Read the book: «Собачьи дни»
© Геннадий Каплун, 2017
ISBN 978-5-4485-1386-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1. Избранный город
(21 карта старшего Аркана Таро – Мир)
Не в совокупности ищи единства, но более —
в единообразии разделения.
Козьма Прутков
В коллективном организме каждая клеточка
стремится стать коллективным организмом,
что неизменно ведёт к образованию раковой
опухоли.
Некозьма Прутков
Я брёл по зевающему городу, засыпанному пергаментом листьев, напоминающих листовки времён лихолетий. В пряно-прелом воздухе витал сезонный призыв к вооружённой или, на худой конец, политической борьбе. Казалось, нарушающий трудовое законодательство дождь, барабанивший уже часов двенадцать и загнавший под крышу знакомую голодную стайку голубей, намеревался уничтожить содержание агитационной литературы типа красноармейского призыва с нескрываемой угрозой: «Ты записался добровольцем?» или слащавого белогвардейского, пощипывающего совесть, воззвания: «Отчего Вы не в армии?».
В итоге панибратское «ты» загнало под свои знамёна массу масс и одолело неудивительно-немногочисленное осторожное «Вы» на поле брани. Да, кто-то, безусловно, демонически талантливый внёс в эту БЕСсмысленную бойню свою кровавую лепту одной лаконичной фразой.
По прячущимся под чопорными и буйноцветными зонтами огрызкам лиц прохожих было видно, что они не разделяют моего приподнятого настроения, проиграв своё сражение за положительные эмоции обычной сезонной хандре. Ни одни губы не выдавили из себя даже подобие улыбки. О глазах, врать не буду, ничего сказать не могу. Их, как я уже отметил, «съели» зонты.
В противовес ущербности душевного состояния прохожих неожиданно где-то неподалёку истошно-радостно залаяли собаки. Странно, ведь белую краюху Луны ещё рано утром слопали голодные барашки облаков, превратившись в тяжёлые тучи, которые, цепляясь за многоэтажки, шпиль обелиска Победы и памятник вождю мирового пролетариата, вспарывали себе брюхо по примеру самураев и разрождались порывами дождя как приступами мигрени.
«Интересно, к чертям собачьим или всё-таки подальше послали бы эти упрямо спешащие к уюту домашнего очага люди, если бы им предложили стать добровольцами и принять участие в очередной революции? – мелькнуло у меня в голове при виде побеждённых сопливой осенью пешеходов и развилось в следующее умозаключение: – А может за хороший паёк и возможность БЕСплатно пострелять не в тире желающие всё-таки нашлись бы?»
Теперь и мне стало грустно, поскольку я вынужден был согласиться с мнением подсознания, что вопрос этот чисто риторический…
Листовки! Сколько вы попили крови! Сколько разрушили судеб! А ведь большинство агиток не сгорело. Напротив, было использовано и не по назначению… Нет, не обязательно так… Ведь была ещё нужда и в самокрутках, и в импровизированных скатертях, и в обёрточных материалах. Вся эта последующая БЕСпорядочная факультативная жизнь листовок подсознательно вызывала непочтительность к очередной бредовой идее, посмевшей запятнать девственную чистоту бумаги. И она жаждала сгореть или в худшем случае истлеть, лишь бы избавиться от позора написанного.
Такая же судьба рано или поздно ждёт любую глупость, пошлость или пустяки. Всё это настоящее оскорбление для листков бумаги, в подавляющем большинстве случаев напрасно алчущих гениальности строк.
И только рукописи, являясь в идеале чистилищами духа, неподсудны до тех пор, пока они не выйдут в тираж, чтобы превратиться в прах или слиться с Логосом, обретя бессмертие.
