Хищники царства не наследуют

Пролог

Грудастая, но тонкая в талии Васька Жуковская подъезжала на телеге к сельсовету. Ее короткая стрижка растрепалась на ветру, красная косынка сбилась на спину. «Где твои косыньки?» – заголосила бабка Глаша, когда увидела стриженый затылок Васьки, вцепилась в куцые вихры и дернула старческой, но еще сильной горстью. Было больно и обидно. Но комсомолка должна все терпеть, даже неграмотную бабку, которая ничего не понимает в женской эмансипации.

Телега остановилась, Васька спрыгнула, одернула блузку и поправила косынку. У крыльца на нее пялились двое из комитета бедноты. Васька гордо прошла мимо них и направилась сразу в кабинет Антона Митрофановича. Кабинетом он называл угол в реквизированной избе кулака. Стол был накрыт кумачом, а над ним висел плохо намалеванный тушью на картоне портрет Карла Маркса. Антон Митрофанович, пожилой однорукий мужчина, внешне очень похожий на Ильича, хоть и перебирал какие-то бумаги, но от дел оторвался.

– Надо к отцу Пантелеймону сходить. Пусть образа из церкви сымет, да из окладов вынет. Всё сдаст по описи.

– Зачем это? – удивилась Васька.

– Дура ты, девка, а еще комсомолка, – выругался Антон Митрофанович, – мы единственное село, где церковь ещё стоит, и службы идут. А ну-ка, из области приедут, что скажут? Скажут, что мракобесие разводим.

– К нам из всех сел окрестных на службу ходят, – прошептала Васька, сразу вспомнив про бабку Глашу и других старух.

– Я уже думал об этом, – махнул рукой Антон Митрофанович, – а ты вот как рассуди: с кем будем светлое будущее строить? Со стариками и старухами, с кулаками и подкулачниками?

– Всё так, – закивала Васька. Она продолжала стоять, словно забыла, что председатель любит по-простому общаться, хоть и был у Бутурлина приказчиком.

–Ты-то зачем пришла? – спросил председатель вдруг.

–Да вы ж за мной посылали.

– А, точно, совсем заработался, – председатель почесал лысину. – Вот, включил тебя в комитет бедноты. Завтра собрание. Знаешь, а ты сходи-ка вечером к отцу Пантелеймону, поговори с ним по-хорошему. Ведь если не сдаст материальные ценности – не дай бог что случится… Всем худо будет.

Васька вышла из конторы с тяжелым сердцем. На пороге ей перегородил дорогу один из комбеда: «Здорово, ты теперь наша, что ль?». Его гнилые зубы так и щерились. Наверное, он себя ощущал вершителем судеб, уже мысленно присматривал чужую избу и чужую одежку. Васька оттолкнула его и пошла, пыля, по дороге. Она слышала, как в соседней Малаховке выбрасывали детей и беременных баб прямо на улицу, а в избах кулаков расселялись такие вот, как этот. А один так даже избу спалил – занялось от окурка. Васька невесело плелась домой, а вслед ей ржали комбедовцы и выкрикивали что-то похабное.

В избе она наконец сняла старые разбитые башмаки, отпила квасу из холодного кувшина. Бабка Глаша копалась в огородике, в самую жару. Васька расстегнула ворот. Дурнота сморила её, и холодный квас не помог унять ворошение в желудке. Тошнило теперь не только с утра, но и в обед, и вечером. А еще она на телеге протряслась из Малаховки до родного Семеновска. Тут кого хочешь вывернет наизнанку!

Особенно противно пах конский навоз! Но где это видано такое, чтобы сельская комсомолка чуралась запаха лошади! «Нет, не буду бабке бедкаться, – подумалось Ваське, – на смех подымет». Без сил она легла поверх лоскутного одеяла, хотя бабка даже присесть на кровать днём не позволяла – покойного деда гордость, вся в розочках, листиках, столбики витые, матрац на пружинах. Привез эту никелированную кровать дед Васьки с Первой мировой и прославился на всю округу. Ничего не осталось от деда на память, кроме этого трофея. Голодали: лебеду ели, каштаны и желуди, от которых Васька вся пожелтела, но бабка была непреклонна: кровать не отдала перекупщикам.

