Read the book: «Барсетширские хроники: Доктор Торн», page 2
– Помнится мне, как самого сквейра чествовали, когда ему двадцать один стукнуло, – говорил фермер Оуклират соседу. – Господи боже мой! Эх, и погуляли ж мы в тот день! Эля выпито было больше, чем сварено в большом доме за последние два года. Такого человека, как старый сквейр, ишшо поискать!
– А я-то помню рождение нынешнего сквейра, как сейчас помню, – подхватил старик-фермер, сидящий напротив. – Эх, славное времечко-то было! И ведь кажется, будто только давеча! Сквейру еще и близко пятидесяти нету, хоть выглядит он на полста. Все переменилось в Гримсбери, – (так произносили местные название усадьбы), – все переменилось к худу, сосед Оуклират. Ну-ну, мне-то уж недолго осталось, я-то свой век доживаю, так что и толковать не о чем, но после того, как больше полувека платил за землицу фунт и пятнадцать шиллингов, вот уж не думал, не гадал, что с меня сорок шиллингов затребуют.
Вот какие разговоры велись за столами. Разумеется, речи звучали совсем в ином тоне, когда наш сквайр родился, когда достиг совершеннолетия и когда, спустя каких-то два года, на свет появился его сын. По каждому из этих поводов устраивались такие же сельские празднества, и наш сквайр гостей своих не избегал. В первом случае отец нес его на руках, а следом поспешала целая свита дам и нянюшек. Во втором случае он сам преохотно участвовал во всех развлечениях, веселясь от души, и каждый арендатор стремился протолкаться к лужайке, чтобы полюбоваться на леди Арабеллу: все уже знали, что она вскоре переедет из замка Курси в Грешемсбери и станет им хозяйкой. Теперь-то к леди Арабелле теплых чувств уже не питали. В третьем случае сквайр нес младенца на руках, как некогда отец нес его; в ту пору он был в зените славы, и хотя арендаторы перешептывались, что он не так любезен с ними, как прежде, что слишком уж он понабрался спеси от Де Курси, все же он оставался их сквайром, и господином, и богачом, чья десница простиралась над ними всеми. К тому времени старого сквайра не стало, и все гордились молодым членом парламента и его знатной женой, невзирая на ее некоторую заносчивость. Теперь-то никто им уже не гордился.
Один только раз за весь день мистер Грешем обошел гостей и произнес несколько приветственных слов перед каждым столом; арендаторы вставали, кланялись и желали доброго здоровья старому сквайру, счастья молодому и процветания Грешемсбери, и тем не менее пресноватое то было празднество.
Дабы воздать честь великому событию, в усадьбу прибыли и другие гости, рангом повыше, но ни господского дома, ни домов соседствующих сквайров не заполонили такие толпы, как прежде во дни семейных торжеств. Действительно, в Грешемсбери общество собралось немногочисленное – главным образом леди Де Курси и ее свита. Леди Арабелла по-прежнему всеми силами поддерживала тесную связь с замком Курси. Она частенько там гостила, против чего мистер Грешем нимало не возражал, и при любой возможности вывозила туда дочерей, хотя в том, что касалось двух старших девочек, мистер Грешем ей препятствовал, а зачастую противились и сами барышни. Леди Арабелла гордилась своим сыном, но не он был ее любимцем. Однако ж он был наследником Грешемсбери, о чем она ни на минуту не забывала, а кроме того, вырос славным, пригожим, открытым и добрым юношей – как же матери его не любить? Леди Арабелла и любила его всем сердцем, хотя испытывала что-то вроде разочарования при виде того, что он не настолько пошел в породу Курси, как ему бы следовало. Всем сердцем любила она его и потому уговорила свою невестку и всех молодых леди – Амелию, Розину и прочих – приехать в Грешемсбери в честь совершеннолетия наследника; и еще она, с некоторым трудом, но все-таки убедила Досточтимых Джорджа и Джона проявить такую же любезность. Лорд Де Курси в то время находился при дворе – во всяком случае, так он сказал, а лорд Порлок, старший сын, прямо заявил тетушке в ответ на приглашение, что не станет утруждаться из-за такой ерунды.
