При последних её словах Кук опять встал, походил по тесному отсеку, огромный и ничуть не весёлый, как могло бы показаться, слушая его россказни и не видя самого лица. – Чего ради я бы их бил? Я их любил. Да не каждая из них была мне впору. Учти, что я не только достойный, а стойкий и весьма крупный пока ещё член Клуба космического братства, а вовсе не старпёров. Это же шутка была. Чего старпёрам рядом с нами делать? Космос не лежанка у Бога за пазухой, а вселенская неохватность.
Все дружно засмеялись, хотя уговор между Пелагеей и Куком шуткой вовсе не был. Андрей одновременно с Радославом обернулись в сторону Пелагеи и одновременно замерли, пораженные тем, что и у стариков страсти вовсе не угасают.
– Наши страсти угасают только вместе с самой нашей жизнью, – поддержала вещая Яга их невысказанную мысль. – Очень часто умирающие деды требуют перед своим последним издыханием себе свою старушку под бочок. Или не старушку. Уж у кого как. Так я наслышана. Хотя сексуальность стариков – тема весьма закрытая.
– Какой я тебе старик! – возмутился Кук, – да и умирать я не собираюсь ни сегодня, ни завтра, ни через десять лет.
– Отлично, милый. Как хорошо я вас повеселила. Да? Отвлекла от тяжёлых мыслей.
– То есть? Розыгрыш? – неподдельно возмутился Кук.
– Уговор в силе. Я же сказала.
Непостижимое омоложение старого Кука
Кук вошёл в носовую часть управляющего сектора. Он долго стоял, как некий монумент, расставив ноги и задрав квадратный подбородок кверху. В профиль он был всё ещё хорош, лобаст, с крупным прямым носом, с мощной шеей. Вселенский мыслитель и воитель, стратег, одним словом. А, может, он и мнил себя таким монументом для будущих потомков.
– Это моя Вселенная, и она именно такая, а не другая. А кому она не нравится, пусть изобретает себе другую, и пусть попробует сделать её такой же убедительной, как моя Вселенная. Вот был я на одной планете в заброшенной колонии. Деградация полная. Там все жители стали похожи на картофелины, такие же неразличимые личностно и ужасно все грязные. Лица бугристые, далёкие от совершенства, и при этом их основным качеством было критиканство в адрес друг друга. Да и всего, что их окружало. Ведь когда критикуешь, тем самым и приподнимаешь свою значимость.
– А женщины какие там были? – полюбопытствовал Андрей.
– Такие же. Правда, их можно было отмыть и дочиста, и тогда они являли свою нежную и розоватую кожу. Но как раз к чистоте там стремиться было себе дороже. Любители чистоты первые попадали под раздачу критиканов, поскольку резко выделялись в неразличимой куче прочих картофелин.
– Ну и фантаст! – засмеялась Пелагея, – ты-то как там жил? Под градом непрерывной критики?
– Я отшельником жил. И вынужденно не мылся. Критиканство – это же род лицемерия, скрывающий отсутствие любви к ближнему своему под маской заботы о нём. Поэтому я не терплю критиканов с той самой поры.
– А природа там какая была? – спросил Радослав.
– Природа? Прекрасная, как ей и положено быть на планете, где обитают разумные существа, подобные нам. Сиреневые дали, хрустальный купол небес.
– Ещё один сиреневый «Ирис»? Ты точно фантаст, Кук, но с не очень развитым творческим воображением, поскольку технарь. Сознайся хотя бы теперь, что ты придумал сказку про ту «Ирис»? – не отставал от него Радослав.
Кук подошёл к нему, глядя пристально и всё также невесело, – Запомнил, значит, про «Ирис». Может, и придумал всё. Меня же перезагрузили после всех тех погружений в неведомое.
– А райские миры ты посещал? – опять спросил Радослав. – Они существуют?