Бабка содержала бедную избу Жуковских в чистоте: печь беленая, лавки скобленые. В углу большой чугунок, который называли «бабэля». Раньше в нем репу парили, наваливая доверху, а теперь давно не использовали. Семья стала маленькая – бабка да Васька, и не нужна им «бабэля».

Бессмысленно шаря глазами по комнате, Васька незаметно для себя провалилась в мутный и неспокойный сон. Она лежала, запрокинув голову назад, не в силах шевельнуться, словно на грудь ей сел кто-то тяжелый, томный. В запястьях закололо, боль перешла на кончики пальцев, но девушка не двигалась, только тоненько хрипела. Лишь когда в сенях бабка Глаша загремела ведром, Васька со стоном повернулась на бок.

– Чего это ты, голомозая, днем на кровати валяешься! – бабка с невиданным проворством подскочила к кровати и замахнулась нечистой тряпкой на внучку, но оторопела: – Не заболела ли? Чего бледная такая?

Васька вместо ответа что-то буркнула, и ее вырвало прямо на лоскутное одеяло.

К вечеру, когда спала жара и бабка закончила причитать, Васька собралась к отцу Пантелеймону. Она хотела застать его дома, а не в церкви. Не дай бог кто увидит ее, входящую в храм! Васька невесело усмехнулась, поминая бога. Она переодела вонючую блузку на простую ситцевую кофту. По дороге на отшиб села, который в народе назывался «Горло», так как здесь улица сужалась и вела к пустырю и к старому, еще барскому пруду, она никого не встретила, кроме тощей поповской козы. Коза проводила ее опаловыми глазами, подергивая тощими боками, Рвота снова подкатила к Васькиному горлу, но девушка сглотнула, вздохнула и зашагала дальше.

Отец Пантелеймон уже скинул плотную рясу и подрясник, засунул жидкую бородёнку за кушак и колол дрова. Увидев непрошенную гостью, нахмурился: батюшка еще помнил, как три года назад Васька-скромница ходила с бабкой в церковь и стояла в уголке, глаза долу. А теперь, дрянная девка, разъезжает с такими же срамницами по округе, с плакатами в руках: «Долой совесть! Прощай, стыд!»

Васька поздоровалась и остановилась у плетня.

– Чего нужно? – неласково спросил отец Пантелеймон, не прерывая своего занятия.

– Пришла я по секретному делу, – вполголоса сказала Васька и кивнула зачем-то вбок головой, словно показывая, откуда у секрета дорожка.

– В избу тогда пошли, – позвал священник, воткнув топор в колоду.

Отец Пантелеймон жил один, схоронив не так давно жену. Священнику второй брак был не по чину. Двое его сыновей подались в город, отца по идейным соображениям стыдились и на глаза не казались. Отец Пантелеймон и сам злился на себя, только по другой причине. Очень уж жалел, что прошляпил самый важный момент, когда все как тараканы бежали из страны, кто куда. Из-за проклятой дуры-жены, брюхатой третьим ребенком, которого вскоре и выкинула, остался в Семёновске. Думал, что ещё придет время, да не случилось. Он жил двойной жизнью: с виду праведник, на самом деле чах над златом, как сказочный Кащей. Прикарманив деньги старого помещика Бутурлина, он таился от всех и ни на секунду не забывал, что золотишко припрятано тут же, почти у народа на виду.

Вечерами он обдумывал тысячи разных вариантов, как пристроить деньжищи. Эти мысли едва не свели старика с ума. Теперь уже священник понимал, что время упустил безвозвратно¸ и удерживала его на свете одна злорадная мысль, что он является владетелем сокровища, никому не известного и от всех спрятанного. И если обижал кто священника неуважением или презрительно говорил о нем, как о служителе культа, отец Пантелеймон гордо выпрямлял свою старческую спину и сверкал очами. «Захочу я – всю вашу братию с потрохами куплю и в рабство обращу», – думал он и тем утешался. Но вид его гордый и своенравный окружающие понимали иначе: «Крепок в вере отец Пантелеймон!»

