В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Но для Габера все это уже не имело значения. Он уехал в Англию, где собирался преподавать в Кембриджском университете^[307]. Казалось бы, счастливый конец печальной истории. Но вскоре он почувствовал, что в окружении представителей чуждой ему культуры страдает от одиночества, что оторван от прошлого, что плохо переносит английский климат. Не прошло и полугода после его выхода из кабинета Додда, как в Швейцарии, где он лечился, у него случился инфаркт, и он умер. Новая Германия не стала скорбеть о кончине ученого. Впрочем, менее чем через десять лет Третий рейх найдет новое применение «правилу Габера» и одному инсектициду, созданному в институте Габера. Это вещество, в состав которого входила газообразная синильная кислота (циановодород)^[308], изначально предназначалось для обработки элеваторов. Называлось оно «Циклон А». Позже немецкие химики создали и более токсичное соединение – «Циклон Б»^[309][310].

•••

Несмотря на встречу с Габером, Додд по-прежнему был убежден, что немецкое правительство ведет себя все более умеренно и что жестокое обращение нацистов с евреями – явление временное, преходящее. Именно такое мнение он высказал в письме раввину Уайзу из Американского еврейского конгресса, с которым недавно познакомился в нью-йоркском клубе «Сенчери» и вместе с которым плыл в Германию.

Раввина Уайза поразило это послание. В ответном письме, отправленном 28 июля из Женевы, он писал: «Как бы мне хотелось разделять ваш оптимизм! Однако должен сообщить вам: абсолютно вся информация, на протяжении последних двух недель поступающая от десятков беженцев, перебравшихся в Лондон и Париж, говорит о том, что в Германии не происходит никаких изменений к лучшему, в которые вы так верите. Напротив, день ото дня немецкие евреи подвергаются все более сильному давлению, их положение становится все более серьезным. Я уверен, что мои впечатления подтвердят люди, с которыми вы встречались на нашем небольшом совещании в клубе “Сенчери”»^[311]. (Раввин напоминал Додду о нью-йоркской встрече, в которой участвовали он сам, Феликс Варбург и другие еврейские лидеры.)

В письме, адресованном дочери и не предназначенном для посторонних глаз, Уайз писал, что Додду «лгут»^[312].

Но Додд упорно оставался при своем мнении. Отвечая на письмо Уайза, он сообщал раввину, что «многие источники информации, доступные нашему здешнему представительству, отмечают стремление властей Германии относиться к еврейской проблеме не столь жестко. Конечно, продолжают поступать известия о множестве инцидентов весьма нежелательного свойства. Но я считаю, что это лишь отрыжка предшествующего общественного возбуждения. Я совершенно не готов извинять или оправдывать такое положение вещей, однако вполне убежден, что правительственная верхушка склоняется к тому, чтобы как можно скорее смягчить политику в отношении немецких евреев»^[313].

Далее посол писал: «Разумеется, вы понимаете, что наша администрация не может вмешиваться во внутренние дела такого рода. Я, со своей стороны, могу лишь представлять точку зрения США и подчеркивать, к каким неприятным последствиям приведет продолжение государственной политики в прежнем русле». Посол сообщал Уайзу, что он против открытого протеста: «На мой взгляд ‹…› максимально сильного влияния на разработку и реализацию более доброжелательной и человеколюбивой политики можно добиться лишь с помощью неофициального воздействия, в том числе посредством частных бесед с лицами, которые начинают понимать, с какими рисками сопряжен проводимый курс».

Уайза сильно беспокоило то, что Додд, судя по всему, никак не мог понять суть происходящего в Германии. Раввин даже писал (дочери Жюстине), что готов лично приехать в Берлин, чтобы «сказать послу правду, которую тот иначе не услышит»^[314]. В то время Уайз путешествовал по Швейцарии. Из Цюриха он снова обратился к послу, «позвонил Додду и снова умолял его дать мне возможность прилететь в Берлин».

Додд ответил отказом: Уайза слишком хорошо знали в Германии, и слишком многие его ненавидели. Его фотография слишком часто мелькала на страницах Völkischer Beobachter и Der Stürmer. Как Уайз писал в мемуарах, Додд опасался, что раввина «могут узнать, в том числе и по паспорту, который невозможно перепутать ни с чьим другим, и из-за этого произойдет какой-нибудь “неприятный инцидент” в пункте прибытия – таком, например, как Нюрнберг»^[315]. Посол не изменил своего решения, даже когда Уайз предложил, чтобы в аэропорту его встретил сотрудник посольства, который затем не спускал бы с него глаз в течение всего срока пребывания в Германии.