– Не встречал. Как и адских, чтобы совсем уж. Поскольку это две крайности, в каждой из которых человек перестаёт уже быть человеком. Там, – и он указал пальцем вверх, – если кто столь высоко поднимется, он уже ангел, а там, – и он опустил палец вниз, – всё человеческое распадается. Человек это и есть выбор между верхом абсолюта – вечностью и низом кромешного хаоса – ничто. Он – вектор, а в какую сторону устремляться – его выбор.
– Или же нам так проще думать, что это наш свободный выбор, а не выбор тех, кто нами играет. Но я уверен, что выигрыш, как и проигрыш от нас тоже зависит, – ответил ему Радослав. – Где-то слышал я эти ангельские напевы про устремление ко всеобщей праведности.
– Я же был твоим учителем в твоей юности. От меня и слышал. Можешь предложить другую конфигурацию развития?
– Не прямолинейную? Конечно. Скорее мы развиваемся, как и Вселенная по движущейся спирали, устремлённой вдоль бесконечной горизонтали. Прошлое подпирает сзади, как непроходимая стена, и там уже ничего нет, всё стирается. Потому и не знает никто настоящей истории. Она просто уничтожена, а будущее проектируется каждым живым мгновением. Оно строится из кирпичей настоящего.
– А! Слышал такое. А вот ты знаешь, что разумная жизнь и создаёт третье измерение в пространстве? Те миры, что разбросаны по периферии Мироздания, двухмерны. Они как некая голография, поскольку необитаемы. А дальше и вообще одномерность. Ну что же. Мероприятие вроде дружеских бесед у чисто символического камина, предваряющее жёсткое вхождение в рабочий режим, после праздничного обеда будет завершено. Недолгий отдых каждому в собственной кубатуре, – и Кук многозначительно глянул в сторону Пелагеи. Она прикрыла миндалевидные глаза восточного божества, и неясно, слушала или спала, заскучав от их разговоров. – На моей широкой груди и подремлешь после обеда, – строго прикрикнул на неё Кук, – или думала, как и всякая кокетка, что разговоры на скользкую тему тебя ни к чему не обязывают?
Она ничего не ответила.
– А я, – продолжил Кук, так и не дождавшись её реплики, – член не только действующий и серьёзный, впаянный в весьма нешутливый и секретный Клуб, а и злопамятный, если меня как юнца кто-то осмелится водить за нос. Ты уснула, что ли, Бусинка, от старческого утомления?
– Отстань, сатир козлоногий, – отозвалась, наконец, Пелагея.
– Пан, то есть сатир, не моё новое имя. Я – Белояр Кук. Если пообещаешь мне свою дочку, чтобы я как Кук обзавёлся собственной кукушкой, то я тобой уж и не понуждаюсь. Буду ожидать тогда своей законной свадьбы с нею.
– Не дури, – одёрнула она, – даже шутки должны иметь границы приличия. Ты выживающий из своего ума старец, хотя ум у тебя и был некогда вселенского размаха. Она юный цветок Ландыш. Она сама выберет того, кого захочет. Моё обещание или мой запрет для её будущего никчемность.
– Эх! Такие ли Ландыши, да целыми охапками я имел. Ну, я тебе покажу, какой я старец! – и Кук явил такой знакомый лошадиный оскал, совместный с волчьим накалом глаз, что Радослав понял, Кук – очередная маска на прежнем Артёме Воронове.
Только Пелагея ничуть его не боялась. Это был её звездолёт, и тут командовала она, – Покажешь, а я и посмотрю. Уж очень заинтриговал. А не получится ли так, что пустая бочка всех громче гремит? Я давно выявила закономерность, что скромные женщины и мужчины самые сексуальные и есть. А вот те, кто себя рекламируют, всегда обманывают.
– Это не обо мне. Я весомый и словом, и делом. Вся моя прежняя жизнь научила меня здраво оценивать собственные возможности и отучила от ложной скромности с женщинами. Я полон ожиданием и прочим богатым в себе содержанием. Картошечка рассыпчатая да с хреном, что может быть и слаще! – Он набрал связь с Ланой и сказал ей, – Ландыш, дочка, забыл тебе о гарнире к курочке сказать. Картошечка рассыпчатая да с ядрёным хренком. Найди там в рецептурных данных, как и что. Ага!