Ещё помнили прихожане пожар, в котором получил священник страшные ожоги, спасая иконы и другую утварь, вытаскивая очумевших служек из горящего храма. Гордились батюшкой, как и Васька, пока та не узнала страшную тайну.

Девушка вошла в скромную избу священника и благоговейно застыла у входа. Наконец хозяин пригласил ее сесть на лавку. Она крутила головой: простые темные образа в углу, на полу тканые половички, на столе застиранная скатерть – вот и все убранство избы.

Путаясь и стесняясь своей миссии, боясь быть неправильно понятой, Васька сказала, что на завтра планируется изъятие церковных ценностей. Отец хмурился, но не перебивал.

– Кто прислал тебя? – спросил он неожиданно грозно и даже схватил девушку за плечо сильными костлявыми пальцами, скрученными артритом.

– Никто, батюшка, – испуганно сказала Васька. – Председатель просил тебя добровольно все выдать. Я вот подумала, что не выдашь же… И не хочу я, чтоб ты … вы пострадали.

– Иди домой, – махнул рукой на нее отец Пантелеймон, – жди вечером. Понадобишься.

Напуганная Васька попятилась, едва не задев головой притолоку, выскочила из избы священника и направилась прямиком к себе домой.

Ночью стали прятать церковное добро. С отцом Пантелеймоном заявился цыган Мито. Наверное, предчувствовал поживу, и от того его глаза в темноте горели, как у кошки. Бабка Глашка помогала им не хуже дюжего мужика. Вчетвером ловко спустили тяжеленные ящики в колодец во дворе Жуковских. Сверху присыпали камнями и землей. «Погиб колодец», – причитала старуха вполголоса.

Васька не понимала, отчего именно к ним в колодец попрятали поповское добро, но боялась что-то сказать наперекор бабке Глашке и суровому отцу Пантелеймону. В темноте Мито пытался улучить момент пощупаться. Вот дрянь цыганская! От одного запаха потного мужика Ваську воротило, и она отпихнула обиженного полюбовника.

Тайна клада раскрылась быстро. Уже к обеду к ним пришел оперативный сотрудник, за спиной которого ухмылялся комбедовец. Сколько Васька не отнекивалась, а её потащили силой к телеге, где уже сидел связанный по рукам и ногам отец Пантелеймон, угрюмо опустивший голову. Бабку Глашку отчего-то не взяли, видимо, пожалели ее убогую старость. Мито вовсе запропал куда-то со вчерашней ночи.

Васька проклинала судьбу, но над беременной дурочкой небеса сжалились. По дороге отец Пантелеймон выкупил Ваську у жадного оперативного сотрудника за золотой слиток, и её, обалдевшую от случайно свалившегося счастья, турнули с телеги в первом же лесу.

Без документов и поклажи Васька добрела до тётки. Хутор Крутой Берег прижимался десятью жалкими избенками к безымянному ручью, впадавшему в речку Подгорная. Тётка не обрадовалась новому рту, строго посмотрела на девушку, но переночевать впустила. Утром, поставив чашку с квасом, положив краюху хлеба и две луковицы перед чумазой племянницей, спросила: «Куда путь держишь?» Васька отвечала уклончиво, размазывала по щекам слёзы. Тётка покивала головой: «Задерживаться на хуторе не след. В понедельник сюда по делам приедет председатель колхоза, придет да и застанет тебя. Что врать будем? Непорядок всё это». Васька покорно покивала головой, не понимая, куда идти дальше. Денег у тётки не водилось, но она собрала нехитрую одёжку Ваське, завязала в узелок начавший черстветь каравай, нитку сушеных яблок, несколько крупных репок и бесцеремонно отправила племянницу прочь, нарисовав веточкой в пыли дорогу до соседнего села.

Так началось скитание Васьки от двора до двора, от села до села, от одного знакомого до другого, незнакомого. Везде ей давали кров и простую пищу, не спрашивая, откуда и куда она бежит. Люди жалели беременную дуру, но приюта на долгий срок Ваське никто не дал. Только в одной семье совсем незнакомой ей женщины, матери троих детей, глуховатой работницы прядильной фабрики, Васька задержалась почти на два месяца. Пелагея Андрущенко прониклась жалостью к этой глупой девахе, которой уже было не скрыть большой и грузный живот под старым латаным мужским пиджаком. Полгода назад Пелагея похоронила умерших от тифа мужа и старшую дочь, потому пожалела случайную знакомую и поселила у себя, не подумав ни о соседях, ни о старосте сельсовета.

