Звуки
Она долго не могла понять, чего не хватает ей в этом старинном особняке в центре города, куда она перебралась за огромную доплату из блочной многоэтажки.
А когда поняла, то сильно удивилась.
Ей не хватало в новом жилье ее звуков. Да, звуков, которые она, прислушавшись, не замечала, и которых вдруг так заметно ей стало не хватать в толстостенном новом ее жилище.
Все звуки жизни не приживались здесь, а стеклопакеты уберегали слух и от возможного шума с улицы. Была в комнатах какая-то неживая, тревожная тишина.
На кухне не слышно было слегка скрипуче-напряженного гула лифта. Который всегда, предупреждая, оповещал её о возможном госте. Желанном, или не очень.
Всегда было ей хорошо слышно, когда лифт останавливался на ее этаже, а он был последним, разъезжались как-то по-музыкальному его двери. А дальше она слышала шаги. И по ним узнавала, что кто-то удостоил её визитом. На площадке была всего одна квартира.
И теперь, сидя в бездонной тишине нового своего жилища, она понимала, что ей не хватает приглушенного хода лифтовой кабины, которая каждый раз сулила невнятную надежду – а вдруг?
Но «вдруг» не случалось несколько лет, и она, наконец, решилась на смену дома, смену адреса.
Засесть себе в основательном доме со стенами, как в крепости, и попросить у этих стен защиты от ненужных надежд, на возвращение в мир, который она почему-то потеряла. Но ей удобнее было думать, что это мир потерял её. И пусть теперь ищет ее, единственную и неповторимую.
Но мир не заметил ее отсутствия в нем, а отнесся к её уходу в никуда легкомысленно и поселил ее в новый дом с нерожденными еще в нем привычками. И она послушно согласилась и стала жить в новой этой беззвучной жизни.
Во всем здесь была изоляция. На калитке – код, на воротах – тоже, а уж в парадную – аж три, и еще один ригельный замок, чтобы никто лишний не вошел, ключи имелись только у счастливых жильцов.
У всех на площадке были тяжелые металлические двери, какого-то блиндажного вида, и за ними – тишина, как будто никто и не жил за этими хмурыми дверьми.
Она открывала часто у себя окно настежь и вбирала тогда слышимые звуки, ее радовали даже зловещие крики ворон. Дети природы.
Но ничто ей не могло заменить любимый гул поднимающейся кабины лифта. Без него невозможно было даже уснуть. У себя на старой квартире, она легко засыпала, когда слышала, как из поднявшегося лифта выходил ее сосед, таксист. И тогда можно было уже засыпать спокойно. Все как бы были дома.
Она никому даже не рассказывала об этой странной привязанности ко звукам прежнего жилья.
Ее бы не поняли и приписали бы вычурную оригинальность – и желание повыпендриваться.
Поэтому она стала вслушиваться в этот новый дом, чтобы обнаружить в нем свой звук, его струну, которая приручит и, как пропуск, предъявит через звук этой струны свою уютность и надежность.
Для начала она сменила звонок, ввинтила в дверь странную ручку, которой нужно было стучать. Правда, это была стилизация под старину, но ей нравилось. Громкий резкий звук звонка ее пугал и тревожил.
Но и к деликатному стуку этой дверной ручки она не могла привыкнуть. Она ее плохо слышала, а может, ею пока не пользовались. Гостей она не ждала.
Утром она выходила на кухню, варила себе кофе и при варке включала над плитой вытяжку. Она тоже гудела, но никаких надежд не внушала, а очищала воздух, который и так был прозрачным и свежим. Только аромат кофе трубил в нем, и она выключала вытяжку. Она убивала атмосферу, к уюту которой так стремилась она.
Из звуков – еще урчал холодильник, но он скорее мурлыкал котом. И напоминал прошлый дом.
И опять – тишина. В которой она не успокаивалась, а как-то тревожилось и очень хотелось сбежать он нее.
И зачем только она заменила высокие рамы со старинными изысканными шпингалетами на этот гнусный ширпотреб стеклопакетов?