– Белояр, не будь же пошляком! Да ещё принародно. Проживание в неблагополучной колонии, да ещё в грязи, очень заметно на тебя подействовало. Я же не картофелина, в самом деле, чтобы рассыпаться от твоих хреновых комплиментов, – осадила Пелагея.
– Какая же ты картофелина, Пелагеюшка. Ты сдобушка сливочно-шоколадная! – и добавил уже тихо, так что услышал его только Радослав. – Подсушенная, конечно… Да я пока зубаст, – Кук сел в кресло и сладостно потянулся, поскрипел суставами, разминая их.
– Скрипишь как сундук на ржавых петлях, а мечтаешь о Ландыше! – не пощадила его Пелагея, – меня сушкой старой обзываешь, а сам?
– Ну и ушастая! И то, уши у тебя знатные. Серёг в них навинтила до самых плеч, а они не обрываются. Вот уж любовная прелюдия у нас с тобой удалась на славу! Люблю я задиристых девчат.
Андрей и Радослав давились смехом, представляя примерно одно и то же, как скрипучий сатир и экзотическая баба Яга залягут вместе в тесной кубатуре для послеобеденного отдыха. И кто кого там загрызёт, оставалось только гадать.
Была непредставимой, невозможной, абсурдной мысль о том, о чём никто в данный момент и не забывал. Всего лишь пару земных суток назад Кук ликвидировал женщину, которую когда-то любил долгие годы на Земле. Клариссу Бете, зашифрованную под именем Рита. А Виталия Вайса, выродившегося до массового палача и преступника, когда-то бывшего любящим мужем самой Пелагеи, также убили, вернее, покарали в небоскрёбе ГРОЗ в служебных апартаментах совсем недавно.
Но все веселились и радовались. Кто предстоящему праздничному обеду, кто предстоящей радости иного свойства, редчайшей уже, от того и ценной, а Кук и тому и другому. Поэтому радость эта представлялась Радославу извращённой и жуткой. Нерадостной ничуть.
– «Любовь и смерть всегда вдвоём», – процитировала что-то архаичное Пелагея, почти прошептала. К чему? Как шелестящее эхо его собственных мыслей извне коснулось его ушей.
– Пожалуй, я пойду сразу спать, – сказал Радослав. Есть ему не хотелось. – А после уж чаю попью.
– Обидишь Ландыша, – отверг его отказ Кук, – девочка так старается. Да и традицию нарушать нехорошо. Какой же отменный кулинар моя названная дочка Ландыш! Даже такого привереду как ты, Радослав, насколько я это помню, она не разочарует своей стряпнёй. Тут уж Пелагея постаралась, дочь воспитала многосторонне. Никакому роботу так не суметь. Я уже предвкушаю её кушанья. А вот у меня сколько было жён, а ни одна из них готовить не умела.
– На Паралее отличная кухня. Дома яств на каждом углу и очень дешёвые, исключая те, куда вхожи их высшие сословия. Там я не был. Из соображений уже морального порядка. Не люблю неравенства, – подал голос Андрей. Кук встал и подошёл к Пелагее.
– Это хорошо. Дома яств, феи-колокольчики, значит, от голода не зачахнем. Ну, так обедать? – он обнял её за плечи, стал их нежно массировать. – А кому и не только обедать. Когда ещё придётся, Бусинка… Пошутил я насчёт детки Ландыша. Как увидел тебя, так сразу и вспомнил, что не старец я вовсе. Мне и ста лет нет. Мне ещё жить и жить.
Обернувшись, он оглядел, по видимости лишь не замечающих его откровенных приставаний к женщине, условно младших соратников, тоже давно уже не юнцов. К сожалению, в маленьком вместилище звездолёта укромных уголков для интимного шушуканья не было. Только ещё более маленькие купе для отдыха и сна.
