Read the book: «Девчачьи нежности», page 5

Так что ж, ты, мама, лезешь в мои заводские настройки, хотела спросить я.

– Мне кажется, я не очень-то лезу в твои заводские настройки, – сказала мама.

Да что ты будешь с ней делать. Если подумать, и впрямь – лезет, но не очень-то. По сравнению.

UPD. А фотик мне купили! На день рождение и за хорошие оценки, правда. Но он реально крутой. Не мыльница. И фотошколу, сказали, летом оплатят.

Она. Петушки

Однажды, несколько лет назад, на углу проспекта Ленина и еще какой-то улицы стоял мужичок и продавал петушков на палочке. Так захотелось.

Сто лет не было в этом городе янтарных петушков. Мужичок, где ты взял это богатство? Почем продашь? Так захотелось взять в руку длинную струганную палочку и отхрумкать этому карамельному франту его пышный, дразнящий хвост. Но не случилось и не сбылось. «Еще неизвестно, где он делал эти леденцы, и какими руками!!! Где его справки? Где белый халат технолога пищевого производства???» – загундел внутри взрослый и осторожный человек. Кто бы думал об этом в детстве? Да никто.

К хлебному магазину теплыми летними вечерами выходили бабки-петушатницы, которые на деревянных ящиках, принесенных из соседнего овощного магазина, раскладывали свои янтарные сокровища.

– Девочки, берите леденцы! – протягивали нам бабки петушков, завернутых в лоскуты того особого шуршащего целлофана, в который обычно упаковывали гвоздики.

В такие дни мы шли в хлебный магазин с одной мыслью: как бы и хлеба купить, и чтобы сдача осталась. Целых пятнадцать копеечек. Самым простым способ сэкономить была игра в «разобрали». Ой, мам, ты белого просила, а его уже не было. Серый был и черный. И рогаликов по четырнадцать не было, а только по пять. Сдача где? Какая сдача? Ах, сдача… Да мы там с девчонками петушков купили. И ничего они не грязные. И руки у бабок не грязные, я смотрела.

Что в них было такого? Никакого особенного вкуса, никакого особенного счастья. Немного солнца, если посмотреть на божий свет сквозь сахар, застывший янтарной птичкой. Немного забавно, если прижать его языком к небу, и он прилипнет к зубам ненадолго. Немного свободы и протеста – мама не разрешает и денег не дает, а я все равно куплю.

Немного фантазии и эксперимента – чтобы самому из сахарного песка, сковородки и спичек приготовить нечто подобное. Только у бабок леденцы получались медово-прозрачными, а у нас – коричнево-мутными с жженым привкусом. И формочек не было. Ломали застывший на сковороде коричневый блин и клали в рот эти острые, обдирающие язык и, по-честному, не очень-то и вкусные кусочки.

– У меня есть форма, – сказала однажды Римка. – Мама купила в магазине «Тысяча мелочей».

Я, конечно, кинулась к своей маме и почти упала перед ней на колени, упрашивая, чтобы и она немедленно отправилась в «Тысячу мелочей» за формой для производства леденцов на палочке – «она еще такая тяжеленькая, железная, из двух частей. И дырочки там, чтобы палочки вставлять. Ну, мам. Ну, пожалуйста…»

– Что за глупости, – сказала мама. – Некогда мне такой ерундой заниматься. Если так сильно надо, езжай сама.

И дала мне деньги на автобус и на форму. Я уже одна ездила в детскую библиотеку имени Крупской, поэтому дальние путешествия на автобусе ни меня, ни моих родителей не пугали.

Что за магазин «Тысяча мелочей»? Наверное, это почти как «Тысяча и одна ночь», размышляла я, сидя на горячем клеенчатом сиденье в автобусе. Это, должно быть, чудесное место, раз там продают формочки для леденцов, решила я. Подобный трепет у нас вызывали только магазины «Вторсырье», где можно было в обмен на старые газеты получить шарик на резинке, набитый опилками, киоски «Союзпечать» с открытками и «Уцененные товары», где можно было задешево купить тушь-плевалку и колечко со стеклянным камушком.

«Тысяча мелочей» оказалась обычным хозмагом, заставленным ведрами, тазами, жестяными рукомойниками, граблями. Его прилавки манили хозяйственным мылом, дверными замками, гвоздями, скобами и лампочками. Эй, а где же шторы из бусин? Таинственный полумрак? Где хотя бы намек на сказочные богатства?

– Нету, – развела тяжелыми ладонями продавщица. – Кончились.

Я ехала в автобусе обратно и всю дорогу кусала губу, чтобы не разреветься от досады.