Ей вспомнилось, как мастер, который вырывал эти рамы из стены, достал пожелтевшие старые газеты прошлого века, которыми кто-то заботливо затыкал щели. Она даже хотела сохранить эти странички, но они разом рассыпались в ее руках. В прах. И дребезжащие рамы были вынесены из дома безжалостно.
И теперь сияют фрамуги чистыми стеклами в пластмассовой белизне и гасят своей двойственной сущностью все живые звуки улицы и вообще любой жизни.
Ей вдруг невыносимо захотелось туда, в старые свои новостройки, к чирикающим воробьям, знавшим ее в лицо, к дружбану-лифту, к соседям, которых было всегда слышно, и это давало, пусть и ложное, но нужное представление о том, что ты в курсе всего происходящего, что – вот они, рядом, и снизу, и сверху, и сбоку – люди. Знакомые и добрые, и не добрые, но их присутствие озвучивало ее жизнь, и иллюзия причастности была тем подспорьем, которое поддерживало, ободряло и призывало к участию. Деликатному и малозаметному. Но это было-таки дополнительным смыслом и краской в её обыденной и скудной жизни.
А в новом доме тишина изъяла всё это разом, и с каким-то подвохом. И что ей было делать – она еще не придумала, и старалась не утонуть и не пропасть в глубокой этой тишине.
Она открыла, на полную разрешаемость, фрамугу, вдохнула, но свежесть утра не спешила наполнять пространство комнаты, как будто пренебрегала узким подлым доступом в этом пластике.
И вдруг она вздрогнула, неожиданно в дом влетел новый звук. Он был знакомым, но каким-то забытым. Потом еще и еще. Громче.
И пошел звон колокольный по всей улице, вплывая в ее дом – и тут же наполняя его бодростью, восхищением, восторгом.
Колокола гремели на маленькой церквушке, малоприметной, стоявшей в начале улочки. Она видела ее, но ей показалось, что она закрыта, да она и тут же забыла о ней.
Переезд ведь – дело хлопотное. И вот она, маленькая эта храмовинка, оглушила ее дом, ее саму новыми звуками, впечатления от этого были невероятно сильными.
Она увидела, как мигом в офисном здании напротив разом захлопнулись все окна. И она пошире открыла свое. Это было то, что сулил ей робко лифт в потертых новостройках. Это был звучный смысл всех ее поисков. Она поняла, что все ее призрачные надежды обретают вдруг силу, стать и смыслы. Перед которыми все ее обиды казались пустяшными и серыми.
Колокола все гремели, бодро и звонко, а она стояла и улыбалась этой новой озвучке своей какой-то новой жизни и новой установке в ней.
Она пошла быстро-быстро к вешалке в коридоре, ловким движением надела шляпу, чтобы, войдя в комнату со звонами, почтительно снять её и успокоиться.
Пье-де-пульная тетрадь,
8 ноября 2020
Высота
Как только Володя видел машину этого человека, у него портилось настроение навсегда. Портилось до такой степени, что он, едва закончив смену, шел в ближайший бар и напивался.
«Что, опять он?» – с пониманием спрашивал бармен.
«Опять», – Вовка ронял обиженную свою голову на стойку. И говорил мутным голосом: «Глаза бы мои не видели».
Дома его встречал тот же вопрос, но уже от жены: «Что, опять приезжал?»
Вовка зло и молча стаскивал с себя штаны и шел в ванную принимать душ, чтобы смыть с себя раздражительность и злобу на весь белый свет. И еще зависть. Острую зависть, возмутительную, поскольку Володя считал себя хорошим человеком, но тут – этот клиент, с его визитками, разворачивал так неожиданно Вовку к себе другой стороной. И она Вовке была очень неприятна. Открытие в себе такой недоброжелательности к постороннему мужику было неприятным. Поэтому и шел он в бар, и напивался. И все потом, по медленной дороге домой, донимал себя возможными разъяснениями этой своей нелюбови странной и взыскательной к этому мужику.
Он приезжал довольно часто в их автосервис, и на разных машинах. Похоже у него была машина на каждый день недели. Но это бы ладно. Вовка повидал многих богачей – и на «Бентли», и на «Феррари», и прочим, недоступным его доходам, машинах. Его это задевало, но чуть утешал себя, что у него – тоже машина хорошего класса.