– Вот это напор у деда. Ему, а не тебе надо было присвоить имя Пан, – прошептал Андрей Радославу, пока Кук препирался с Пелагеей. Конечно, Воронов был когда-то их учителем, и все его характерные особенности были им известны. Но представить его в молодости в аспекте его отношений с женщинами, кого он ухватывал своими вороньими цепкими когтями и возносил в своё сияющее гнездо-небоскрёб, было не под силу. Если в таком почтенном возрасте он таков, то каким же был одержимым тогда? Личная жизнь вышестоящих иерархов была закрыта для обучаемых в Космической Академии юнцов. Да и не интересовала никого в силу вполне понятной собственной переполненности каждого своими сложностями, трудной учёбой и бурно клокочущими увлечениями.
Новелла о Веге
Когда-то Воронов казался существом, стоящим выше пола, и слухи о его романе с Вегой, девушкой-курсантом Академии, казались чьим-то наветом. Специфической низкой местью конкурентов и тех, кто был Вороновым обижен. Космический полубог и юная девушка, пусть и ярчайшей красоты, но плохо успевающая по основным дисциплинам и пребывающая в хроническом ожидании своего отчисления в менее престижные структуры? Такого не бывает, потому что быть не может! Ярко-рыжеволосые дети Веги, как-то внезапно у той появившиеся, никак не соотносились с Главой одного из крупнейших подразделений ГРОЗ. Он же был лыс как отполированная каменная сфера. А у ярчайшей шатенки Веги был собственный, белобрысый к тому же, муж. Вега же после отбытия мужа из семейной ячейки, когда завершила свою борьбу с Вороновым по отмене для себя лично крепостного права, рассказывала как-то Радославу, в то время юному Рудольфу Венду, как оно всё и было.
Рассказала вскользь и почти скороговоркой. Но заряд даже предельно заниженной в ценовом отношении информации, опущенной ею умышленно в банальный житейский цинизм, – а что тут редкого или удивительного? – был наделён такой нешуточной скрываемой болью, что даже он, клюнувший на её призыв из-за вполне понятного юношеского стремления украсить собственный и всегда редкий отдых, был озадачен. И картина её личного падения в последующие неудачи нарисовалась как-то сама собой.
Однажды Воронов пригласил её посетить его для конфиденциальной беседы в собственные апартаменты в небоскрёбе ГРОЗ, где никогда она не была. У девушки затряслись поджилки в ожидании чего-то непоправимого. Отчислят! Но почему там, а не в самой Академии, где и положено? Выдал он ей и странное пожелание, поставившее в тупик, – непременно надеть красивое платье вместо положенной формы. У Веги не было платьев. Она носила только брючки даже в дни отдыха от учёбы и тренировок. Она и не умела носить платьев. Подруга лично обряжала её как новогоднюю ёлку в шёлковое платье, украшала бижутерией, объясняя, что шефу надоела форма, обезличивающая всех. И приглашение знак того, что общение будет протекать в человеческом формате. Вега стояла как натуральная уже и неподвижная ёлка, боясь сделать лишний жест. Вдруг что сломается в её потрясающе-женственном облике, бывшем для неё самой неожиданным чудом. Туфли на каблучках она освоить уже не могла, поэтому оплела свои стройные тренированные ножки ремешками босоножек с плоской подошвой. Стала похожей на Артемиду-охотницу в шёлковой тунике и сандалиях. Поскольку от облегающего платья она тоже отказалась в силу непривычки.
Она шла по длинным затейливым коридорам небоскрёба-ракушки, и все встречные столбенели от её женского шика. «Неужели, это я»? – удивлялась она самой себе, сразу же на ходу обучаясь новой женственной походке. Открылась панель в служебный холл шефа, и такой ослепительной его улыбки она никогда, ни до, ни после уже не видела.
– Не ожидал! – воскликнул он, – Казалось бы, чего я не перевидал, а такое чудо преображения вижу впервые.