Листки бумаги, которые мне передал странный посетитель, как и обречённые на забвение листовки, тоже взывали к битве, но только в данном случае к сражению вечному как Мир. Тьме и Свету предначертана бесконечна борьба. Победа в ней означала бы вселенскую смерть. Отдельные битвы не в счёт, но именно успех в каждой из них устанавливает принципы следующей эры правления. Самое страшное в этой борьбе – перемирие, цена которому серость и прозябание…
– И как же зовут автора потенциального бестселлера? – с нескрываемой иронией полюбопытствовал я, когда вошедший, не представившись, сходу выдал предложение, облачённое в категорическую форму требования, опубликовать его замечательное произведение в моём издательстве.
В ходе дальнейшего диалога я подстроился к панибратскому обращению и тону собеседника. Я решил посоревноваться с образной манерой ведения разговора визитёром, сыпавшим прибаутками, пословицами и поговорками, словно поздняя осень за окном листьями.
Вошедший отряхнул крошки дождя.
– Меня не звали – я сам пришёл, ложки-матрёшки, – отшутился посетитель, нервно пульсируя кулаком правой руки, в котором были зажаты свёрнутые в плотную трубочку листки бумаги. Затем он поднял их вверх в запатентованном статуей Свободы жесте и с энтузиазмом киношного председателя колхоза заявил: – А потенция у романа – ого-го! Та ещё потенция.
Я поймал себя на мысли, что в таком положении и виде неопубликованный «свиток» похож на лингам, который, как я читал, в ранних индуистских храмах являлся изображением самого Шивы. Я не сдержался и улыбнулся. Посетитель явно не ассоциировался с адептом культа освободителя душ от оков Майи. Об этом кричал до хрипоты абсурдный, нахлобученный парик из конского волоса, а ля «Битлс». В тон нелепости далеко не произведения парикмахерского искусства пищали щетинистые усы и борода Деда Мороза в молодости, вопили огромные, в зелёной оправе, пластмассовые солнцезащитные очки, сдавившие горбинку массивного «хобота». Его нос, а главное голос… Надломленный голос визитёра мне показался знакомым.
– Пришёл – молодец. Как говорится, приходите в гости обгладывать кости, а за потенцию романа глаголет его цена, тираж и скорость улетучивания с книжных полок, – в унисон сказанному, улыбнувшись, скороговоркой произнёс я и полюбопытствовал: – Я тебя знаю?
– Не важно, – уклончиво ответил посетитель. – Если руки золотые, то неважно откуда они растут.
– Не важно, когда на экваторе влажно. И ещё запомни: золотые руки из… таза не растут, – поддержал я дух разговора, настаивая с ответом: – И всё же, как тебя величать, кудесник пера?
– А как ты догадался? – удивился собеседник, почесав выразительный нос, и смешно чихнул.
– Не понял? – в свою очередь удивился я.
– Да чего ж тут понимать: меня величают Перро, ложки-матрёшки.
– Не уже ли?
– В самом деле…
– Ладно, Перро так Перро…
Посетитель снова, на этот раз гораздо звонче, чихнул, взлохматив искусственную растительность на голове и лице.
– Будь здрав, Перро. Лишь бы не Шарль. На сегодня с меня хватит бездарных сказочек местных авторов, – согласился я и выдал экспромт: – Но если так себя назвал, думаешь французом стал?
– Стихи, достойные Артюра Рембо… Хотя не я так нарёк себя.
– А кто, если не секрет?
– Кто-то… Суслик в манто… Будь ему неладно, – в словах Перро, произнесённых медленно, с запинанием, прозвучали нотки злобы, ненависти и презрения, которые, слившись воедино, заставили голос треснуть словно ветку под ногой неопытного охотника.
– Хороший, видать, человек…
– Всякий при своём болоте хорош. Не видать бы его вовек, – презрение в голосе собеседника пересилило злобу и ненависть.
– Что так?
– Да так. Отдыхал я у этого некрупного грызуна семейства беличьих в одном… санатории.
– И?
– Он был удивительно гостеприимен и ни за что не хотел меня отпускать.
– Но ты всё-таки ушёл от него?
– Я и от тебя уйду, когда прочтёшь роман.
– Читать прямо сейчас?
– А что мешает, ложки-матрёшки?