Но этот мужик своим появлением разрушил все представления о людях вообще.
Меняя машины каждый раз, он приезжал с любимой собакой в этой самой машине.
Это был боксер с сопливой и мокрой мордой. Он сидел в салоне, в ожидании хозяина и, ничуть не стесняясь и не боясь, грыз кожаные сиденья. Жадно так и торопливо, все объедал кожаную начинку салона.
Впервые увидев это, Володя побежал к хозяину, который беседовал с хозяином автосервиса, и запыхавшимся от возмущения голосом сообщил о шкоде, которую совершает пес.
«А! Ему можно», – только и сказал мужик. – «Это он скучает».
И стал дальше беседовать.
А Вовка вернулся к машине и стал копаться под капотом, стараясь не заглядывать в салон авто, где доедала обивку тупая собака. Собственно, какое ему дело до чужой машины, до чужой собаки? Но, оказывается, ему было дело. И какое.
Хозяин «Бентли» и собаки уже давно уехали, а Вовка все не мог успокоиться. Его почему-то сильно огорчила эта вседопустимость и вседозволенность какой-то слюнявой собаки, которая изгрызла всю красоту салона, да еще ей за это не влетело, а – наоборот, когда вернулся хозяин к машине, этот пес бросился к лицу, облизал его, а мужик ласково погладил его меж остреньких ушей. И так они, почти обнявшись, уехали.
Это было непостижимо для Вовки. Здесь его задело не столько богатство обладателя дорогой машины, сколько то, что он никак не дорожил этим своим сокровищем.
Собака его радовала заметно больше.
И это было непостижимо.
Но дальше стало еще гаже у Вовки на душе, когда он заметил, что все салоны каждой машины этого мужика были изорваны вклочь его собакою, а хозяина это ничуть не смущало. Каждый раз он, открывая машину, садясь в нее, нежно теребил псину по голове, ласкал его.
Пытаясь обсудить эту тему с другом барменом, он услышал: «У богатых свои причуды».
Но Вовку это никак не успокоило. Он понимал, что это не просто причуда богатенького мужичка, а состояние человека, свободного как раз от самого понятия о богатстве.
Вовка понимал об этом мужичке нечто такое, что он – сам по себе, существует только собака и любовь к ней, а машины всякие – это пустяки.
Вовка стал присматриваться к этому непонятному ему человеку. Да, богат, очень богат. И одежда, и перстень с печаткой дорогой. И походка у него, при его заметной сутулости, все равно взрывала взгляд легкостью и свободой. И эта свобода, невозможность подражаемости ей, озлобили Вовку очень.
Похоже, этот мужичок знал что-то такое, чего не сможет узнать и постигнуть сам Вовка. Он знал, что даже будь у него несколько машин, он никогда не впустил бы туда собаку. Что собаку, он сам бы долго и тщательно вытирал ноги, прежде чем сесть в салон. И Вовке это вдруг показалось таким неприятным открытием, что но постарался забыть и мужика, и его псину. И он пошел к другу бармену, где, в который раз, поведал эту возмутительную историю.
«Я бы грохнул эту собаку. Грохнул», – говорил он бармену.
«Собака здесь ни при чем», – возражал бармен. – «Это человек такой…».
«Какой, какой-такой?» – допытывался Вовка.
Но друг бармен не отвечал, молчал со скрытой какой-то завистью – то ли к собаке этой, то ли к ее хозяину.
А эти незабываемые двое катили себе по загородному шоссе, один – слушал песни известного барда, а пес – спал, развалясь во всю свою рыжую фигуру на заднем сиденье, положив остроухую морду на небрежно брошенную туда же хозяйскую косуху. И даже сквозь хриплый голос барда и гул мотора было слышно, как сладко храпит пес.
Пье-де-пульная тетрадь,
8 ноября 2020
Реакция
У нее была странная реакция на страх. Она сразу засыпала. Быстро и со вкусом. И пока вокруг проявлялась хоть какая-то опасность, она крепко и безответно спала. Вот такой защитой одарила ее жизнь, хотя это и выглядело как обморок и тоже пугало окружающих, самой Алене это в себе нравилось. Она хорошо знала – при пугающей опасности она спасется сном.