А еще приехали Бейкеры, и Бейтсоны, и Джексоны, – все они жили по соседству и домой вернулись к ночи. Явился преподобный Калеб Ориэл, священник, приверженец Высокой церкви, вместе со своей красавицей-сестрой Пейшенс Ориэл. Явился мистер Йейтс Амблби, стряпчий и комиссионер, а еще – доктор Торн и его племянница мисс Мэри, застенчивая маленькая скромница.
Глава II
Дела минувших дней
Коль скоро нашим героем является доктор Торн – или, вернее, моим героем (а все читатели вольны выбрать для себя героя сами) – и коль скоро мисс Мэри Торн предстоит стать нашей героиней (а выбор в этом отношении я не уступлю никому), необходимо их официально представить, описать и объяснить, кто они такие. Я вынужден извиниться за то, что роман начинается с двух длинных и скучных глав, битком набитых описаниями. Я вполне понимаю опасность подобного подхода. Поступая так, я грешу против золотого правила, которое требует показывать товар лицом, и мудрость эту в полной мере признают романисты, в том числе и я. Глупо ожидать, что кто-то станет продираться через книгу, которая предлагает так мало заманчивого на первых же страницах, но, как ни крути, иначе не получается. Вижу, что не выходит у меня убедительным образом заставить бедного мистера Грешема хмыкать, экать и мекать и неуютно ерзать в своем кресле, пока я не расскажу, отчего ему не сидится спокойно. Я не могу принудить своего доктора высказываться со всей откровенностью в присутствии важных особ, пока не объясню, что это в его характере. Отсюда следует, что мне недостает художественного вкуса, а также воображения и мастерства. Смогу ли я искупить эти изъяны честным и незатейливым рассказом – Бог весть.
Доктор Торн принадлежал к роду в каком-то смысле столь же почтенному и в любом случае столь же древнему, как и семья мистера Грешема – да что там, куда древнее, нежели даже семья Де Курси, похвалялся он. Об этой черте его характера упомянем в первую очередь, ведь пресловутая слабость особенно бросалась в глаза. Он приходился троюродным братом мистеру Торну из Уллаторна, барсетширскому сквайру, проживающему неподалеку от Барчестера, который хвастал, что его усадьба оставалась в собственности семьи и переходила от Торна к Торну дольше, нежели можно сказать о любой другой усадьбе или о любой другой семье графства.
Но доктор Торн был всего-навсего троюродным братом, и потому, хотя имел полное право говорить о принадлежности к этому древнему роду, никак не мог претендовать на какое-то положение в графстве кроме того, что сумеет сам себе обеспечить, если решит в нем обосноваться. Наш доктор осознавал эту истину лучше любого другого. Его отец, доктор богословия, приходился двоюродным братом покойному сквайру Торну и занимал высокий церковный пост в Барчестере; он уже много лет как умер. У него было двое сыновей: один выучился на врача, но второй, младший, которого отец прочил в юристы, так и не выбрал себе подходящего занятия. Этого сына исключили из Оксфорда – сперва временно, а потом и окончательно; он возвратился в Барчестер и стал для отца и брата причиной многих горестей.
Старый доктор Торн, священник, умер, когда братья были еще молоды, и ничего после себя не оставил, кроме домашней утвари и прочего движимого имущества стоимостью около двух тысяч фунтов, а завещал это все старшему сыну, Томасу, потратив не в пример больше на погашение долгов младшего. Вплоть до того времени семья священника и обитатели Уллаторна жили в ладу и дружбе, но месяца за два до смерти старика – а произошло это все примерно за двадцать два года до начала нашей истории – тогдашний мистер Торн из Уллаторна дал понять, что отказывается принимать в своем доме кузена Генри, которого считает позором семьи.
Отцы обыкновенно более снисходительны к сыновьям, нежели дяди – к племянникам или двоюродные и троюродные братья – друг к другу. Доктор Торн все еще надеялся на исправление своего отпрыска и считал, что глава семьи выказал неоправданную суровость, чиня тому препоны. И если отец горячо поддерживал своего беспутного сына, молодой медик поддерживал беспутного брата еще горячее. Доктор Торн-младший сам повесой не был, но, вероятно, в силу своей молодости не испытывал надлежащего отвращения к братним порокам. Как бы то ни было, он стоял за брата горой, и, когда старого пребендария известили, что присутствие Генри в Уллаторне нежелательно, доктор Томас Торн написал сквайру, что в подобных обстоятельствах его визиты тоже прекратятся.