Глубокой осенью, вдали от родной деревни, живя в сыром бараке с Пелагеей и ее тремя детьми, Васька думала о колодце, отце Пантелеймоне, мучилась мыслями о бабке Глаше, корила себя за то, что помогала прятать в колодец ящики с церковным добром. Страшнее же всего были предстоящие роды.

Думая о будущем ребенке, Васька непременно представляла его мальчиком, похожим на Мито. Она не любила нахального цыгана и теперь, вообще не могла понять, что могло их свести вместе. Иногда Васька вспоминала густые черные брови, завшивленный чуб, полосатую шелковую рубаху, украденную где-то на ярмарке. Чудился его смех и рассказы на ломаном русском языке о кочевьях, покражах и побоях, слышались пошлые шутки, от которых горело лицо. Хотя ночами ей снились погоны НКВД, зловонное дыхание цепных собак, которых она и не видела-то никогда, днем Васька малодушно верила, что ищут ее не рьяно, и когда-то всё закончится, потому что надоест.

Два месяца, проведенных ею в семье Пелагеи, были для Васьки самыми трудными. Во-первых, она стала привыкать к налаженному порядку вещей, после которого гораздо труднее сорваться и уйти в неизвестном направлении. Во-вторых, окружающие стали задаваться вопросами, кто она, откуда и как пришла. Пелагея и Васька врать не умели, отвечали уклончиво и непоследовательно.

Наконец, в каморку многоквартирного барака заглянул милиционер Пахомов. Он посидел на общей кухне, поболтав о том о сем с одноруким соседом-сплетником, с Пелагеей и ее десятилетним сыном. Посмотрел мельком на брюхатую Ваську и смекнул, что дело тут нечисто. Сообщил губернскому начальству о новой жиличке без документов и стал ждать ответа.

Наконец пришел день, которого Васька так боялась. Она орала диким голосом, мычала, трясла головой и заливалась слезами. Проклинала и Мито, и алчного оперативного уполномоченного, и бабку, которая не предупредила, что рожать так больно, и отца Пантелеймона, из-за которого она скиталась по свету. Воды отошли еще ночью. Бабка-повитуха, которая сначала деловито сновала по комнате, выгнав из нее детей Пелагеи в общую кухню барака, теперь о чем-то шепталась с хозяйкой. Стало понятно, что Васька сама не разродится. Однорукий сосед пару раз заглянул в комнату, но его с шиканьем прогнали прочь, потому что по бабьему разумению от него не было толку. Но в итоге он-то и привел из больницы старого врача-хирурга, который работал еще при земстве. Врач с лысиной, покрытой старческими пигментными пятнами, быстро осмотрел Ваську и сказал коротко: «Не выживет. Поперечное положение плода». Пелагея завыла, а бабка-повитуха быстро испарилась.

Надо было везти Ваську в больницу, но живший поблизости водовоз из прачечной уехал еще с утра. Пелагея решила найти двух дюжих мужиков, расплатиться бутылкой самогона, чтобы дотащить несчастную роженицу до больницы. Тут всего-то два километра! И уже вздумала Пелагея бежать на поиски тех самых мифических мужиков, которые в поле пахари, на воде бурлаки, но в дверях столкнулась с ухмыляющимся Пахомовым. Он держал бумагу на арест Васьки, а из-за его спины выглядывали две соседки, понятые.

Заполошная Андрущенко кинулась к незваным гостям с мольбой о помощи. Недоверчивый Пахомов широкими шагами двинулся в каморку, но, как и все мужчины, оказался слабым перед зрелищем, которое ему открылось. В недоумении он отпрянул назад в коридор и остановился там, не зная, как быть дальше. Его инструкции такого не предусматривали. Понятые оказались более шустрыми, и вместо того, чтобы голосить или причитать, посовещались и сказали участковому, что дело плохо. Надо везти в больницу эту дерзкую преступницу, не то она помрет тут на месте, а ему выговор будет. Ближайший телефон и был как раз в больнице. Пахомов колебался и чесал затылок под форменной фуражкой. Тем временем бабы погрузили воющую Ваську в машину Пахомова, а тот двинулся следом, соображая, что написать в рапорте.