А и то правда. Моё семейство отдыхало за городом, а я собирался приехать к родным только завтра утром. Коротать вечер лучше всего за хорошей книгой или с приятелями. У меня был выбор. Я склонялся к тому, чтобы провести время в тёплой дружественной компании с горячительными напитками… Хотя, если подумать, утром рано вставать, головная боль, похмелье… Оставалось бросить жребий, что я и сделал. В итоге Рубикон перейдён.
– Ладно, принимается, прочту. Надеюсь, не пожалею, что ты сбежал от «суслика».
– Он был высокого мнения о моём творчестве, впрочем, как и его хозяин, – слово «хозяин» Перро произнёс так, словно раздавил жирного таракана.
– Ты имеешь ввиду…
– Именно его я и имею в виду и… имел, – сквозь зубы, как через китовый ус планктон, процедил слова собеседник.
– Фу!
– Имел в виду в романе, – скривившись, соизволил продолжить фразу Перро, нивелировав пошловатый смысл.
– Интересно…
– Надеюсь, читать будет не пресно, – высказался собеседник в своём репертуаре.
– И к какому же виду романа ты относишь написанное?
– Собачий роман, – не задумываясь, ответил Перро.
– Звучит, но такого понятия не существует.
– Всё когда-то не существовало. К тому же автору видней, – назидательно произнёс Перро и безжалостно почесал за ухом.
– Если он зрит в корень.
– Зрю.
– Посмотрим.
– Здесь написана правда, ложки-матрёшки, – Перро снова перевоплотился в статую Свободы.
– И только правда… – продолжил я. – Но правда глаза колет…
– На то она и правда…
– Причём у каждого своя, – я решил подвести черту разговору. – Куришь?
– Курю.
– Тогда дыми, – я придвинул пепельницу поближе к писателю, – а я посмотрю, как Перро отточил своё перо.
– Только помни: не на пользу книги читать, коли только вершки в них хватать, – посетитель уже конкретно начинал напрягать.
– Знаешь, что, волосатый знаток народной мудрости, пыхти… Пыхти и не пускай пузыри… Как говорят китайцы, не дави на брови и ресницы. Понравится глава – прочту всё, нет – уйдёшь ни с чем. Вернее, с чем пришёл.
Я прочёл всё – от корки до корки. Понравилось ли мне написанное? Да, особенно если бы это было моё произведение. Перо у Перро оказалось отточенным. Но публиковать чужое… Чужое – в конец километровой очереди времён периода застоя.
Почему же тогда я решил вручить пальму первенства этому роману, не обращая внимание на «шедевры», ждущие своего выхода в утиль… простите, тираж? Всё просто. Автор попросил меня выдать своё сочинение за моё.
– … С какой целью? – без фальши поинтересовался я.
– Я спустил собак. Дальше уже не моё дело, – пробубнил Перро, безжалостно приговорив три пачки сигарет, пока я читал роман. – Да и мысли не мои. Теперь я ищу свои…
Когда визитёр вышел из кабинета, меня как магнитом притянуло к окну. Вход в издательство ярким светом поливал декоративный фонарь. Я увидел, как Перро подошёл к стоящему возле входа в издательство рослому старику в чёрном клобуке и котомкой за спиной. Мне пришло на ум, что уж очень он похож на Гриба из прочитанного романа. На фоне его белоснежной окладистой бороды искусственная растительность Перро выглядела словно облезлый хвост помоечного кота. Рядом со стариком резвился крупный пёс, но… без каких-либо белых пятен вокруг глаз.
Неожиданно из-за деревьев показалась фигура спортивного телосложения среднего роста и направилась к бородачу. Навстречу юноше, весело виляя хвостом, подбежал друг человека, которого тот потрепал за холку.
Фигура с горделивой осанкой подняла голову, на которую упал свет, отчеканив благородный нос с горбинкой и высокий лоб античного мыслителя.
– Икар, – сорвалось с губ имя как податливый осенний лист.
Молодой человек неожиданно приветственно помахал мне рукой, словно мог видеть густеющим вечером сквозь оконное стекло.
