стал тенью Лоры, но на открытую летнюю площадку кафетерия она в последнее время от него ускользала, вернее, убегала. Там её ждал гипербореец…

Ничего не значащие посиделки за кофейным столиком, усыпанным крошками, вдруг переросли во что-то совсем неожиданное, хотя Рудольф и смеялся над ревностью Ксении, – Я над ней прикалываюсь, ты же не любишь пить кофе? А я отдыхаю от вас, тупых ботаников.

– Там не кофе, а жидкий кофейный суррогат!

– Мне нравится. Я парень не избалованный. В отличие от тебя мне мама кофе в постель не приносила.

– Она тебе нравится? Лора – цветик-семицветик? – напрямик спросила Ксения.

– Почему семицветик?

– Потому, что меняет своих парней с тою же частотой, как и свои цветочные одуряющие платья. Они у неё, если не в розочку, то в ромашку. Не платья, а цветочные атласы. Ты любитель-цветовод? Чего ты на неё пялишься, даже когда рядом я?

– А что? Платья красивые, и ноги красивые… – напрямик брякнул вдруг «космический башмак», как обозвала его же соловей-разбойник Лора. И добавил, опережая разрядку её гнева, – Ты тоже давно уже окосела. Один глаз всегда у тебя в другую сторону смотрит.

– На что или на кого?

– Да на того же Бёрда – старого павлина. У ветерана космических странствий все сдерживающие швы давно разошлись, вот из него и прёт как вата его старческая слюнявая похоть. Видел я, как ты с ним обнималась.

Она задохнулась, – Радик, ты что?! Он к отцу пришёл, я-то ему зачем? Он меня с детства любил как дочь, мы с ним так весело всегда играли…

– И во что играли?

– В лошадку…

Тут он кое-что добавил из того самого вечного запаса, отнюдь не золотого, что является изнанкой всякого разговорного языка. Казарменная грубость пёрла из него самого почище той похоти, какую он углядел в почти родственных прикосновениях друга отца. Всё же прожить несколько лет среди курсантов и не пропитаться духом окружающей среды, вряд ли было возможно.

– Скотина без копыт! Я же маленькая тогда была! – Ксения ткнула его в грудь кулачком, сделала разворот – к нему спиной и… не ушла. А надо было. Причём с видом, что навсегда. Может, тогда до него дошло бы, что он сделал крен не в ту сторону.

Рудольф оказался в числе тех, кого направили к ним на курс для проведения практики по освоению космических спасательных модулей малой вместимости – перед отлётом на околоземной спутник, в экспериментальный купольный город. Там студенты должны были пройти краткую стажировку в экспериментальных же оранжереях.

Внизу за пределами, вознесённого над парком, кафетерия, что располагался на самой крыше учебного здания, где и возносилась в экстазе своей эрудиции Лора, дозором бродила покинутая тень Отелло Грязнова, начисто лишённого агрессивности шекспировского мавра.

Рамон злил Ксению инфантильным лицом и неспособностью отвоевать свою заболтавшуюся Дездемону у похитителя. Будучи девушкой смелой, а тут и ревность попутала, она подошла к Грязнову и сказала, – Да вдарь же ты ему, наконец! Чего он там девчонок наших совращает! Или Лора не твоя девчонка?

Рамон поглядел на неё дико и даже испуганно, поскольку никогда она с ним прежде не общалась, – Да тебе-то что? – спросил он неприязненно, – Неизвестно, кто там кого совращает.

– Ага! Ещё один конь без копыт! А то бы давно уж лягнул свою растрёпанную кобылу!

– Тебя человеческой этике общения не обучали что ли? – окончательно опешил Рамон. Он даже не разозлился, что его уподобили коню, а Лору кобыле. Он такого не умел!

Впоследствии драка, всё же, состоялась, но позорная для Отелло. Судя по подавленности Грязнова и взгляда свысока со стороны Венда, победа осталась за поглотителем кофейного суррогата на пару с матрёшкой.

Но матрёшка и сама безудержно устремилась слиться со встречным импульсом могучего посланца из Космоэкспо. Платье до той самой границы, где начинаются трусы, поднимал весенний ветер из открытой панели кафетерия, когда она вставала из-за столика и устало облизывала щебечущие губы. Наконец смолкала, и очарованный будущий странник Вселенной – космодесантник Рудольф Венд вдруг вспоминал о том, что связан любовными клятвами верности совсем не с длинноволосой сиреной, а с другой, томящейся где-то за пределами кафетерия.