В Швейцарии Уайз участвовал во Всемирной еврейской конференции, проходившей в Женеве. Он предложил резолюцию, призывавшую к международному бойкоту немецких товаров. Резолюция была принята.

•••

Уайз наверняка порадовался бы, узнав, что генеральный консул Мессерсмит придерживается гораздо более пессимистического взгляда на происходившее в Германии, чем Додд. Хотя генконсул соглашался, что количество случаев откровенного насилия в отношении евреев резко сократилось, он видел, что на смену таким инцидентам пришла практика гораздо более коварных и всеобъемлющих притеснений. В очередном послании в Госдепартамент он писал: «Вкратце могу сказать, что положение евреев во всех отношениях, кроме личной безопасности, постоянно осложняется. Действующие ограничения каждый день соблюдаются все более строго, и постоянно вводятся все новые»^[316].

Он приводил несколько примеров, иллюстрирующих последние изменения. Дантистам-евреям теперь запрещалось лечить пациентов в рамках немецкой системы социального страхования (в том же году, несколько ранее, такие же ограничения были наложены на врачей-евреев других специальностей). Вновь созданный Дом моды Германии не допустил еврейских модельеров на предстоящий показ мод. Евреям (и вообще всем гражданам Германии неарийского происхождения) не разрешалось служить в полиции. Кроме того, сообщал Мессерсмит, евреям теперь официально запрещалось появляться на пляжах озера Ванзе.

Мессерсмит сообщал, что планировались и радикальные меры. В частности, был разработан проект закона, лишающего немецких евреев гражданства и, соответственно, гражданских прав. Генконсул писал: «Для проживающих в стране евреев этот законопроект стал самым серьезным моральным ударом из всех. Их уже лишили и продолжают лишать средств к существованию. Они понимают, что новый закон, по сути, отнимет у них и гражданские права».

Мессерсмит понимал, что закон еще не принят по одной-единственной причине: его инициаторы опасаются «негативной реакции мировой общественности». Законопроект циркулировал во властных кругах уже более двух месяцев, и это побудило Мессерсмита закончить свое послание на сравнительно оптимистической ноте: «Тот факт, что законопроект не принимается так долго, может указывать на то, что в окончательной редакции он будет не столь радикальным, как вариант, рассматриваемый в настоящее время».

•••

В письме Рузвельту от 12 августа Додд снова подчеркнул, что в оценке ситуации стремится к объективности и непредвзятости. Он писал, что, хотя и не одобряет политику Германии в отношении евреев и желание Гитлера восстановить военную мощь страны, «на фундаментальном уровне» считает, что «народ Германии имеет право самостоятельно принимать политические решения», а «другим народам следует сохранять терпение, даже если в этой стране творятся жестокость и несправедливость»^[317]. «Дайте немецкому народу возможность попытаться реализовать его планы», – писал посол.

Глава 10
Тиргартенштрассе, 27А

Марта с матерью начали подыскивать дом, который семья могла бы снять, чтобы наконец выехать из «Эспланады» – вырваться из этой, по мнению Додда, чрезмерной роскоши и начать вести размеренную «оседлую» жизнь. К тому времени Билл Додд-младший поступил в докторантуру Берлинского университета. Чтобы как можно скорее усовершенствовать немецкий, он договорился, что в учебные дни будет жить в семье одного из преподавателей.

Вопрос о резиденции посла давно был камнем преткновения для тех, в чьи обязанности входило его решение. За несколько лет до прибытия Додда Госдепартамент приобрел и тщательно отремонтировал большое роскошное здание – дворец Блюхера на Паризерплац, за Бранденбургскими воротами. Предполагалось, что в нем разместятся и резиденция посла, и прочие дипломатические и консульские службы, разбросанные по всему городу. Кроме того, роскошное помещение подчеркивало бы физическое присутствие Америки в немецкой столице – США сравнялись бы в этом отношении с Великобританией и Францией, чьи посольства давно располагались в великолепных дворцах на той же площади. Однако накануне переезда в новую резиденцию предшественника Додда, Фредерика Сакетта, в здании случился пожар, и оно сгорело дотла. С тех пор на площади стояли лишь заброшенные развалины, и Сакетту, а теперь и Додду пришлось подыскивать другое жилье. В личном плане у Додда это не вызывало особого недовольства. Хотя он сожалел, что огромные, по его мнению, и гневно осуждаемые им расходы на дворец (он писал, что администрация США выложила за него «астрономическую» сумму, но «вы сами знаете, что это было в 1928 или 1929 г., когда все словно с ума посходили») оказались напрасными, ему не очень нравилась перспектива проживания в здании, где располагались бы и посольские службы^[318]. «Лично я предпочел бы, чтобы резиденция находилась в получасе ходьбы от офиса, а не в самóм дворце», – писал он^[319]. Додд признавал, что неплохо было бы разместить всех подчиненных в одном здании, «но те из нас, кто вынужден по делам службы встречаться с людьми, быстро поняли бы, что проживание в том же здании практически лишило бы их приватности, которая иногда необходима в нашей работе».