Компания постояла под фонарём минуту и направилась в загородную осень, не оставляя следов, а я снова сел за стол, на котором лежала рукопись, которую твёрдо решил предать огласке.
Это уже потом, после выхода в свет первого издания книги, в моё каинское издательство стали приходить письма со всех концов необъятной когда-то родины, разорванной на составляющие ветром перемен.
По словам читателей, колоритную троицу видели в Одессе на «Привозе» в рыбном ряду. Там между Икаром и тучной торговкой, якобы, состоялся следующий диалог.
– Креветки! Живые креветки! – соревнуясь с оперным сопрано, орала труженица… Нет, пожалуй, жрица… культа «Привоза».
Полупрозрачные рачки вовсю прыгали по прилавку, ожидая, когда их окунут в подсоленную, горячую воду. Вывеска на лицевой стороне прилавка гласила: «Черноморская эротическая креветка. Гибкая система скидок. Сказочное удовольствие».
– Три стакана эротики, – заказал молодой человек, – из самых прыгучих рачков.
– А таки в чём смысл?
– Если верить вывеске, в более активном сексе.
– Такой молодой и симпатичный и уже на тебе…
– Вот видишь, а ты всё плачешься, что стар, – обратился к собаке юноша, потрепав животное за ухом…
В Петербурге на Сенатской площади возле Медного всадника Икар, говорят, агитировал восстановить в России монархию, ссылаясь на авторитетное мнение Платона, что это одна из лучших форм государственного устройства. Ему поддакивал колоритный старик и подгавкивал большущий пёс.
А в Москве Икар, будто бы, призывал восстановить историческую справедливость и переименовать российскую столицу в Долгоручинск, тем более, что у этого города всегда были длинные руки, а с этимологией слова «москва» не всё ясно…
Ладно, пожалуй, пора переходить к тексту рукописи…
Что такое город? Это, прежде всего, удивительный продукт цивилизации, напоминающий одновременно бешеный улей, слаженный муравейник и колонию коралловых полипов, после смерти которых, из множества скелетов, образуется риф. Об этот риф рано или поздно разбиваются судьбы, словно, солидные и не очень, суда, и судёнышки. Удержаться на плаву на протяжении всего плавания по океану Жизни, по жизни, удаётся не многим… А ведь правда, есть что-то надёжное в тавтологии? Недаром одной из самых убедительно-побудительных русских пословиц стала фраза: «Повторение – мать учения».
В городе, как и в улье, и в муравейнике, тоже есть свои неугомонные труженики и неутомимые трутни. Правда, и те, и другие постоянно мутируют и даже скрещиваются, рождая новые причудливые генетические формы. Веянием сегодняшнего дня стали депрессивные трудоголики и дешёвая имитация настоящих обломовых, которые в своё время с барским шиком превращали апатию в своеобразный образ жизни. Их вытеснила другая категория прожигателей Жизни. На её арену вышла… Нет, скорее выползла из Эдема змея по имени Игромания, жалящая гремучей смесью передёрнутого трудоголизма и облезлой обломовщины.
– Поиграем ещщщё, – далеко за полночь искушает Игромания Адама с красными как у кролика глазами, забывшего о существовании Евы. – Ещщщё один уровень.
– Ты скоро, а то ещё немного и любви не проси! – угрожающе-обиженно напомнит о себе Ева, зная наверняка, что её реальные прелести не способны вытащить мужа из виртуального болота.
– Да, да! Я скоро! – на автопилоте, в очередной раз за день пообещает Адам и нажмёт копку «game».
– Никуда она не денется, – заверит змея. – Подожжждёт…
В любом более-менее крупном населённом пункте каждый день что-то строится, накапливается и разрушается, рождается, суетится, умирает, но, главное, в любом городе есть свой неповторимый, хотя и во многом схожий, коллективный дух его жителей с их, в основном, броуновскими порывами. Горожан с целеустремлёнными намерениями в любом городе ненамного больше популяции амурских тигров в пересчёте на сто тысяч жителей. Именно поэтому судьбы городов во многом схожи.