Все было бы ничего, но когда Алена вышла замуж и забеременела, она стала тревожиться о защитной своей привычке засыпать. Она поделилась своими опасениями с врачом, но та только улыбнулась:
«Забудьте, ничего с вами такого не будет теперь. Родишь – пройдет. Сбежит ваш сон».
Но Алена ей не поверила. И правильно сделала. Потому что, в нужные сроки она, садясь в машину, тут же и уснула, ее так и внесли, спящую от страха, в палату. Пытались разбудить, удалось ненадолго, но только на минутку – открыла глаза, услышала крик ребенка, тут же уснула, крепко и сладко, с чувством исполненного долга.
Медперсонал был в полном недоумении от такой необычной пациентки, и ее поскорее отправили домой, посоветовавшись между собой.
Алена оказалась дома с постоянно орущим своим сынком. И хоть ей было страшно за него постоянно, она не могла уснуть. Она все вслушивалась в дыхание и сопение сынишки, носилась с кухни в комнату, из комнаты в ванную, и так – весь день. Страхи привычные оставили ее, но появились новые, исключительно связанные с малышом, и это был не столько страх, сколько постоянное бдение.
Алена рассорилась со всеми домашними, ей казалось, что все они, сговорившись, делают все не так. Не так кормят, не так одевают, не так гуляют.
Ее привычная реакция, отключкой на любой испуг сном, превратилась в готовность оградить, предупредить, вовремя увидеть опасность. Бдения ее теперь не прекращались ни на минуту, и теперь Алена мечтала поспать чуток, но не получалось, от тревог за кроху.
Она пожаловалась врачу на постоянный недосып. Та объяснила ей, что это нормально – тревожиться и не спать. Алена рассказала ей о своей способности засыпать при сильном страхе. Та выслушала её и сказала:
– Теперь у вас другой страх. Не за себя. Поэтому и реакция другая – не спится.
Такое примитивное объяснение совсем не устроило Алену.
– И что же делать мне? – спросила она.
– Доверьтесь ребенку. Он сам даст знать о своих нуждах. И отдыхайте.
Алена ехала домой от врача. Ехала осторожно, медленно. Она всматривалась в проезжающие машины и ненавидела каждую из них. Потому что они урчали, рычали, издавали звуки, которые могли разбудить ее сокровище в голубой корзинке, накрепко закрепленной к сиденью.
Алене повсюду чувствовалась угроза. Она остановила машину на ближайшей стоянке и, закрыв машину, взяла сына из корзины на руки, пошла по бульвару. Она шла и думала о том, как хорошо, что человечество придумало бульвары, где были деревья и птицы на них. И не было никакой угрозы.
Когда она подошла к дому, встретила мужа, который выхватил у нее сверток с ребенком – да так резко, и заорал:
– Ты где была? Где машина? Что с телефоном?
Эхо дворика-колодца усилило его голос в разы.
Он что-то кричал, возмущенный, но Алена его не слышала. Она, как только у нее выхватили упакованного надежно ребенка – и выхватили так неожиданно и с ором – она сильно испугалась. И тут же отключилась. Уснула. Хорошо, что рядом была тутошняя скамейка, и старухи, которые вольно сидели на ней, успели подвинуться, давая место обморочной мамаше. Потом догадались уступить краешек скамьи еще и взволнованному мужу.
– Что это с ней? Скорую вызвать, – закудахтали бабуси.
– Нет. Она спит.
Бабули пожали плечами и пошли на другую лавочку.
– Ну и мамаши нонче пошли.
– На ходу спят.
И они остались очень недовольны Аленой.
А муж терпеливо устроил голову жены у себя на плече, прижал одеяльный конверт с сыном к себе и радовался за жену – наконец-то уснула. Он пока не понимал, почему так внезапно впала в сон Алена, но на всякий случай анализируя ситуацию и зная все о своей Алене, он на всякий случай решил на нее не кричать. И не спрашивать о машине так громко.
Алена пошевелилась вдруг, проснулась и, забрав сынишку в свои объятья, сказала обыкновенно:
– Машина на стоянке. И телефон там, – она сунула в руку мужа ключи.