Марта с матерью осмотрели несколько очаровательных жилых кварталов Большого Берлина^[320] и увидели, что в городе множество парков и садов, а горшки с цветами, похоже, украшают каждый балкон. В отдаленных районах они видели здания, похожие на крошечные фермы. По мнению Марты, они бы очень понравились отцу. Они встречали отряды молодых людей в форме, которые с самодовольным видом маршировали, хором распевая песни, а также более опасные с виду группы штурмовиков – мужчин разной комплекции, в плохо подогнанной форме, главным элементом которой были коричневые рубашки весьма неудачного покроя. Реже попадались подтянутые эсэсовцы. Черно-красная форма (более элегантного кроя) делала их немного похожими на гигантских черных дроздов неизвестного науке вида.

Додды увидели, что выбор на рынке недвижимости довольно широк^[321]. Поначалу они не задавались вопросом, почему в городе сдается внаем такое количество великолепных старых особняков с роскошными фасадами и интерьерами, с полной обстановкой (изящные столы и кресла; мягко поблескивающие рояли; редчайшие вазы; развешанные по стенам географические карты; книги, аккуратно расставленные на полках). Особенно им приглянулся район к югу от Тиргартена (Додд проходил здесь, когда шел на службу): сады, густая тень, тишина, множество очаровательных зданий. Одно из них с недавнего времени сдавалось в аренду. Додду сообщил об этом военный атташе, а тому, в свою очередь, – сам владелец дома Альфред Панофски, богатый банкир (у него был частный банк). Панофски был евреем. В этом районе вообще проживало много евреев (около 16 000, или примерно 9 % еврейского населения Берлина). Хотя по всей Германии евреев выгоняли с работы, банк Панофски не закрывался – как ни странно, с официального разрешения властей.

Панофски пообещал, что арендная плата будет разумной. Додда, который к тому времени раскаялся в том, что поклялся жить на одно жалованье (но тем не менее не нарушавший клятву), предложение заинтересовало, и ближе к концу июля он отправился посмотреть дом.

•••

Под номером 27А по Тиргартенштрассе располагался четырехэтажный каменный особняк, некогда выстроенный для Фердинанда Варбурга из знаменитой династии Варбургов. Вдоль противоположной стороны улицы тянулся Тиргартен. Панофски и его мать показали Доддам здание и сообщили, что сдают не весь дом, а только три нижних этажа. Банкир с матерью планировали жить на последнем этаже, оставив за собой право пользоваться электрическим лифтом.

Панофски был достаточно богат, и у него не было необходимости сдавать часть дома, однако после назначения Гитлера канцлером он многое успел повидать и понимал, что ни один еврей, какое бы видное положение он ни занимал, не застрахован от нацистских преследований. Он предложил новому послу снять дом номер 27А с явным намерением хоть как-то обеспечить физическую безопасность для себя и своей матери, полагая, что штурмовики, опасаясь международного скандала, не рискнут вламываться в здание, где помимо владельца проживает американский посол. Додды, со своей стороны, могли пользоваться всеми преимуществами проживания в отдельном доме за символическую плату, тем более что с улицы здание выглядело очень внушительно и подчеркивало бы могущество и престиж Америки. Да и интерьеры были роскошные – в них без тени смущения можно было устраивать приемы для правительственных чиновников и дипломатов. В письме президенту Рузвельту посол восторгался: «Мы сняли один из лучших домов в Берлине за $150 в месяц благодаря тому, что владелец, богатый еврей, очень заинтересован в том, чтобы мы там поселились»^[322].

Панофски и Додд подписали короткое джентльменское соглашение, хотя у посла оставались некоторые сомнения по поводу нового жилища. Ему очень понравились и тишина, и деревья, и сад, и возможность по-прежнему каждое утро ходить на службу пешком, но он считал дом чересчур роскошным и иронически называл его «нашим новым особняком».

К железным воротам в ограде прикрепили табличку с изображением американского орла, и 5 августа 1933 г., в субботу, семейство Додд наконец покинуло «Эспланаду» и переселилось в новое обиталище.

Позже Додд признавался: если бы он знал, что истинные планы Панофски относительно использования четвертого этажа не сводятся к проживанию там вместе с матерью, он никогда бы не согласился на сделку.