Но в этом странном населённом пункте групповой инстинкт был особенным, представляя собой гоголь-моголь святости и греховности, мудрости и глупости, благородства и низости в тех метафизических пропорциях, которые делали его поистине уникальным. Из эдакого противоречивого замеса, бесспорно, можно было бы с успехом вылепить народ Магог, с его вождём Гогом, который согласно предсказанию пророка Иезекииля пойдёт войной на Израиль незадолго до прихода Мессии.
Неповторимой была и судьба этого города. Она разительно отличалась от судеб других городов, которые в явном или тайном стремлении к величию неизбежно строились по ранжиру. В славянском строю за пальму первенства боролись, как минимум, многострадальная Москва и Колыбель трёх революций, она же Северная Венеция.
Третий Рим научил не верить слезам, а Город Петра стал кузницей вождей, которые вошли в «каучуковую» историю, растягивающуюся в угоду другим, измельчавшим, носителям власти, в очередной раз не ведающим что творят.
Взгляд в прошлое слишком зависим от продажного настоящего. Истина, канувшая в Лету, превращается в правду. Взгляд в будущее более честен, хотя и туманен. Это, конечно, не Туманность Андромеды, но занавес из мельчайших частичек водяного пара астрологических предвидений тоже с успехом «замыливает глаза».
Но и наш город – не город-герой, а герой повествования, не скромно не стоял особняком. И ему было что сказать двум избалованным вниманием российским столицам. И я не исключаю возможности следующей словесной дуэли.
– Ты кто такой? – угрожающе-артистично махнёт фразой, как шпагой, город на Неве.
– Давай, до свидания! – продемонстрирует Москва свежий пример частичной ассимиляции пришлым меньшинством кисельно-гостеприимного большинства.
На этот раз в широкую душу жителей Русской равнины с неистребимым акцентом и мелодичными песнями под танец с кинжалами вбежали выходцы с обеих сторон Кавказского хребта. Со временем всё вернётся на круги своя. Пришлая горная интеллигенция останется интеллигенцией и воспримет ценности равнинного большинства, а просочившийся вместе с ней кавказский криминал займёт своё достойное место среди русской и прочих мафий.
Многочисленную, но вялую конкуренцию «кавказцам» составили лишь миллион трудолюбивых таджиков, настолько трудолюбивых, что в самом Таджикистане их теперь проживает меньше, чем за границей, полмиллиона самых спокойных мигрантов – молдаван и много, слишком много украинцев, не разглядевших в Украине Соборности даже за линзами розовых очков и снова ставших в Москве малороссами, жующими сало, уплетающими галушки, готовящими бесподобный борщ и заставляющими при рождении плакать евреев.
– Я – избранный город, – рассечёт воздух как клинком странный город и сделает резкий выпад. – У Вас были только слуги, а ко мне придёт сам антихрист!
– Я что-то об этом слышал… – попробует неуклюже обороняться культурная столица, увеличив дистанцию боя.
– И я… – синхронно с ней попятится назад исконно-купеческая Москва.
– Зато какие слуги! – быстро придёт в себя город, после вступления Российской Империи в Первую мировую войну ставший Петроградом, а после смерти Владимира Ульянова – Ленинградом.
Он продемонстрирует лучшие образчики итальянской школы фехтования, первой утвердившей классический принцип «убивать остриём, а не лезвием». Хорошо ещё, что в качестве второго оружия город на Неве не решится воспользоваться «Адмиралтейской иглой»!
– Да! – несколько неуклюже отобьёт белокаменная поражающую поверхность воображаемой шпаги амбициозного города.
Но город, задира-бретёр, на удивление, столицам был не по зубам. В том числе и по числу названий. За свою относительно непродолжительную историю он их сменил аж цельных пять.
– Согласен, но даже самый лучший слуга малоинтересен по сравнению с самым худшим господином, – поставит жирную точку в споре избранный город, одним предложением выбив аргументы у двух столиц, и приставит виртуальный клинок к подъязычной кости каждой.