Шеф и учитель сам предложил ей, чуть ли не в ультимативной форме, родить ему сына, а желательно двух. Его любимая жена больна, а у него только дочь. Ему же нужна юная и целомудренная девушка для произведения его потомства. Он проверил её генетические данные, всю её родословную, как было возможно, и остановил на ней свой выбор. Не только потому, что у него приостанавливалось дыхание при взгляде на юную развитую амазонку, – таких хватало, и получше имелись, – а из-за потрясающего её здоровья. У неё, согласись она, будет всё и сразу, чего её сверстницы добьются лишь через годы и годы труда и подвигов. Иначе она будет отчислена из Академии по причине неуспеваемости, что справедливо и не является шантажом с его стороны. Будет отправлена как техперсонал в удручающе беспросветную космическую колонию, откуда возврата на Землю в ближайшие десятилетия уже не будет.
После недолгой предваряющей беседы в почти домашней непринуждённой обстановке, под шум летнего ливня за огромным панорамным окном он и поставил её перед нелёгким выбором. Так, во всяком случае, живописала о том Вега. А она, начав почти с насмешки над собственным прошлым, постепенно входила и повышала градус того личного драматизма, которым и стала её дальнейшая жизнь.
После лёгкой закуски и фруктовых натуральных соков в алых красивых фужерах, – не тех ли самых, из которых он и угощал всех своих гостей-невольников? – он и овладел ею на том самом белом гостевом диване. Будь она в брючках, а тем более в форме курсанта, такого бы и не произошло. А платье делало её беззащитной. Присвоил он её быстро, умело, чтобы она не успела передумать, в своём секретном отсеке для отдыха в служебных апартаментах. Для неё всё происходящее было впервые. И это не напоминало ту любовь, о которой мечтает всякая девушка в преддверии взрослой жизни. Только кто плачет об утраченных мечтах, даже если помнит о них? Возможно, что диван тогда был и другой, не тот белый и воздушный, но это уже и не важно.
Платьев Вега после того визита опять не носила, оставаясь для всех прочих прежней недоступной амазонкой-красавицей. А против Воронова уже не мог бы спасти и железный доспех. Она стала его собственной вещью. Преступный всемогущий начальник по любому считал, что осчастливил пусть и соблазнительную, а полную никчемность. Вега на редкость была бестолкова. По физической подготовке отличница, а в остальном поражала невосприимчивостью к знаниям. Так что никакой особой безумной любви, сметающей все установки принятого в режимных закрытых учреждениях кодекса чести, с его стороны к собственной ученице не было. Об этом говорила сама некогда «осчастливленная» насилием амазонка. Потом уж она его полюбила со всем возможным пылом молодой и темпераментной женщины. Неистово.
Ох, и как зря она это сделала! Надо было хотя бы сердце запечатать от его вторжения, коли уж тело не сумела. Не заплакав даже в том секретном отсеке после утраты девственности, настолько крепка была её выдержка, она лила нескончаемые слёзы, став его тайной женой. Утрачивали былое сияние крупные глаза – звёзды, чем она и славилась, сохли губы, поскольку она почти онемели. Он не терпел и слова, сказанного поперёк или литературно необработанного. Она же не до ласканный в детстве ребёнок, росший с отцом и чёрствой мачехой, без родной матери ласковых слов произносить не умела. Телячьих нежностей стеснялась, считая их за притворство. За спонтанную дерзость Воронов мог и ударить. Утончённого развития не имелось, заметного ума тоже, а красота приелась быстро.
Заброшенная и не всегда узнаваемая при редких случайных встречах вне дома своим предельно занятым, реально загруженным, надолго исчезающим патроном, Вега впала в некое подобие душевного анабиоза. Вроде, и живая, здоровая, гляделки глядят, ноги ходят, руки барабают, а вроде и нет её на белом свете. Любовь, пришедшая через слом воли, через боль и кошмар, так и осталась больной, ненормальной. Её приход оправдывало лишь одно, – появление на свет редких крепышей-сыновей. Только Вега не умела их любить, некогда ей было, да и трафарет материнской любви в ней отсутствовал, поскольку саму её никто в детстве не ласкал – не лелеял. Малышей-сыновей Воронов до времени навязал отцу Веги и её мачехе, осыпав их за то немалыми привилегиями и пособием по уходу, а сама юная родительница не то, чтобы с лёгкостью, а из-за одержимости другим чувством, о них забыла. Её полностью была поглотила пучина роковой любви. Любовь, как одно из самых высших чудес, к коему дано приобщиться смертному, несмотря на свою очевидность и относительную распространённость в человеческом сообществе, тем не менее, трудно поддаётся описанию. У кого-то она сияние и полёт в незримом хрустальном шаре над прочими обыденными головами, а у кого-то нечто противоположное. Да ведь Вега и сама всегда хотела полюбить кого-то неординарного, будучи девушкой простой лишь по видимости. Вот судьба и преподнесла ей дар под стать её редкой красоте. С неё лишь картины писать – мифических амазонок с неописуемо прекрасным ликом, но с мечом.