Такой поступок благоразумным не назовешь, ведь юный Гален решил обосноваться в Барчестере главным образом потому, что рассчитывал на родственные связи с Уллаторном. Однако в ослеплении гневом он об этом не вспомнил; и на заре юности, и в зрелые годы Томас Торн в пылу гнева никогда не задумывался о том, о чем задуматься, безусловно, стоило. Это, вероятно, было не так уж и важно, ведь гнев его длился недолго и обычно развеивался быстрее, чем с уст слетали гневные слова. Однако с обитателями Уллаторна он рассорился достаточно прочно, чтобы серьезно повредить своим профессиональным перспективам.
По смерти отца двое братьев, стесненные в средствах, вынуждены были поселиться под одним кровом. В ту пору в Барчестере жила семья по фамилии Скэтчерд. В рассказе о тогдашних временах речь у нас пойдет только о двух ее представителях: о брате с сестрой. Они принадлежали к низшим слоям общества, брат работал наемным каменотесом, а сестра состояла в обучении у модистки, изготавливающей соломенные шляпки, и тем не менее они были люди в своем роде примечательные. Сестра славилась по всему Барчестеру как образец женской красоты определенного типа – цветущая, крепкая, кровь с молоком – и, что еще ценнее, слыла девушкой порядочной, поведения скромного и честного. Брат чрезвычайно гордился и ее красотою, и доброй славой, и возгордился еще более, когда узнал, что к ней присватался местный преуспевающий торговец, человек весьма достойный.
Роджер Скэтчерд тоже составил себе определенную репутацию, но не красотой и не благонравием. Он прославился как лучший каменщик в четырех графствах, а также как выпивоха, способный при случае перепить кого угодно в тех же краях. Надо сказать, что в своем деле он стяжал славу еще бо́льшую: он не только сам работал ловко, сноровисто и споро, но добивался того же и от других; под его началом каменщики становились искусными мастерами. Он обладал редким талантом понимать, к чему человек пригоден и куда его приставить; постепенно он сам научился просчитывать, на что способны пятеро, и десятеро, и двадцать, а под конец тысяча и две тысячи работников, причем просчитывал это почти без помощи пера и бумаги, которые так никогда толком и не освоил. Были у него и другие дарования и наклонности. Он умел вести речи, опасные для себя и других, умел убеждать, сам того не сознавая, и, будучи прирожденным народным трибуном, в смутные времена незадолго до Избирательной реформы он, вовсе не задаваясь такой целью, перебаламутил весь Барчестер.
А Генри Торну, при всех прочих его дурных свойствах, был присущ недостаток, который друзья его почитали наихудшим и который, пожалуй, оправдывал суровость обитателей Уллаторна. Генри Торн охотно якшался с простонародьем. Он не просто напивался – это еще хоть сколько-то извинительно, – но напивался в низкопробных кабаках с вульгарными пьяницами; об этом твердили и его друзья, и его враги. Сам молодой человек отрицал обвинение, высказанное во множественном числе, и уверял, что его единственный плебейский собутыльник – Роджер Скэтчерд. С Роджером Скэтчердом он и впрямь водил компанию и заметно поднабрался от него демократических замашек. А вот Торны из Уллаторна были тори высшей пробы.
В самом ли деле Мэри Скэтчерд сразу ответила респектабельному торговцу согласием, сказать не могу. После того, как произошли известные события, о которых вскоре пойдет речь, она утверждала, что нет, согласия она не давала. Брат ее уверял, что да, со всей определенностью предложение она приняла. Сам респектабельный торговец говорить на эту тему отказывался.
Несомненно одно: Скэтчерд, который в обществе своего приятеля-джентльмена про сестру обычно помалкивал, все-таки, не удержавшись, расхвастался о помолвке, когда, по его словам, она была заключена, а затем еще и превознес до небес красоту девушки. Скэтчерд, невзирая на свою частую невоздержанность, надеялся со временем выбиться в люди и считал будущий брак сестры небесполезным для собственных честолюбивых устремлений.