– Убедил, – почти в один голос прохрипят уставшие Санкт-Петербург и Москва.
В избранном городе дух истинного единения, с его Верой, Надеждой и Любовью, незримо сосуществовал с разномастной бесовщиной, несущей разрушение, тлен и прах. Богоборчество, не находя выхода прежнему кровавому размаху, обречённо извивалось в окостеневающем мозгу носителей забальзамированных идей марксизма-ленинизма.
Но, казалось, до всего этого никому не было никакого дела. Разве что юродивому, вечно босоногому поэту Фролу, который в повидавшем Армагеддон костюме бороздил по городу, разбрасывая афоризмы, глупые стишки и почти нострадамовские катрены.
Да, вот, к примеру, сегодняшнее четверостишие, с которым сумасшедший обратился к смотрящему по городу, вору в законе, Румыну, когда тот по блатному вальяжной походкой в сопровождении сутулого «шныря» выходил из помпезного здания отделения банка с дурно-пахнущей репутацией прачечной периода Великой депрессии:
Когда наступит время Собачьей звезды…
Тогда бес убоится беса…
И станет итогом вселенской вражды…
После пьесы новая пьеса…
За прочтением в ахматовской манере каждой строки очередного катрена юродивый начинал натурально изображать собаку, высовывая язык и смешно вращая тазом. Протяжно-грудная печаль в простуженном голосе проникала в самую душу, хотя манера преподнесения вызывала улыбку.
Фрол, которого вор называл не иначе как Фролушка, стал любимчиком Румына, давно заприметившего чудака, круглый год перемещавшегося по городу с непокрытой лысой головой, облепленной родимыми пятнами, словно божья коровка. В руках Фрол постоянно держал засаленную тетрадку с незаполненными чистыми листками в клеточку или, как выражался Румын, в «решётку». Перед тем как что-то произнести дурачок всегда наугад заглядывал в неё.
К юродивому с небесно-голубыми, выразительными глазами в городе прислушивались многие, убедившись, что катрены душевнобольного имеют пророческий смысл, а стишки содержат то предостережения, то рецепты избавления от проблем.
Однажды прочувствовал это на собственной разукрашенной шкуре и костлявый Румын, грешная душа которого металась из крайности в крайность. Если бы кличку вор получил в это время быть ему не Румыном, а Кащеем. Во время очередной встречи с ним Фрол, заглянув в тетрадь, заявил вору в законе:
Ты среди овец герой,
Но всё портит геморрой.
Румын автоматически сжал кулак с явно выраженным синдромом «костяшка боксёра», отреагировав на неблагозвучное «геморрой», но тут же рассмеялся. Ещё бы: геморроя у него не было, да и с чего ему взяться с его традиционной ориентацией. Но не тут-то было… Не прошла и неделя, а Румын уже жаждал снова встретиться с юродивым, как Моська со слоном.
– Чего делать-то, Фролушка? – скрипя золотыми зубами, начал выпытывать блаженного вор, сдерживая желание грубо облаять блаженного по фени, но ограничился лишь самоободряющей фразой: – Врёшь, Фарт на понт не возьмёшь!
На этот раз расхохотался сумасшедший, затем заглянул в тетрадь и произнёс:
Если использовать листья осины,
Геморрой пропадёт у мужчины.
Румын прислушался к совету Флора и благополучно избавился от убийственного для вора недуга. С тех пор юродивый и Румын начали встречаться ещё чаще.
Вор из своих полных сорока пяти лет двадцать провёл в местах лишения свободы. Следуя воровскому закону, он не имел семьи и, видимо, поэтому по-настоящему привязался к Фролушке. Только ему он верил, только его побаивался, как Божьего человека, только его просил наставить на путь истинный.