Морфий по инструкции отпускался только для операций. Доктор, понимая, что мать спасти не удастся, сделал кесарево сечение. Смуглый до желтизны младенец мужского пола слабо взвизгнул, когда акушерка дважды хлопнула его по сморщенной худой попе. Врач кое-как зашил бренное тело Васьки без малейшей надежды на ее выживание. Разрывы внутренних органов, большая кровопотеря не оставили шансов НКВД привлечь Василису Жуковскую к ответственности по всей строгости закона. Перед смертью она пришла себя, обвела безумными глазами больничную палату, наполненную притихшими роженицами.

– Пацан у тебя родился, жив, – успокоил ее врач.

– Напиши на бумажке, а то забудешь, – сказала Васька хрипло, – нарекаю его Николаем. Отец Мито, цыган. Фамилия наша Жуковские. Живем мы в Семеновском уезде. Да напиши «Старый колодец». Это важно. Пусть он найдет старый колодец да бабку Глашу.

«Вроде не бредит», – подумалось врачу. Он помусолил огрызок химического карандаша и сделал все пометки. Пацану пригодится потом в поисках родных. Если выживет. Врач заткнул бумажку за пеленку младенцу, чтобы в детском доме не ломали голову, как назвать сироту.

Когда за Васькой пришла смерть, лицо стало безмятежным, морщина муки на лбу разгладилась, выпрямилось тело. «Такие лики я видел на греческих иконах, – бесстрастно подумал старый хирург, глядя на бескровный восковой профиль новопреставленной. Привыкший к смерти, врач совсем уже невпопад спросил сам себя: «Вот интересно, чего она преступного натворила? Не дала какому-то комиссару?»

Ваську похоронили в безымянной могиле, сообщить о ее смерти было некому. Выросший Николай Жуковский сколько ни искал следы её захоронения на городском погосте Стеклозаводска, не нашел. Деревни Старый Колодец, которую записал доктор, сроду в Семеновском уезде не бывало. Помыкался-помыкался Коля после детского дома и профтехучилища, да и решил искать родственников по фамилии. Баба Глаша в Семеновском уезде давно померла, а хатёшка ее стояла заколоченная, никому не нужная. Коля быстро нашел её, получил разрешение на вселение, да и приехал со своим пустяковыми пожитками. Ремонтировал, достраивал, укреплял. Колодец, существовавший при бабе Глаше, совсем обмелел, заваленный мусором. Николай решил выкопать новый, в конце садка, а этот привалил каменной плитой, чтобы не дай бог никто не свалился туда. Да так и простоял старый колодец, словно под магической печатью, до 1995 года.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Андрей Балыков оглядел кабинет следователя и усмехнулся. Он сам когда-то, в другой, забытой им жизни, сидел в таком же: обшарпанный стол, несгораемый шкаф с перекошенной дверцей, полки с кодексами, выцветшие обои и вечный унылый кактус возле монитора компьютера. Молодая шатенка в милицейском кителе и узкой юбке проследила за взглядом подследственного и поджала губы. Затем она сняла паутинку с макушки кактуса, словно та была самым явным свидетельством разрухи, села и предложила Балыкову стул напротив.

– Меня зовут Инна Викторовна Мещерякова. Я вызвала вас для простой беседы. Надо кое-что уточнить, кое-что перепроверить, уважаемый Андрей Сергеевич.

Балыков кивнул и сел за свободный стол, а не на место, указанное ему, весело побарабанил ладонями по крышке и улыбнулся.

– Что должно произойти в нашей стране и в вашей системе, – подчеркнул Балыков, – чтобы такой как я не чувствовал себя виноватым во всех смертных грехах, Инна Викторовна?

– Вас пока никто ни в чем не обвиняет. Если вам есть что скрывать, то можете прийти в другой день, с адвокатом. Скажем, завтра, – невозмутимо продолжила Мещерякова.

– Мне, как любому бизнесмену, есть что скрывать, и к тому же время моё дорого. Так что начнем без обиняков.