Генри Торн был давно наслышан о Мэри Скэтчерд и, конечно же, ее видел, но до сих пор его распутные посягательства на нее не распространялись. Однако стоило повесе узнать, что она честь по чести выходит замуж, как дьявол принялся подбивать его соблазнить чужую невесту. Пересказывать историю в подробностях нужды нет. Позже выяснилось, что Генри Торн прямо и недвусмысленно пообещал Мэри жениться на ней и даже дал ей брачное обещание в письменном виде – и таким образом добившись возможности видеться с нею наедине в ее редкие свободные часы, по воскресеньям или летними вечерами, обольстил бедняжку. Скэтчерд открыто обвинил его в том, что он одурманил девушку сонным зельем, и Томас Торн, рассмотрев дело, в конце концов обвинению поверил. В Барчестере стало известно, что Мэри беременна, а совратитель – Генри Торн.
Едва узнав позорную новость, Роджер Скэтчерд напился допьяна и принялся клясться и божиться, что убьет обоих. Однако в пылу гнева он решил начать с мужчины и разобраться с ним по-мужски. Когда Роджер отправился на поиски Генри Торна, из оружия при нем были только кулаки да увесистая дубинка.
В ту пору братья Торны жили вместе в фермерском доме неподалеку от города. Такое жилище практикующему врачу, конечно же, не подобало, но после смерти отца устроиться более приличным образом молодой доктор не смог и, стремясь по возможности держать брата в узде, предпочел поселиться там. Туда-то, на ферму, одним душным летним вечером и нагрянул Роджер Скэтчерд. Его налитые кровью глаза свирепо пылали, он бежал, не останавливаясь, от самого города, и теперь, разгоряченный и все еще под воздействием винных паров, не помнил себя от ярости.
У самой калитки дома, безмятежно покуривая сигару, стоял Генри Торн. Скэтчерд думал, что жертву придется разыскивать по всему саду, призывать громогласными криками и пробиваться к негодяю сквозь все преграды. А он – вот он, тут как тут, прямо перед ним.
– Ну, Роджер, как делишки? – обронил Генри Торн.
То были его последние слова. В ответ на оскорбителя обрушилась терновая дубинка. Завязалась драка, завершившаяся тем, что Скэтчерд сдержал обещание – во всяком случае, в отношении главного своего обидчика. Чем именно был нанесен роковой удар в висок, установить в точности так и не удалось: один медик утверждал, что окованной железом дубинкой в ходе борьбы, другой считал, что камнем, а третий предполагал, что молотком каменотеса. Впоследствии, кажется, доказали, что молотка Скэтчерд в ход не пускал, а сам он упорно настаивал, что не держал в руках никакого оружия, кроме дубинки. Однако Скэтчерд был пьян, и пусть даже он искренне хотел рассказать все как есть, он, возможно, толком ничего не помнил. А факты как таковые сводились к следующему: Торн был мертв, часом раньше Скэтчерд поклялся его убить и угрозу свою исполнил безотлагательно. Каменотеса арестовали и обвинили в убийстве. На суде все удручающие обстоятельства дела вышли наружу; он был признан виновным в причинении смерти по неосторожности и приговорен к полугодовому тюремному заключению. Вероятно, наши читатели сочтут наказание чересчур суровым.
Томас Торн и фермер подоспели к месту событий вскорости после того, как Генри Торн рухнул на землю. Поначалу его брат был вне себя и жаждал отомстить убийце. Но когда вскрылись факты и Томас узнал, что послужило поводом для драки и что за чувства обуревали Скэтчерда, когда тот вышел из города с твердым намерением покарать соблазнителя, настроение доктора переменилось. То были тяжелые для него дни. Ему следовало сделать все, что в его силах, чтобы защитить память брата от позора, который тот сам на себя навлек; ему также следовало спасти или помочь спасти от несправедливого наказания бедолагу, пролившего кровь его брата, а еще ему следовало – или по крайней мере он так считал! – позаботиться о бедной погубленной девушке, которая заслуживала своей горестной участи не в пример меньше, нежели ее брат или брат доктора Торна.
А Томас Торн был не из тех, кто в подобной ситуации, особо не утруждаясь, исполнил бы только то, что велит долг – и не более. Он платил за защиту обвиняемого, платил за защиту памяти брата, платил за то, чтобы облегчить жизнь бедной девушке. Все это он делал сам и о помощи не желал и слышать. Он был один в целом свете – и на том стоял. Старый мистер Торн из Уллаторна охотно снова распахнул бы ему объятия, но наш герой вбил себе в голову, что именно суровость родича толкнула Генри на дурную дорожку, и посему не соглашался принимать от Уллаторна никаких одолжений. Мисс Торн, дочь старого сквайра, кузина Томаса гораздо старше его годами, к которой он некогда был очень привязан, послала ему денег; он вернул всю сумму в конверте без подписи. На те невеселые цели, что перед ним стояли, средств у него пока еще хватало. А что будет потом – на тот момент ему было все равно.