Вот и любовь, пришедшая к Веге, держала в тренированной руке точно такой же меч, колющий её без жалости и вины. В её страдающей душе не осталось уже, что называется, живого места. И возникло неизбежное – исчерпанность чувствительности к боли и усталость от давления непомерных запросов. Очнувшись однажды в кромешном одиночестве, пусть и в распрекрасной персональной квартире, в новёхоньком небоскрёбе, она вспомнила вдруг о своём потрясающем женском шике, какой у неё, вроде, и имелся. Где же завалялся? Она его и нашла, восстановила и отправилась на самовольные поиски друзей-партнёров в бар «Звёздный Персей», расположенный на первом этаже того самого небоскрёба, куда и вселил её Воронов. Дети же отобрали почти сразу, как только она их выкормила собственной грудью по старинке, как требовал патриархальный владыка её тела и души. Ей самой ещё предстояло учиться и учиться.
В «Звёздном Персее» Вега стала некоронованной королевой. Именно там она по возможности и исцелялась от своей любви, ставшей душевной немощью. Она решила никого уже не любить. Никогда. Только властвовать над телами и животными душами других, как властвовал над нею сам Воронов. В духовной же составляющей её существа он не нуждался, поскольку наличия развитого духа не во всех признавал. Выбрав Радослава, – в те времена бывшего курсантом Рудольфом Вендом, – как наиболее тонко-устроенного, образованного в её мнении человека среди всех прочих курсантов, она откровенничала только с ним. Других третировала по большей части или использовала для развлечения. Откровенность была с прицелом на развитие серьёзных отношений, поскольку от близкого человека тайн быть не должно. Всё равно же донесут, лучше уж рассказать свою версию событий.
Поперёк «многодетной захватчицы», пришедшей взять в «половецкий полон» её юного дурака сына, встала мама Карина. Двое детей это уже такой перебор, что она не стерпела. Вегу, обозванную «дикой половчанкой», чьё дело «метать стрелы в дикой степи», Карина изгнала из своего дома через хулиганское, по сути, мордобитие. Вот так почему-то мама Карина амазонку переименовала в «половчанку со стрелами». Может, перепутала или искренне считала, что это одно и то же. Или же был намёк на характерную восточную составляющую в облике красавицы. «Половчанка» могла бы при желании свалить с ног Карину одним ударом, но Вега лелеяла надежду на возможный мир через смирение перед мамой своего друга. Чтобы юный сокурсник стал уже настоящим пленником. Но не вышло. Со стороны беспечного курсанта имела место лишь интрижка, пугающая вначале, чем и распаляла. Ведь сам Воронов и тут был замешан, как и в случае с Ритой… Интрижка, как ей и положено, быстро надоевшая и без всякой помощи мамы-спасительницы. Мама же не любила, незваных ею, гостей в своём доме. А уж наглых шлюх и вовсе не выносила.
Да и сама Вега феей «чистое сердце» не казалась, лживая и мстительная, так что полной веры ей не было. Сегодня с ним, а завтра пойди проверь, с кем она? Ведь если он заставал её в баре в обнимку с другим парнем, она уверяла потом, что так мстила ему за долгую разлуку. А как могло быть иначе, если загруженность учёбой и тренировками была постоянной, а выходные редкостью. Непонятно, на какой такой волшебной ниточке была подвешена собственная приписка Веги к Космической Академии, где она не училась и не появлялась. Чем жила, кто оплачивал питание-существование, вовсе не сиротское? Работа в казармах курсантов была также чисто символическая. Администратор там чего-то, чего нет в действительности. Пришла, посветила глазами-звёздами, посмеялась с тем или иным знакомцем, и нет её.