•••

Во дворе за высокой чугунной оградой, опирающейся на полуметровый кирпичный фундамент, росли кусты и деревья^[323]. Во двор можно было войти через калитку из вертикальных чугунных прутьев или въехать через высокие главные ворота, увенчанные изящной кованой аркой с украшением в виде кольца в центре. Затененный в любое время дня парадный вход образовывал черный прямоугольник в основании скругленного фасада в виде башни, поднимавшейся на всю высоту здания. Самой необычной архитектурной деталью был порт-кошер – могучий выступ высотой примерно в полтора этажа, тянущийся вдоль фасада и нависающий над парадным входом. Там размещалась картинная галерея.

Через парадный вход вы попадали на цокольный этаж, в фойе, за которым размещался «центр управления» особняком – подсобные помещения, включая комнаты слуг, прачечную, ледник, кладовки и чуланы, а также огромную кухню, – по описанию Марты, «ее площадь была вдвое больше площади средней нью-йоркской квартиры»^[324]. Из фойе можно было попасть в просторный вестибюль с гардеробными по обеим сторонам и по изящной лестнице подняться на первый этаж.

Именно здесь становилось понятно, насколько трагична судьба этого дома, владелец которого был вынужден сдавать его внаем, чтобы обезопасить свою семью. За закругленным фасадом располагался бальный зал. Паркетный пол овальной площадки для танцев был натерт до блеска. Здесь же стоял рояль, накрытый роскошным чехлом с оборками. Перед ним стояла позолоченная скамеечка, обтянутая дорогой тканью. На рояль Додды поставили изысканную вазу с крупными цветами и фотографию Марты в рамке. На портрете она была особенно хороша и вызывающе соблазнительна; возможно, это было не самое подходящее украшение для бального зала в резиденции посла. В одной комнате для приемов стены были обтянуты темно-зеленым узорчатым шелком, в другой – розовым атласом. Огромная столовая была увешана алыми гобеленами.

Спальня Доддов располагалась на третьем этаже. (Панофски с матерью собирались жить на последнем, чердачном.) Колоссальная по площади главная ванная комната отличалась такой роскошью, что это было почти смешно – во всяком случае, по мнению Марты. Пол и стены «были украшены золотом и цветной мозаикой»^[325]. Гигантская ванна стояла на возвышении и напоминала музейный экспонат. «Не одну неделю, – писала Марта, – я хохотала всякий раз, когда входила в ванную комнату. Иногда, если отца не было дома, ради забавы я водила туда друзей».

Хотя Додд по-прежнему считал дом слишком роскошным, он вынужден был признать, что бальный зал и комнаты для приемов прекрасно подходят для дипломатических мероприятий, поскольку на некоторые из них, как он знал (и опасался), приходилось приглашать десятки гостей, чтобы не обойти вниманием ни одного посла. Кроме того, ему очень понравился зимний сад (Wintergarten) в южной части первого этажа – застекленное помещение, откуда можно было попасть на террасу, вымощенную плиткой, и полюбоваться настоящим садом. В зимнем саду Додд нередко читал, устроившись в глубоком кресле. В хорошую погоду он с книгой на коленях сидел в плетеном кресле на террасе, подставив лицо солнцу, светившему с юга.

Любимой комнатой всех членов семьи стала библиотека, сулившая приятную перспективу уютных зимних вечеров у камина. Стены были отделаны темным лакированным деревом и алым шелком, а полку над огромным старым камином, покрытую черной эмалью, украшала резьба, изображающая деревья и фигурки людей. Шкафы ломились от книг; Додд опытным взглядом определил, что многие из них старинные и очень ценные. В определенные часы, когда из прорубленного почти под потолком витражного окна струился свет, комната переливалась разными цветами. На столике со стеклянной столешницей лежали старинные манускрипты (тоже весьма ценные), а также письма, которые оставил Доддам Панофски. Особенно понравился Марте огромный диван, обтянутый коричневой кожей. Вскоре он будет играть важную роль в ее романтических приключениях. Впечатляющие размеры дома, удаленность спален друг от друга, хорошая звукоизоляция, которую обеспечивали обитые тканью стены, – все это также будет играть ей на руку, как и привычка родителей рано ложиться спать (несмотря на обыкновение большинства берлинцев бодрствовать практически в любое время суток).

В ту субботу в августе, когда Додды въехали в дом, Панофски украсили комнаты букетами свежих цветов. Додд написал им краткую благодарственную записку: «Мы уверены, что благодаря вашей любезности и заботам будем счастливы в этом очаровательном доме»^[326].