История наделала в графстве много шуму, мировые судьи разбирали факты со всей дотошностью, и дотошнее прочих – Джон Ньюболд Грешем, который в ту пору был еще жив. Неиссякаемая энергия и острое чувство справедливости, выказанные в этих обстоятельствах доктором Торном, произвели на мистера Грешема самое благоприятное впечатление, и когда суд закончился, старый сквайр пригласил его в Грешемсбери. Как следствие этого визита, доктор обосновался в деревне.
Но вернемся ненадолго к Мэри Скэтчерд. Судьба спасла ее от братней ярости, ведь того арестовали по обвинению в убийстве еще до того, как он успел добраться до бедняжки. Однако ближайшее будущее не сулило ей ничего, кроме горя. Хотя она имела все основания ненавидеть подлого соблазнителя, который обошелся с ней так бесчеловечно, для нее было только естественно думать о нем с любовью, а не с отвращением. У кого еще могла она искать любви – в ее-то бедственном положении? Потому, услыхав, что Генри Торн убит, она совсем пала духом, отвернулась лицом к стене и легла, приготовившись к смерти: к смерти двойной – для себя и для осиротевшего младенца в своем чреве.
И все ж таки, как оказалось, ей было еще ради чего жить – и ей самой, и ее ребенку. Судьба назначила Мэри уехать в далекую страну, стать достойной женой хорошего мужа и счастливой матерью многих детей. А еще не рожденной малютке судьба назначила… ну да не будем забегать вперед: рассказу о ее судьбе и посвящается настоящая книга.
Даже в эти горькие дни Господь поумерил ветер для стриженой овечки. Сразу после того, как до Мэри дошло страшное известие, к ее изголовью подоспел доктор Торн и сделал для нее больше, чем смогли бы любовник или брат. Когда дитя появилось на свет, Скэтчерд находился в тюрьме; ему оставалось отсидеть еще три месяца. История несчастной страдалицы была у всех на устах, и люди говорили: на той, с кем так жестоко обошлись, греха, в сущности, и нет.
Один человек, во всяком случае, именно так и считал. Однажды в вечерних сумерках к Торну неожиданно явился степенный барчестерский торговец скобяным товаром – до сих пор доктору не доводилось и словом с ним перемолвиться. Это и был прежний воздыхатель горемычной Мэри Скэтчерд. А пришел он вот с каким предложением: если Мэри согласится немедленно уехать из страны, без ведома брата и без всякого шума, он продаст все, что имеет, женится на ней и эмигрирует. Одно лишь условие выдвигал он: оставить ребенка в Англии. Торговец скобяным товаром нашел в своем сердце достаточно великодушия, чтобы сохранить верность прежней любви, но на то, чтобы стать отцом для ребенка от соблазнителя, великодушия ему не хватило.
– Даже если б я девчонку и взял, сэр, она ж мне как бельмо на глазу будет, – говорил он, – а Мэри… Мэри, понятное дело, всегда будет любить эту больше прочих.
Восхваляя его великодушие, кто взялся бы порицать столь очевидное благоразумие? Торговец был по-прежнему готов жениться на той, что запятнала себя в глазах мира, но он хотел видеть в ней мать собственных детей, а не мать чужого ребенка.
Перед нашим доктором снова встала задача не из легких. Он сразу понял: долг велит ему пустить в ход все свое влияние, чтобы убедить бедняжку принять предложение. Ухажер ей нравился, перед ней открывалась будущность, весьма завидная даже до постигшего девушку несчастья. Но трудно убедить мать расстаться со своим первенцем и, вероятно, тем труднее, когда младенец был зачат и рожден в подобных обстоятельствах, нежели если бы мир улыбался малютке с первых же минут. Поначалу Мэри решительно отказывалась: передавала через доктора тысячу поклонов, тысячу благодарностей и до небес превозносила великодушие жениха, который доказал ей, как сильно ее любит, но Природа, уверяла Мэри, не позволяет ей бросить родное дитя.
– А что вы сможете сделать для нее здесь, Мэри? – спросил доктор.
В ответ молодая женщина залилась слезами.