К тому же, преступно обогащаясь, Румын, перестраховываясь, умын намеревался купить себе и себе подобным индульгенцию, раздавая часть незаконной добычи священникам и малоимущим. Попы брали деньги как причитающееся, а обделённые воспринимали помощь как манну небесную евреи. Согласно их преданиям, поедая манну, юноши чувствовали вкус хлеба, старики – вкус мёда, дети – вкус масла. О женщинах евреи умолчали. Выходит, о гендерном равенстве в то время речь не шла.
Если Флор болтал без умолку, некоторые в городе либо потеряли дар речи, либо не имели его вовсе, но большинство блеяло в одно отарное горло. Это слаженное мычание ягнят было похоже на то, которым в своё время Капитал, верный, раболепный слуга сатаны, словно матросов гонореей портовая девка, наградил неСТРОЙный хор пролетарского стада. Ещё бы! В нём нерадивых овец, шагающих не в ногу с потребителями прибавочной стоимости, становилось всё больше и больше.
Капитал осознавал, что неконтролируемый толстосумами гегемон может совершить не ту революцию, которая была нужна сатане. Ох, уж этот сообразительный Capitalis! Недаром он, в переводе с латинского означающий «главный», «доминирующий», «основной», действовал по-суворовски. Великий полководец любил повторять, что, «если не можешь предотвратить безобразие, нужно его возглавить».
И Капитал внешне уверенно повёл пролетариат к Коммунизму, зная наверняка, что один из самых заманчивых проектов в истории человечества, один из самых несбыточных мифов обречён на провал. Так начинался кровавый поход во имя создания общественного и экономического строя, основанного на социальном равенстве и общественной собственности на средства производства. Во Истину, кто верит в миф, тот поклоняется идолу. Кто поклоняется идолу, тот прах.
– Коммунизм – как сухой закон: идея хорошая, но не работает, – сказал какой-то американский актёр.
Мне трудно с ним согласиться.
– Коммунизм – это, скорее, сифилис: начинается хорошо, заканчивается плохо.
Так или примерно так.
Там, где уродливый фантом Коммунизма, от того же мёртвого латинского означающего «общий», совершил революцию, он продемонстрировал своё… звериное лицо и стал предостережением другим народам, доказав, что принцип: «Каждый по способностям, каждому по потребностям!» – не более чем блеф. С таким кредо большинство неизбежно направит все свои способности на выдумывание всё новых и новых потребностей, а не на применение способностей во имя общего блага.
Когда в пролетарской гвардии отпала необходимость, Капитал уничтожил своё порождение, вместо которого на передовую со всех щелей и закоулков вылезло омолодившееся племя «чёрной» магии и криминала. Иначе и быть не могло.
Обновлённое старое масонство, шаманы в джинсах и гадалки в секонд-хенде – все они в припадке демонической истерии с возбуждённым, почти сексуальным, нетерпением ожидали, а криминал развращённым подсознанием предчувствовал появление антихриста.
– Когда же, когда же?! – противно-истово скрежетала какая-нибудь молодящаяся старушенция, обхватив крючковатыми пальцами магический шар, не замечая, что её иссиня-чёрный парик съехал набекрень.
– О, антихрист, приди! – завывал доморощенный маг, ковыряясь в разлапистом носу.
– Я жду тебя, – стонала и покрикивала нимфоманка-экстрасенс, делая депиляцию интимных мест воском.
– Час пробил! – орал полусумасшедший масон, вращая глазами как на горе рак, тужащийся от свиста.
– Скоро всем амба и некуда вихрить, братва… – темнил Румын после того самого, мрачного, катрена Фрола, пугая «шестёрок» и «шнырей». – Такая вот колбаса с глазами.
Он нервно поглаживал в сауне восьмиконечные звёзды на нагло выпирающихся ключицах. Странности смотрящего становились всё более и более заметными немногочисленным окружающим. То ли он сходил с ума, то ли что-то чувствовал – было не ясно. В общем, с кем поведёшься. Но вор оставался вором даже будучи явно не в себе и к нему неизменно прислушивались те, кто в преступной иерархии стояли на несколько ступеней ниже.