И прижав сына к себе, пошла в дом, не оглядываясь.
Все, о чем она тревожилась, было рядом – и она старательно смотрела под ноги, чтобы не промахнуться со ступенькой.
И не испугаться опять.
Пье-де-пульная тетрадь,
9 ноября 2020
Чей француз?
Он шел сотканный весь из роскоши – роскошное загоревшее тело, упакованное в белые шорты и такую же футболку. Пшеничные и пушистые роскошные усы выхватили его из толпы туристов разноцветных и предъявили ее взгляду – крепкого, ладного, по-европейски свободного. Нинон даже приостановилась, побоявшись, что он пройдет мимо быстрым своим уверенным шагом, и она не успеет разглядеть ее, такую редкую мужскую красоту.
Он прошел мимо, конечно же, совсем не заметив Нинон, и остановился на переходе. Горел красный, и будет гореть целую минуту. Нинон пристроилась за широкой спиной мужчины, в его коротенькую и кривоватую тень, в бейсболке. Было жарко, и Нинон, попав в тень от этого мужчины, сразу почувствовала привлекательную прохладу. Нинон разглядывала его чуть сбоку, он был так рядом, что ей захотелось потрогать этот светло-пшеничный ус, расчесанный и тщательно уложенный этаким кокетливым завитком кверху.
Мужчина был прост и элегантен. Белые шорты на нем были умеренной длины, футболка слепила белизной.
«Интересно, откуда он?» – думалось лениво Нинон. – «Скорее всего, поляк или чех, а может прибалт. Нет, конечно же славянин. И поляк».
«Очень красив…», – еще раз восхитилась она.
Но зажегся зеленый, и он пошел степенно по зебре. Нинон – за ним. Она не могла бы объяснить, что такого притягательного нашла она в этом чужаке. Эта притягательность называлась свободой передвижения. Этот человек шел, поверх всех смотрел, будто видел что-то такое, недоступное толпе обывателей. Смотрел независимо и сквозь.
Нина прибавила шаг, вышла из тени мужчины и перешла улицу раньше его, чтобы развернуться к нему и рассмотреть поближе его лицо. И лучше бы она этого не делала.
Светлые два глаза мужчины смотрели на нее рассеянно и отстраненно. Лицо его показалось ей красивым, роскошным, но равнодушным ко всему в этом мире.
Он все выискивал взглядом, перебирал лица людей вдали. Нинон он, конечно же, не увидел совсем. Она даже обиделась. Но он и этого не увидел, конечно же. Все, казалось, кого-то выглядывал.
– Где у вас тут атланты? – дернул кто-то ее за рукав.
Она оглянулась, увидела заштатного обшарпанного туриста.
– Атланты где? – уже требовал турист ответа.
Пока Нинон объясняла про атлантов, мужчина в усах успел уйти достаточно далеко. Его крепкая длинноногая фигура маячила у следующего перехода.
Нинон, конечно же, помчалась за ним. Просто так, без всякой надежды. Он, этот человек, радовал ее уставший от всякой обыденности глаз. И все. Конечно же, никаких надежд, что появление такой красоты возможно в её, Нинон, жизни.
«И всё-таки – кто он, и откуда?» – глядя на его широкую спину, думала она.
И тут роскошный мужчина поднял руки вверх, приветствуя кого-то и рванул через дорогу, не дожидаясь зеленый свет.
Нинон увидела на той стороне женщину и девочку лет десяти. Женщина была несколько уставшего вида, держала большую сумку и вяло улыбнулась рванувшему к ней красавцу.
Он обнял разом и женщину, и девочку. Просто сгреб их в свои сильные руки. И они уже вместе пошли в сторону этих самых атлантов, куда все туристы так стремились. По объятиям и тесноте, в которой шли они, Нинон поняла, что это, конечно же, жена его и дочка.
Она не удержала своего любопытства и приблизилась к ним на возможное расстояние.
Семья говорила по-французски. Нинон не угадала. Он был французом. И еще она была в недоумении от облика его жены. Тоже мне, француженка – мятая вся какая-то, без красок – серая мышь.
Нинон глубоко выдохнула весь из себя воздух и перешла на другую сторону улицы, чтобы не видеть эту облезлую женщину рядом с предметом её влюбленности, пусть и случайной – незнакомца.