– Она мне племянница, – промолвил доктор, беря кроху в свои широкие ладони, – она единственное родное мне существо в целом мире. Мэри, я ее дядя. Если вы уедете с этим человеком, я стану для нее отцом и матерью. Хлеб свой разделю я с нею, из моей чаши станет она пить. Мэри, смотрите: вот Библия, – и он накрыл книгу своей рукой. – Оставьте девочку со мной, и клянусь Словом Божьим, она будет мне дочерью.
Мать наконец-то согласилась, вверила дитя доктору, вышла замуж и уехала в Америку. Все это свершилось до того, как Роджер Скэтчерд вышел из тюрьмы. Доктор поставил ряд условий. И первое: Скэтчерд не должен знать, что сталось с ребенком его сестры. Взявшись растить девочку, доктор Торн хотел загодя обрубить все связи с людьми, которые впоследствии могли бы претендовать на родство с нею по материнской линии. Если бы малютку бросили жить или умирать в приюте как незаконнорожденную, никакой родни у нее и не объявилось бы, но если доктор преуспеет в жизни, если со временем девочка станет для него светом в окошке и украшением его дома, а потом украсит и еще чей-то дом, если она вырастет, повзрослеет и завоюет сердце какого-нибудь достойного человека, которого доктор с радостью назовет другом и племянником, тогда, чего доброго, может обнаружиться родня не самого приятного свойства.
Никто не кичился чистотой крови больше доктора Торна, никто не гордился так, как он, своим генеалогическим древом и своими доподлинно подтвержденными ста тридцатью праотцами, прямыми потомками Мак-Адама; никто так не держался теории о преимуществе тех, у кого предки есть, над теми, у кого их нет или есть такие, о которых не стоит и говорить. Не надо идеализировать нашего доктора. Нет-нет, до идеала ему было очень и очень далеко. Некая внутренняя, упрямая, исполненная самолюбования гордыня внушала ему, что он лучше и выше всех, кто его окружал, причем в силу какой-то неведомой причины, которую он и себе-то объяснить затруднялся. Он гордился тем, что он – бедняк из хорошей семьи, гордился тем, что отринул ту самую семью, которой гордился, в особенности же гордился тем, что о гордыне своей помалкивал, держа ее при себе. Его отец был из семьи Торнов, мать – из Торольдов. В целой Англии не нашлось бы крови благороднее! Посмотрим правде в глаза: доктор Торн снисходил до того, что радовался обладанию такими достоинствами, и это с его-то мужественным сердцем, отвагой и человечностью! У других врачей графства в жилах текла мутная водица, а он мог похвастаться чистейшим ихором, в сравнении с которым кровь знатной семьи Омниум была все равно что грязная лужа. Вот в чем ему угодно было превзойти своих собратьев по ремеслу! А ведь он мог бы гордиться тем, что превосходит их талантом и энергией! Мы говорим сейчас о его ранней юности, но даже в зрелые годы Томас Торн хоть и помягчел, но остался прежним.
И этот человек пообещал принять в свой дом и воспитывать как собственное дитя бедную незаконнорожденную малютку, отец которой погиб, а мать происходила из такой семьи, как Скэтчерды! Историю девочки следовало сохранить в тайне. Впрочем, никому, кроме разве что брата ее матери, до нее и дела не было. О матери посудачили, но недолго – скандалы забываются быстро. Мэри Скэтчерд уехала в свой далекий новый дом за океаном, великодушие ее мужа должным образом увековечили в газетах, а о внебрачной дочке никто и не вспомнил; о ней и речи не шло.
Объяснить Скэтчерду, что ребенок не выжил, оказалось легче легкого. Брат и сестра попрощались в тюрьме, и несчастная мать, заливаясь слезами и непритворно горюя, именно так и отчиталась за плод своего позора. А потом уехала навстречу своей счастливой звезде, а доктор увез свою подопечную в новые места, где им обоим предстояло жить. Там он подыскал для малютки подходящий дом – до тех пор, пока она не повзрослеет настолько, чтобы сидеть за его столом и вести его холостяцкое хозяйство, и никто, кроме старого мистера Грешема, не знал, кто она такая и откуда взялась.
Тем временем Роджер Скэтчерд, отбыв шестимесячное заключение, вышел из тюрьмы.