Хотя и открытый ради тёплого времени всем ветрам кафетерий был пропитан густым духом потного молодняка, причудливо смешанным с ванильным запахом сдобной выпечки, бутербродов с рыбой, зелёным луком и прочей нехитрой закуской для вечно голодных студентов. Но тяга к мимолётной интрижке это вам не романтика, она зарождается, где ни попадя.

Ксения кляла свою игру в конспирологию, она таила от сокурсников их давнее знакомство. Лора, вдруг ярко засветившаяся своей, откуда ни возьмись, неотразимостью, не подозревала о том, что у Ксении с любителем истории давняя связь-любовь. Ксения коварно выпытывала у неё подробности, веря в его игры понарошку. А тем временем шальная птица Соловей-разбойник преобразилась в осанистую Птицу Сирин. Она мотала волосами-перьями, смеялась и щурилась в тайной экстатической приподнятости над всеми живущими, имея какие-то свои гарантии грядущего и несомненного счастья.

Звёздным Персеем, обзывался небольшой молодёжный бар с экспериментальным интерьером, дающим иллюзию бескрайней внеземной среды обитания. Там и обретались в свободные вечерние часы будущие завоеватели просторов Вселенной, но в настоящем курсанты Космической Академии. Там-то любитель релаксации и сажал Птицу Сирин к себе на колени. Черешню сменили вишни, любимые Лорой. Он кормил её вишней, суя ягоды в грешный разинутый клювик. Остальные недоеденные ягоды высыпали в куль и тащили в мамину постель, чтобы жрать их там.

Ксения как мазохист, стеная, представляла, как он кладёт сдвоенные ягоды ей на живот, на ложбинку между грудей, на лобок «гиперборейской» скромницы и ловит их губами, спускаясь всё ниже, выплёвывая косточки в белейшие мамины простыни…

И ведь вездесущая мама Карин – женщина архаично-традиционная, так их и не словила! В отличие от Ксении, которую ловила постоянно, укоряя в утрате достоинства девушки.

– Что означает достоинство девушки в вашем понимании»? – спрашивала Ксения, дразня укоряющую живую реликвию – носительницу музейного кодекса женской чести.

– Кому я должна это объяснять? Уж не тебе ли?

– Такое чувство, что вы из машины времени вывалились. Ещё из Домостроя процитируйте,

– Я ваш русский фольклор не изучала. Не мой профиль. Твой папа в том знаток.

– Он знаток, вам не уступает. От избыточных знаний все волосы потерял.

– Отшлёпать бы тебя за такие речи.

– А говорите, что Домострой вам неведом. Да вас, похоже, по Домострою учили чтению! – назревала откровенная ссора, но и без её реализации с выходом на личные уже оскорбления, чего мама Карин никому и никогда не прощала, отношения разладились окончательно. Разлаженность эта совпала с загулом самого Рудольфа.

С матрёшкой, раскрашенной в алые бутоны, он во что-то там играл, и вдруг женился! С Ксенией не играл, любил, но послал куда подальше. Игра стала жизнью, подлинность отброшена «космическим ботинком» с циничной беспощадностью. Всё превратилось в легковесную игру для него – жизнь Лоры, жизнь Ксении и его собственная жизнь к тому же.

Конечно, жениться сейчас не то, что в стародавние времена. Тогда давали клятву суровому небесному Вопрошателю из воображаемых высших миров, что не означает, что такого Вопрошателя, как и самих эфирных миров нет в наличии. Всё дело в человеческой мере, с какой он туда суется. Подлинному Богу уж точно не нужны законы о совместно нажитом имуществе и праве обладания общими детьми, словно они также вещи. Или взять существование когда-то контрактов-ограничений на тему того же имущества. И клятвы перед алтарём, как и перед столами госчиновников, также не спасали положения, если люди обитали во внутреннем и внешнем разладе с самими собою и с окружением, а как следствие, с самим Всевышним.

Игра не игра, но возник запретительный знак, шлагбаум, вроде непроходимой границы между тем, что было и тем, что есть. А если переступить, то это и означало нравственное преступление. По любому привкус скверности лишал добытое счастье смысла. Из прежнего полёта, из лазури вдруг выпало нечто кособокое с отгрызенными крыльями и низко засеменило по грешной пыли, ища укрытия в любой подходящей щели. Пыли-щели…