Как всегда и всё знающие подружки нашёптывали о том, что ничтожная Вега порушила союз с полубогом Вороновым сама. Не оценила редкое везение, оскорбила доверие, полезла со своим убогим представлением о должном и недолжном к тому, о ком мечтала всякая девушка, не исключая особо умных и продвинутых эволюционно и нравственно, в Космической Академии. Вега требовала у Воронова отринуть законную семью ради неё! А он отринул тупую и зарвавшуюся девчонку ради блистательной и влиятельной, статусной и готовой для него на всё, умницы Риты. Рите же семья главы одного из подразделений ГРОЗ нисколько не мешала. У Риты и у Веги возникали спорадические битвы. Незаметные публично, но разящие сильно со стороны Риты, напоказ хулиганские и бесполезные по результату со стороны Веги. Кроме одного результата. Она всё ниже и ниже скатывалась по градуированной ценностной шкале во мнении своего непростого возлюбленного. По-женски мелочные, неуважаемые никем, битвы за обладание столь значимым человеком для тех, кто мог хотя бы и частично их наблюдать или быть вовлечён, являлись одним из аттракционов бесконечного житейского сериала, воспроизводящегося из века в век, под названием «любовный треугольник». Но по отношению к вершине такого вот треугольника, фигура была сложнее, в ней имелось много углов. Объёмная пирамида, скорее. Рите не угрожало ничего, потому и усилий с её стороны серьёзных не предпринималось. Вега боролась на последнем издыхании, казалось.
Но Воронов Вегу из жилого небоскрёба так и не отселил, из мнимых администраторов непонятно какого учреждения не разжаловал. Она вела всегда параллельную Воронову жизнь, отчего грозный шеф вдруг спохватился и к ней вернулся. Вернее, возвращался время от времени. Он всегда жил не одной, а сразу несколькими, параллельными одна другой, жизнями. С Земли Вегу с Каменобродским, вдруг возникшим внезапно и горячо уже любимым мужем, запулили в космическую колонию после того, как Рудольф отбыл на Трол. Тому предшествовала некрасивая история, очень больная, а на трагедию не тянущая.
Жизнь Веги стала фарсом. Воронов запретил ей рожать очередного ребёнка, приказал прервать беременность, поскольку считал, что когда-то благодатный резервуар жизни безнадёжно информационно замусорен её последующими беспорядочными случками. Даже зная, что ребёнок будет его, он его не желал, заранее обзывая мутантом. Куда ей было деваться, зависимой без шанса оборвать неодолимые крепи? Она официально вышла замуж за Кремня, покинула дарёную квартиру и липовую работу, так и не получив диплома об окончании Академии, оставшись недоучкой. А ребёнка сохранила в себе. Унесла его к звёздам, туда, где Воронов, наконец-то, покинул её во всех смыслах. Чем и доказала другим, что безвыходных ситуаций не бывает.
Потом уж к Радославу пришло взрослое понимание, что отказа Воронову не могло и быть ни от кого, поскольку имелись сведения, что сыновья у него от космических пригожих амазонок и до Веги появлялись. И после Веги тоже, раз уж дело было поставлено на поток. Мальчики воспитывались в закрытых космических городках, а вот было ли у тех девушек сугубо личное счастье с самопровозглашённым Юпитером? Похоже, что и нет. Это был своеобразный контракт, – рождение ребёнка в обмен на блистательную карьеру.
Дочь Ксения так и осталась у него единственной. Видимо, для сотворения девочки ему не хватало тонкого и ювелирного вдохновения в силу отсутствия подлинной любви к тем, кого он избирал как кобыл для производства элитных жеребят.