Балыков пересел на стул для посетителей и провел ладонью по седому ежику на макушке.

– Вам известны обстоятельства смерти Айгуль Ильшатовны Давлетовой? В каких отношениях вы состояли с ней?

– Она была моей любовницей, – без прикрас ответил Балыков, – но мы расстались два года назад. Из «Сладкого папы» я её уволил, дал хорошие рекомендации, и она уехала в Москву. С тех пор я не интересовался её судьбой. О том, что Айгуль погибла, узнал от каких-то общих знакомых.

– Не погибла. Её убили, – с нажимом поправила Мещерякова, а Балыков пожал плечами.

– Я весьма сожалею о её смерти. Насколько я знаю, убийцу установили и даже приговор по делу вынесли.

– Мать Давлетовой считает, что вы причастны к убийству. Она написала жалобу, просит возобновить расследование дела.

– Если законы не изменились с тех давних времен, когда я работал следователем, то заниматься жалобой госпожи Давлетовой должны москвичи, а не наш отдел милиции. Разве не так?

– Так, – вздохнула Мещерякова и открыла папку, – мне просто дали поручение допросить вас как свидетеля.

Балыков прочел скупой текст поручения и кивнул. Что он мог рассказать Мещеряковой? Айгуль работала у него менеджером. Из-под её руки появились популярные лозунги: «Хотите сладкого? Папа разрешает!» «Вкусно, как в папином детстве!» и даже спорный «Папа может всё!» Айгуль заставила крутиться бизнес быстрее. Печенье, конфеты, пряники, вафли шли на ура, а голова Балыкова перестала гудеть как кипящий латунный самовар.

Изменилась не только кондитерка, но сам Андрей Сергеевич. Он уже не выглядел усталым и небритым. Он был белозубым, улыбчивым, готовым к любым неожиданностям. За спиной стоял надежный Тамерлан Табеев, правой рукой был опытный в интригах и бизнесе Ждан Горшенёв. С Андреем жила Викушка, которая снизошла с высот детских обид и согласилась переехать от бабушки к отцу. И Айгуль незаметно заняла место умершей жены.

Коротко остриженная, ростом не выше Викушки, худенькая до хрупкости, словно мелкая лесная пичуга, смуглая и смешливая Айгуль. Её привел в «Сладкого папу» Ждан Горшенёв, который и сам, похоже, не понимал, что откопал сокровище. Хищное чутье Балыкова, наоборот, подсказало ему: «За этой серенькой и заурядной внешностью кроется именно то, что ты ищешь и не находишь в других: ум и цепкость в сочетании с мягкой податливостью и умением находиться в тени». Поначалу Балыков держал Айгуль на некотором расстоянии от себя, не решаясь признать, что она интересна ему не только как менеджер по продажам. Как старый филин на ёлке, Балыков рассматривал девушку-пичугу и подмечал, как заразительно смеется она в ответ на шутки Ждана, как мило запрокидывает голову, трясет копной волос, не кокетничая, не пытаясь казаться красивее, не напрашиваясь на комплименты. Большинство женщин, окружавших успешного и богатого Балыкова и просто успешного Горшенёва, пускали в ход свои чары и откровенно соблазняли их. Но не Айгуль. «Хитрая баба», – шептал Табеев, но Балыков махал рукой. Ему нравилось, как девушка супила брови над деловыми бумагами, как нетерпеливо покачивала маленькой ножкой в плоской балетке, отвечая на рабочие звонки, как засовывала за ушко карандаш, а потом ладошками хлопала по столу, ища пропажу. Толстая прозрачная перегородка между кабинетами не мешала Балыкову рассматривать Айгуль из-под бровей, покусывая губы. «Она», – звучало в ушах Андрея.