– Есть от чего метать икру. Румын косяков не порит, – прошептал прыщавый «шнырь» коренастому собрату с таким количеством наколок на теле, что ему однозначно позавидовал бы любой якудзе.
– В натуре, – тявкнул одолеваемый чесоточным клещом полнолицый «шестёрка», маскируя свой недуг за дёргаными движениями.
– Да ты не дрейфь, «афиша», а то весь издёргался, – принял за волнение заболевание собрата по «удаче» «шнырь».
И так далее, и тому подобное. Ожидание антихриста было повсеместным, но только этому странному городу было суждено его дождаться. Пролетариат, руководимый атеистами-коммунистами, в своё время, сделал всё от него зависящее, чтобы тот пришёл. Несмотря на эволюционную трансформацию, явные, а в основном тайные, приверженцы ещё далеко не такой ветхой идеи Коммунизма калечили и продолжают калечить наивные слабые души самой изощрённой пыткой – правдой стадной справедливости и безапелляционного атеизма.
Были, есть и будут другие бесхребетные формы правды. По сути, всякая правда – это не более чем поощряемая современниками ложь, порицание которой не означает невозможности её последующего превращения в очередную, почти или даже абсолютно голую, правду, недаром изображаемую римлянами с эротической аллегоричностью в виде обнажённой женщины. Без умолчания и прикрас, как есть, без обиняков – это ли не попытка приблизиться к Истине. Правда попытка слабая.
Благодаря подобным правдивым метаморфозам, стадо превращается в массы, массы – в толпу, толпа снова в стадо. И так по кругу. Эволюционируют исключительно пастухи, по своему усмотрению меняя пропорции лжи, предназначенной, но не предначертанной, простодушным овцам.
Этот круговорот, медленно, но уверенно превратившийся в миропорядок, очень удобен власть имущим, потому что позволяет применять универсальный метод воздействия на массы – метод «кнута и пряника», который в английском варианте звучит менее благозвучно, зато более сексуально – «морковки и палки».
Именно дозировка «пряника» и «кнута» или «морковки» и «палки» формирует соответствующий политический режим: от охлократии, отбирающей угощение у тех, кто ещё недавно грозил народу наказанием, до тоталитаризма, дающего страждущим ровно столько пищи, сколько необходимо, чтобы те не умерли с голоду. А чтобы не возникало желание употребить более положенного – в ход шёл «кнут» или «палка». Это как вам будет угодно. В итоге, наказание одних превращалось в зрелище для других…
С древности город рассматривали как центр мироздания. На холме, или лучше на горе, возводилось главное культовое сооружение. В этом случае Каинск, а именно так называется город, расположенный немного севернее сорок восьмого градуса и заслуживший наше внимание, был исключением.
Главный храм города, видимо, с каким-то атеистическим подтекстом местных депутатов, предоставившим именно этот земельный участок под его строительство, был воздвигнут в низине, хотя и рядом с довольно живописным прудом, в котором с конца весны и до начала осени звучал великолепный хор бесхвостых земноводных и в который на крещенские морозы нырял чуть ли не каждый десятый горожанин.
В этот день втрое большее количество каинцев созерцало за соскучившимися по жадным летним взглядам парней девушками, которые, по-волчьи клацая зубами, с птичьим криком и поросячьим визгом лезли в воду, демонстрируя свои разнотипные фигуры в разноцветных мини-бикини: «прямоугольники» или «бананы», «треугольники», они же «яблоки», «груши» и «песочные часы».
Затем прелестницы, как ошпаренные, выскакивали из нестерпимо обжигающей тело воды. Порывисто растираясь полотенцами, продрогшие «креветки» начинали проклинать весь мужской пол, хотя именно ради его отдельных представителей они решились на такой подвиг.
– С-с-с-сволочи, н-н-н-на ка-ка-ка-какие же-же-же-жертвы и-и-и-идём р-р-р-ради н-н-н-них, – смешно возмущался тощий кучерявый подросток, явный «банан», на котором бюстгальтер тщетно пытался зацепиться за так называемую грудь.