Нинон еще раз оглянулась на семью, туристическим шагом идущую по туристическому маршруту, а ее, Нинон, адресу – то есть месту жительства. Они уходили, и Нинон вдруг показалось, как она видит, что загнутые кончики его роскошных усов опустились слегка, поблекли.
Она пошла к себе домой и думала: «А если бы». Если бы этот роскошный француз был рядом с ней, то усы у него не ронялись бы никогда при встрече с ней.
Она бы всегда была в форме. Но честно думалось ей еще о том, что тень тогда от этого француза казалась приятной и прохладной. Но при воспоминании о ней теперь Нинон вздогнула, будто тень эта в бейсболке там, на переходе, была ледяной.
Пье-де-пульная тетрадь,
9 ноября 2020
Ремонт
Чтобы любить ремонт – нужно быть оригиналом. Большим и редко повторимым. Татьяна и была такой. Дело, наверное, было в проблемном детстве, жили они в маленькой квартирке, где отец семейства, чтобы как-то увеличить неучтенные квадратные метры, все надстраивал палати и антресоли таких размеров, где можно было лечь, поспать, как в вагоне поезда. У Татьяны было любимое место на палатях, из вкусно пахнущих свежих досок над окном, откуда хорошо был виден просторный двор, и легко читались события, случавшиеся там. Татьяна любила подолгу глазеть в эту прорезь в большой и немного тревоживший её мир.
Она подолгу лежала на этой верхотуре, потолки были высоченные, и была у нее возможность несколько свысока смотреть на родичей, пивших чай где-то глубоко внизу. Родичей было много, они были повсюду, и Татьяна, при первой возможности, сбегала от их суетных разговоров к себе на верхотуру, с книжкой или с учебником. Она и уроки наловчилась делать в своем «пенале», как насмешливо называл эти палати отец.
Сколько она помнит, отец всегда или что-нибудь строгал, красил, стучал молотком. И в квартирке их крошечной стойко держались запахи большого вечного ремонта или стройки.
Татьяне это вовсе не мешало, а наоборот – призывало ее к какому-то созиданию, к движению в нем, в этой жизни, в нужную сторону.
Не стало отца, и жизнь сразу окрасилась в прочные тона и полутона неустроенности.
И Татьяна первая сбежала. Правда, ей было немного жалко своей антресоли, она скучала по привычному виду из окна. Но тянуло к новому. И она сдалась охотно этому зову будущей своей жизни.
Дальше все было скучно и банально. Институт, замужество, развод, опять замужество и снова развод. Она, наконец, устала от этого однообразия жизненного, и однажды, после очередного развода, чтобы не впасть в уныние, вызвала ремонтников. И началась у Татьяны другая жизнь. Она поначалу оказалась совсем несозидательной, а разрушительной. Ремонтники вначале выломали все двери в комнатах, потом попытались сделать то же самое и с окнами. Слава Богу, Татьяна пришла в себя и остановила их в неумелой прыти.
Ремонтники исчезли, а Татьяна села на опрокинутое ведро посреди комнаты и заплакала от очевидной разрухи.
Ремонтники оставили после себя запах краски, старого дерева и ужаса, что это – навсегда.
Татьяна поплакала немного, а потом пришла к спокойной прекрасной мысли – надо все делать самой.
И она взялась за ремонт. И больше не отпускала его от себя. Сама все закупала, подбирала. Даже верстачок себе приобрела небольшой. Одна маленькая комнатка превратилась в склад строительных материалов. И в доме Татьяны вновь поселился звук и аромат большой стройки.
Ремонт никогда не кончался, и это только радовало Татьяну. Любой свой промах или ненужную лень, и нежелание участвовать в ненужном мероприятии, она объясняла просто: «Ох! Ремонт! Простите, некогда».
Иногда, на вопрос кого нибудь из свободных мужчин «не надо ли помочь?» она отвечала всегда «да». Это был тест на настоящность этого мужчины. Обычно большинство из них сразу исчезали после призыва поработать на импровизационном субботнике.