Балыков принял окончательное решение в аэропорту. Вся верхушка «Сладкого папы» летела в Казань на продовольственный форум. Вылет задерживали, делегация томилась без дела. Табеев высился над всеми в своей извечной позе со скрещенными на груди руками, Жданов занял сразу два кресла, развалившись с модным лэптопом на коленях. Главбух Борисова покачивалась на каблуках со стаканчиком кофе, Айгуль в узких бесцветных джинсах сидела верхом на чемоданчике. Она смеялась шуткам Ждана, показывала острые и немного кривые клыки, что делало ее улыбку обворожительно кошачьей. Узкие, миндалевидные глазки весело щурились, а то и вовсе закрывались при взрыве хохота. Заметив взгляд начальника, Давлетова попыталась напустить на себя серьезный вид, но потом накрыла лицо блокнотом и продолжила тихо, по-детски вздрагивать. Балыков почувствовал укол ревности. Неужели он не может рассмешить девушку, сделать её на минутку счастливее, привлечь внимание? Нет, он мог только принести кофе, что и сделал. Айгуль вежливо взяла стакан из рук своего начальника. Улыбка потухла.

– Над чем же вы так заразительно смеялись? – спросил Балыков.

– Так, мелочи, – немного виновато ответила девушка, опустив глаза в стакан.

Горшенёв победоносно смотрел на Балыкова. «Зря ты так, Жданчик, ох и зря», – подумал Балыков, но сказал:

– Ждан у нас – просто находка. Такого чувства юмора, как у него, я не встречал. Жаль, что у меня голова болит, я бы тоже поржал с вами, молодыми.

Добрая Айгуль сразу полезла в сумочку и извлекла оттуда таблетку анальгина. Балыков, поморщившись, запил ее кофе.

– Разве так делают? – укоризненно сказала Айгуль. – Таблетку кофе запивать нельзя.

– Папа может всё, – повторил её лозунг Балыков. – А в сумочке у вас стакана водки нет? Мне был помогло.

Девушка снова засмеялась, пусть и не так звонко, но все-таки....

В Казани Балыкова накрыла волна страха: «Тебе придется отдать самое дорогое!» Перед глазами стоял образ шарлатанки-прорицательницы, Шимы-Онейды. Её слова всплывали в памяти снова и снова. Сколько раз он терял и отдавал? От чего и от кого вести отсчёт? Кончится ли это когда-нибудь?

Он отгонял от себя упрямое видение, таращился на лекторов, активничал на тренингах, метался между стендами с дегустацией и ловил одобрительные взгляды Ждана.

– Завтра банкет и «А-Студио» выступает… – Айгуль мечтательно потянулась обеими руками вверх. Скрипнули еле слышно суставы, она хихикнула и попрыгала на одном месте: – Жаль, что я гимнастику бросила. Совсем суставы закостенели. На сидячей работе. Вышли в парк.

– А ты гимнастикой увлекалась? – спросил Андрей. В этой девушке ему все было интересно. Вместо ответа Айгуль вдруг сунула Ждану свою кожаную курточку, перекинулась мостиком, задержавшись, встала на руки, зависнув над землей. Затем она грациозно опустилась на шпагат, хихикнула, скрутила ноги и вскочила на носочки.

– Вон, попа теперь мокрая – похвасталась она.

– Ну, пойдем, посушим твою попу, – улыбнулся Андрей, и вся компания двинулась в ближайший бар, а Айгуль деликатно взяла начальника под локоть. На концерт «А-Студио» по понятным причинам пошёл только Ждан. С той ночи в казанской гостинице началась история Айгуль и Андрея.

Имя её охлаждало, как глоток родниковой воды, а сама она была то птичкой на ветке, то ласковой кошкой на коленях. Когда она утром щебетала Балыкову о том, что пора вставать на работу, он потягивался и ворчал: «Богатым людям положено спать до обеда». Она щекотала его, хватала за нос и будила окончательно. Вечерами, свернувшись клубком у него на груди, Айгуль засыпала под бормотанье спортивного канала. И Балыков всё удивлялся, как это она умудряется быть свежей, неутомимой, швыряться идеями, как снежками на ледяной сказочной горке, и внимательно слушать, вычленяя главное. Она была умна. А красива ли? Красива. Андрей впервые почувствовал, что такое гармония: когда ничего нельзя ни прибавить, ни отнять.

Только Табеев оставался невозмутимым и недоверчивым. Он смотрел на всё происходящее узкими глазами и хмыкал. Через три месяца наблюдений он пришел к Балыкову в кабинет и сказал:

– Разговор есть.