Да что ему, теперешнему Радославу Пану, какая-то начисто забытая, а вдруг вспомнившаяся Вега? Что он Гекубе? Что ему Гекуба? Но так бывает, вдруг зацепит за душу, за текущие мысли некто, навсегда оставленный в исчезнувшем прошлом, не близкий, не друг, не любимая, а вынырнувший вдруг из забвения и требующий своего глотка живого настоящего воздуха.
Посещение отца и его новой жены Веги
Когда-то Воронов смёл, как лавина, со своей дороги Ростислава Паникина, отца Радослава, погребя и его выдающуюся честную карьеру в лучшем понимании этого слова, и ладную семейную жизнь. Так тогда думали наблюдатели и ближние, и дальние, не зная подлинной и тайной причины всех тех событий.
А вот и отгадка! Вот почему Вега. Отец Паникин опять всплыл и её вытолкал заодно с собою. Вега в её настоящем бытии – житии являлась женой его отца. Она ничем не напоминала прежнюю Вегу. И вовсе не потому, что устарела, несколько опустилась, расширилась телесно и вообще раздобрела во всех смыслах. Стала по пустякам смешливой, бестолковой, беспамятной не только на зло, но и на всё то, что оставила в прошлом. Радослава, к примеру, не помнила, если не притворялась. Даже о тех двух сыновьях, рождённых от Воронова, начисто забыла. Помнила только тех, которые родились в космической колонии, чьим отцом был Кремень. Но и они с нею не общались.
А когда отец Паникин представил ей однажды Ксению как жену своего сына, мол, принимай гостью, даже если не звала, Вега сказала с усмешкой, – В детском городке, что ли, сын твой жену себе выбирал? Вроде, и зрелый совсем человек, а такая вертушка молоденькая рядом.
– Я Ксения Воронова , – с неуместной досадой отозвалась Ксения. – Мы почти ровесницы с тобой.
– Не помню, – ответила Вега. – Ксении Вороновой я никогда не знала
Так что, наспех искупавшись в тёплом море, они быстро дом отца покинули, чтобы навсегда забыть туда дорогу. Отец есть отец, он так и остался добряком, а видеть рядом с ним клушу, загорелую до цвета ржаной буханки, в расцвеченном сине-голубыми ирисами сарафане, пропахшем потом и сладеньким вином, не хотелось повторно уж никак.
– У меня в юности был поклонник, который очень любил ирисы, – простодушно объяснила она, – Помню, он подарил мне большую драгоценную брошку в виде ириса. Я хранила её долго, да где-то так и потеряла. Или он сам же и отобрал? Он мог. И прочие безделицы из стекла в форме такого вот цветка дарил. Я ради него заказывала себе домашние платья с рисунком ирисов. На улице я тогда в платьях не ходила. Я спортивная была, только в форме или в брючных костюмчиках щеголяла. Я же щеголиха была. А теперь вот полюбила платья. И сами ирисы я вдруг полюбила!
– Бывает такое в жизни, – меланхолично отозвался её муж. Вега показывала свои садовые клумбы, населённые растительной живностью, где царствовали ирисы всех цветов и оттенков. Она вдохновенно рассказывала, что ирис считался цветком Прометея, это цветные осколки мифической богини радуги Ириды. А у древних жрецов Египта ирис был символом молчания и красноречия одновременно, смотря по обстоятельствам, поскольку он и цветок познания. А также цветок воина, храбрости, ибо его стебли напоминают сабли. У древних японцев, к примеру, был даже праздник, посвящённый ирису…
Она трещала без умолку, словно убегала от самой себя или глушила в себе вылезающие из глубины подсознания некие запретные знания о себе же. Сын мужа, едва она спотыкалась о него взглядом, странно менял её лицо. Будто она узрела не просто природный некий шедевр, а шедевр неземной.
– Ростик, неужели, он твой сын? – и страдальчески-суетливо одёргивала свой будничный сарафанчик, теребила свои заплетённые в детскую трогательную косу «дракоша», поскольку с гребнем на макушке, волосы, – Я пойду переоденусь. Такие гости….