А в берлинских дипломатических кругах дом по адресу Тиргартенштрассе, 27А вскоре получил широкую известность как своего рода тихая гавань, где можно без опаски высказывать свое мнение. «Я люблю там бывать – меня привлекает блестящий ум Додда, его острая наблюдательность, его язвительная, саркастическая манера выражаться, – писала Белла Фромм, которая вела в газете колонку светской хроники. – Мне нравится там еще и потому, что в этом доме совсем не так строго соблюдаются правила этикета и требования протокола, как в домах других дипломатов»^[327]. Одним из постоянных посетителей был принц Луи Фердинанд; позже он писал в мемуарах, что это был его «второй дом»^[328]. Принц часто присоединялся к Доддам за обедом. «Когда рядом не было слуг, мы открывали друг другу наши сердца», – вспоминал он^[329]. Порой откровенность принца казалась чрезмерной даже Додду, и он предупреждал: «Принц Луи, ваш язык не доведет вас до добра, рано или поздно вас повесят. Разумеется, я приду на ваши похороны, но, боюсь, вам не будет от этого проку»^[330].

Семья начала обустраиваться на новом месте. Отношения отца и дочери все больше проникались духом товарищества. Они обменивались шутками и остроумными наблюдениями. «Мы обожаем друг друга, – писала Марта Торнтону Уайлдеру. – Он поверяет мне государственные тайны. Мы потешаемся над нацистами и в шутку спрашиваем нашего милейшего дворецкого, нет ли у него примеси еврейской крови»^[331]. Дворецкий Фриц – по описанию Марты, «маленький, белобрысый, подобострастный, расторопный» – работал и у предшественника Додда^[332]. «За столом мы говорим в основном о политике, – сообщала она в том же письме. – Отец читает гостям очередные главы своего “Старого Юга”. Они умирают от скуки или думают, что над ними издеваются».

Марта отмечала, что мать, которую она звала «ваше превосходительство», пребывает в добром здравии, «но немного нервничает, хотя получает от всего этого немало удовольствия». Отец, писала она, «расцвел и выглядит чудесно» и, кажется, «настроен несколько прогермански». «И все же мы в общем-то недолюбливаем евреев», – признавалась Марта.

Карл Сэндберг прислал Марте бессвязное поздравительное письмо, напечатанное на двух тонких листках бумаги, без знаков препинания: «Итак начинается хиджра wanderjachre^[333] путь над морем и зигзаг по континенту и потом центр и дом в берлине со всякой рваной арифметикой и разодранными заповедями в двери войдут все облаченья и языки и сказки европы евреи коммунисты атеисты неарийцы изгнанники не всегда придут без маски но они придут под ликами личинами личинками ‹…› иные придут со странными песнопениями а кое-кто со строками которые мы знаем и любим корреспонденты временные и постоянные международные шпионы клочья морской пены чесальщики пляжей авиаторы герои…»^[334]

Вскоре Додды узнали, что у них есть известный (и многим внушающий страх) сосед. Собственно, этот человек проживал не на Тиргартенштрассе, а на соседней улице, Штандартенштрассе. Это был не кто иной, как командующий штурмовыми отрядами капитан Рём. Каждое утро его можно было видеть разъезжающим по Тиргартену на огромном вороном жеребце. В другом здании поблизости, очаровательном двухэтажном особняке, располагалась личная канцелярия Гитлера, а вскоре там разместится и офис нацистской программы эвтаназии людей с психическими отклонениями и физическими недостатками под кодовым названием «Программа Т-4» (Aktion Т-4). Буква и цифра в названии указывали на адрес офиса – Тиргартенштрассе, 4.

К немалому ужасу советника Гордона, посол Додд не отказался от своей привычки ходить на службу пешком, в одиночку, без охраны, в скромном деловом костюме.

•••

Гинденбург в своем поместье все еще восстанавливался после болезни, и Додд официально не вступил в должность, но проблема обзаведения новым жильем на новом месте была решена. И вот 13 августа 1933 г., в воскресенье, Додды в сопровождении нового друга Марты, корреспондента Квентина Рейнольдса, отправились посмотреть другие города Германии. Они все вместе выехали на «шевроле» Доддов, но в Лейпциге, примерно в 90 милях южнее Берлина, планировали разделиться^[335]. Додд с женой собирались немного задержаться, чтобы посетить места, памятные послу по времени работы над диссертацией в Лейпцигском университете.

Марта, Билл и Рейнольдс продолжили путь на юг, намереваясь добраться до Австрии. Поездку омрачит инцидент, который станет первым вызовом радужным представлениям Марты о новой Германии.