Но Татьяна не огорчалась вовсе, а наоборот – радовалась своей свободе, своему ремонту, и вовсе не собиралась его заканчивать.
Но её праздник неожиданно закончился приходом участкового. Его сопровождали соседи снизу.
– Вот! На вас жалоба…
И Татьяна вдруг впервые услышала, как ее ненавидит соседка, которую достал и мешает жить «запах краски и дров». Она так и сказала об элегантных досках, которые доставили вчера Татьяне из ремонтного магазина.
– И стучит, и стучит. И строгает. И так воняет. Весь дом в ее ремонте.
Участковый взял с Татьяны слово, что она поскорее закончит свой ремонт, и ушел.
Соседка сбежала вниз, грохнув сильно дверью своей квартиры.
Татьяну сильно огорчило вторжение в ее личную жизнь. Она, естественно, считала, что ремонт на всю жизнь – это ее личное дело, её пространство. И в него, это пространство, никак не вписывалась ни соседка, ни участковый.
Татьяна погрузилась в невеселые свои раздумья. С Ремонтом расставаться не хотелось, она с ним сроднилась, ужилась, как с родственником.
Конечно, от ремонта настоящего осталась одна видимость его. Нужно было только выбросить мусор строительный, банки с засохшей краской, да полы намыть. И живи себе. Но такая жизнь казалась Татьяне скучной и непосильной от этого.
Она залезла на любимые свои палати. Они были совсем не такие, как у отца, тогда, в детстве.
Вид из окна был скудный. Одни гаражи для машин. Пузатые автомобили, такие же пузатые их хозяева. На них было смотреть муторно.
Татьяна окинула весь свой дом строгим взглядом рассерженной хозяйки.
Но что-то нужно было делать. Решение пришло быстро и решительно.
Она решила переключиться на уборку своего жилья. Это тоже можно превратить в нескончаемый процесс.
Чтобы убрать здесь как полагается – нужно очень много потрудиться. Чтобы осмысленно убрать всё, повесить занавески, привести в порядок дубовый почерневший паркет, нужно много времени.
И за этот срок уборки и созидания прилежной жизни она так устанет, что пора будет опять начать ремонт.
Не спрашивая разрешения ни у соседки, ни у участкового.
Она решительно взяла огромный мешок для мусора и стала туда бросать банки от засохшей краски. Она прибирала свой дом и думала о том, что, пожалуй, эта работа будет потруднее любого ремонта.
К вечеру она взялась за дрель, чтобы повесить шторы. Но тут вспомнила о соседке, которая так же яростно отреагирует на звук дрели, отложила дрель в сторону и забралась на свои палати.
Она вдруг догадалась, почему так была привязана к процессу ремонта в доме. Это была тоска об отце, о доме, где не только пахло свежей стружкой, но свежим хлебом. Он всегда был в доме свежий, потому что большая семья съедала всё до крошки. И от этого была шумной и веселой. И никому никогда не было дела до её наивных размышлений, где она, лежа на своих досках на верхотуре, чувствовала себя свободным человеком. Ей не досаждали мелочами и нытьем.
Все были сыты и довольны после ужина.
А отец смотрел на их щербатый потолок и, вздыхая, мечтательно говорил:
«Ох! Ремонт бы сделать».
Мать вздыхала в унисон с отцом и каждый раз отвечала:
«Может, летом…».
Они обнимались и хохотали, глядя на щербину в потолке, оба понимали, что ремонт им просто не по деньгам.
Но отец разводил немножко штукатурки в ведре и заделывал трещину. Он работал на высоте палати, где лежала с очередной книжкой Татьяна, смотрел на нее, улыбаясь, и ласково подмигивал.
Обо всем этом вспомнилось Татьяне. И она не стала вешать никаких штор, а продолжит потихоньку свой ремонт. Только инкогнито.
Повеселев, Татьяна взяла два мешка с мусором и прошла мимо дверей соседки пешком до баков во дворе.
Она видела, как соседка смотрит на нее в окно. Она даже видела улыбку на ее лице победителя.
Татьяна пришла домой и тут же вызвала бригаду ремонтников.
Это была ее жизнь. И победителем в ней могла быть только она.
Пье-де-пульная тетрадь,
9 ноября 2020