Андрей отложил блокнот, отправил секретаря. Табеев плотно затворил дверь.

– Я не доверяю Айгуль, – с наскока сказал он.

– Почему?

– Интуиция. Татарская женщина – хитрая женщина. Всегда проверять надо. Слишком быстро залезла в койку к тебе.

– Ну, удивил, – хмыкнул Балыков, – уже и о койке моей печёшься.

– Обо всем пекусь. Тебе плохо – мне плохо. А я не люблю, когда мне плохо, – Табеев вынул из внутреннего кармана пиджака какой-то лист и протянул Андрею.

Балыков внимательно прочел: справка о досрочном погашении кредита госпожой Давлетовой. Датой значился следующий день после возвращения из Казани.

– Мало ли откуда у неё деньги? – пожал плечами Балыков.

– Значит, ты денег не давал ей, – кивнул Тамерлан.

– Такую сумму – не давал, – уверенно ответил Андрей.

– Думай, – сказал Тамерлан и оставил Балыкова с нехорошим осадком в душе, словно в кофе плеснули прокисших сливок, и они хлопьями плавают на поверхности чашки.

От сердца Балыкова отлегло. Казалось, он должен был злиться и досадовать, но он испытывал непонятное другим облегчение. Андрей отпустит её и перестанет переживать. Всё станет, как прежде. Место рядом с ним должно пустовать. Айгуль не станет очередной жертвой в серии странных смертей, ведь он не успел прикипеть к ней. Тянуть с разговором смысла не было, и наутро после неприятной новости от Тамерлана Андрей решился.

Он разбудил Айгуль чересчур резко:

– У меня к тебе несколько вопросов.

За окном монотонно сыпалась ноябрьская снежная крупа. Спросонья Айгуль не понимала, в чем дело. Андрей был хмур.

– Что случилось? Отчего ты такой сердитый? – спросила она почти шёпотом, садясь в подушках.

– Это ты сейчас поймешь, – в Андрее снова проснулся капитан полиции, который умел вести допрос. – Вопрос первый. Сколько именно заплатил тебе Ждан Горшенёв за то, чтобы ты стала моей любовницей?

–Я не понимаю, – пролепетала Айгуль.

– Всё ты понимаешь, – сказал Андрей так же спокойно, как и раньше, но девушка поняла, что шутить не стоит.

– Андрей, прости меня, послушай…

Андрей прошёлся по комнате и остановился сзади. Айгуль сжалась в комок. Ночная рубашка сползла с её плеча, обнажив «воробьиное» крылышко лопатки.

– Айгуль. Я жду от тебя простых и быстрых ответов. Не заставляй меня вызывать Табеева, и тогда тебе не будет больно.

– Мне уже больно, милый… – Айгуль заплакала.

Андрей молча кинул ей коробку бумажных платочков. Айгуль шмыгнула носом и поправила ночную рубашку.

– Он заплатил мне три тысячи долларов. Я погасила кредит…

– Были ещё платежи?

Айгуль помотала головой, и её пушистые волосы разлетелись невесомым облаком.

– Вопрос второй. Кто был инициатором этой игры в «люблю-не-могу»?

– Он, все спланировал он! – Айгуль понуро опустила голову. – Я сначала против была. Понимала, что так нельзя, неправильно так делать. Но Ждан убедил меня, сказал, что тебя надо вытащить из депрессняка, что тебе нужна встряска, что ты одинок и до сих пор страдаешь по погибшей жене.

– Всё, Айгуль, вопросов к тебе больше нет.

Балыков встал и вышел из комнаты. Он налил себе чаю, положил в него мёд, как любил раньше. С удовольствием облизал чайную ложку, игнорируя принципы здорового питания, о которых ему твердила Айгуль, и вернулся в спальню. Айгуль все еще сидела на кровати, полуодетая, заплаканная.

– Это только сначала я ради денег, Андрей, а потом… – всхлипнула Айгуль, кутаясь в плед на разворошенной кровати, – потом у нас всё с тобой началось по-настоящему. Разве нет? Мы же были счастливы…

Айгуль видела, что Балыков не нуждался ни в ее запоздалых признаниях, ни в слезах, ни в уверениях в преданности, но продолжала бормотать и всхлипывать.