Несмотря на то что руки его были обагрены кровью, Роджер Скэтчерд заслуживал жалости. Незадолго до смерти Генри Торна он женился на девушке из своей среды и дал немало зароков: впредь вести себя так, как пристало женатому человеку, и не позорить респектабельного зятя, которым вот-вот обзаведется. Таковы были его обстоятельства, когда он впервые услыхал о несчастье сестры. Как уже рассказывалось выше, он напился пьян и, алкая крови, кинулся на поиски обидчика.
Пока он сидел в тюрьме, его молодая жена была вынуждена выживать как может. Приличную мебель, которую они с мужем так заботливо выбирали, пришлось продать и от домика отказаться; бедняжка, подкошенная горем, едва не умерла. Выйдя на свободу, Скэтчерд тотчас же нашел работу, но те, кто знаком с жизнью таких людей не понаслышке, знают, как трудно им снова встать на ноги. Миссис Скэтчерд сразу после освобождения мужа стала матерью. Когда ребенок родился, семья страшно нуждалась, потому что Скэтчерд снова запил и все его благие намерения развеялись как дым.
В ту пору Томас Торн жил в Грешемсбери. Он перебрался туда еще до того, как взял под опеку дочурку злополучной Мэри, и по прошествии недолгого времени, так уж вышло, занял место грешемсберийского доктора. Все это случилось вскоре после рождения молодого наследника. Предшественник Торна «пошел в гору» или, во всяком случае, попытался, обзаведясь практикой в каком-то крупном городе, так что леди Арабелла в критический момент осталась без врачебного совета и помощи – ей приходилось рассчитывать только на сомнительного чужака, которого подобрали, как она жаловалась леди Де Курси, Бог весть где, не то у Барчестерской тюрьмы, не то у здания суда.
Безусловно, леди Арабелла никак не могла сама кормить грудью молодого наследника – леди Арабеллы к тому не предназначены. Матерями они становятся, но не кормящими. Природа дарует им пышные перси для красоты, а не для использования по прямому назначению. Так что леди Арабелла обзавелась кормилицей. Спустя полгода новый доктор обнаружил, что здоровье мастера Фрэнка оставляет желать лучшего, и после небольшого скандала выяснилось, что превосходная молодая женщина, приехавшая в Грешемсбери прямиком из замка Курси (в имении его сиятельства держали целое поголовье специально для семейных нужд), – большая любительница бренди. Разумеется, ее тут же отправили обратно в замок, а поскольку леди Де Курси была слишком разобижена, чтобы сейчас же прислать замену, подыскать новую кормилицу доверили доктору Торну. Он вспомнил о жене Роджера Скэтчерда, здоровой, крепкой и энергичной молодой женщине, вспомнил и о ее бедственном положении; вот так миссис Скэтчерд стала кормилицей молодого Фрэнка Грешема.
Тут необходимо рассказать еще об одном эпизоде из былых времен. Незадолго до смерти своего отца доктор Торн влюбился. Вздыхал и молил он не вовсе безответно, хотя до того, чтобы молодая леди или ее близкие приняли его предложение руки и сердца, дело так и не дошло. В ту пору его имя было в Барчестере на хорошем счету. Сын пребендария, сам он водил дружбу с Торнами из Уллаторна и состоял с ними в близком родстве, так что никто не упрекнул бы даму, имени которой мы называть не станем, в неблагоразумии, если она и склонила свой слух к молодому доктору. Но когда Генри Торн ступил на дурную дорожку, когда умер старый доктор, когда молодой доктор рассорился с Уллаторном, когда брат его был убит в позорной драке и выяснилось, что у Томаса Торна нет ничего, кроме профессии, и постоянной практикой он так и не обзавелся, – тогда близкие молодой леди и впрямь сочли, что она ведет себя неблагоразумно, а у самой молодой леди недостало духа или, может статься, любви, чтобы проявить непокорство. В те бурные дни, пока тянулся судебный процесс, она заявила доктору Торну, что им, вероятно, лучше будет расстаться.
Доктор Торн, выслушав такое напутствие – будучи уведомлен о решении своей возлюбленной в тот самый момент, когда отчаянно нуждался в ее утешении и поддержке, – тотчас же громогласно заверил, что целиком и полностью с ней согласен. Сердце его разбилось, он бежал прочь, твердя про себя, что мир дурен, очень дурен. С молодой леди он от того дня не виделся и, насколько мне известно, никому больше не предлагал ни руки, ни сердца.