– Пойдем ко мне, – сказала как-то Римка. – Мама сахар вчера купила.

Мы взяли сковородку, поставили на плиту, высыпали в нее сахар.

– Форму надо смазать маслом, – сказала Римка, и мы достали из холодильника сливочное масло и стали ножом отковыривать от него кусочки и размазывать его пальцами по формочке. В ней, кстати, можно было за один раз приготовить только четыре петушка, точнее, рыбки.

Сахар на сковородке сверху еще высился белой сыпучей горкой, а снизу уже расплавился и начал подгорать.

– Помешаем, – сказала Римка, убавила огонь и начала возить по сковородке ложкой.

Сахар скоро весь расплавился, но подожженный нижний слой испортил всю картину. Если бы мы наперед знали, в какую неприятную субстанцию может превратиться такая наивкуснейшая вещь, как сахар, не стали бы и начинать.

– Для первого раза сойдет, – решила Римка. – Первый блин комом…

…а первая котлета – подметкой.

В четвертом классе на одном из уроков труда мы учились жарить котлеты. Каждая принесет, сказала учительница, мясной фарш, сковородку и жир для жарки. Мама удивленно подняла брови, особенно когда я попросила фарш:

– И много надо? – спросила мама.

– Ну, чтоб на всех хватило… – как-то неуверенно ответила я.

– Ага, конечно! – отрезала мама и выдала мне кусок говяжьего фарша размером с кулак, завернутый в пакет из-под молока.

На уроке мы, наряженные в разноцветные фартуки и косынки, выстроились у рабочих столов, разложив свои разнокалиберные сковородки и мешочки с фаршем. Учительница оценила наши натюрморты:

– Я вижу, все принесли инвентарь и продукты. Молодцы, – и помахала листком в воздухе. – Это рецепт. Потом все перепишете в свои тетради, я проверю. Сейчас мне надо ненадолго отлучиться в учительскую. А вы начинайте жарить. И не шумите, – и ушла, цокая высоченными каблуками.

На последующих уроках мы переводили выкройки, кроили ткань, шили ночнушки и халаты. Еду, которую мы должны были приготовить на трудах, приносили из дома. Пекли торты, а потом дружно их съедали на уроке.

И вот мы начали жарить свои первые в жизни котлеты, кто как себе это представлял. Наверное, это были самые натуральные котлеты в мире – в них не было ни хлеба, ни лука, ни яйца, ни даже панировочных сухарей. В моих, наверное, не было даже соли. Вдобавок они прилипали к сковородкам и чадили. Наша трудовица в конце урока прошла вдоль строя тарелок с котлетами, но пробовать не рискнула.

– Я и так вижу, что все вы умеете жарить котлеты, – и поставила нам в журнал «пятерки».

Мы сжевали свои обугленные шарики и пошли на другой предмет, зарабатывать другие «пятерки».

Когда белая горка на сковородке превратилась в коричневую лужу, мы начали заливать сахарную жижу в форму. Она почему-то вся вытекла с обратной стороны и тут же начала застывать на столе слюдяным озерком, от которого к сковороде, ложке, формочке и нашим рукам тянулись хрупкие золотистые нити. Мы решили облизывать стол по очереди. В следующий раз, решили мы, что-нибудь придумаем, тарелку подставим, шпагатиком форму стянем или еще чего. Потом я пошла домой, а Римка осталась отмывать сковородку.

За опыты с дефицитным сахаром нам попало крепко. Римкина мама встретила во дворе мою маму и рассказала, как бездумно растратили мы ценный продукт:

– Как раз клубника скоро пойдет на даче! – махала руками Татьяна Алексеевна, я с другого конца двора видела. – Я и решила потихоньку сахар подкупать! Позавчера купила, вчера, гляжу, нет! Я – искать. Смотрю, лежит сковородка, вся этим сахаром горелым уделанная. И ваша-то, ваша тоже там участвовала!

Моей маме пришлось отдать Татьяне Алексеевне полкило сахара, а мне постоять один вечерок в углу. Когда мы были маленькими, совсем еще не сведущими в кулинарии и не знавшими цены ни продуктам, ни другим вещам, сахар и кое-какая другая провизия продавалась по кило в одни руки. Или по два кило, когда как. Ну, то есть, надо тебе пять кило сахару на варенье – ходи в магазин пять дней подряд, если его, конечно, раньше не раскупят. И мы во дворе одну штуку придумали – ходить за продуктами, которые по норме отпускали, большими компаниями. Подговоришь во дворе приятелей, придете в магазин компанией человек в пять, будто бы братья-сестры. Продавец скажет: «Что-то как сахар привезут, так все многодетные», но сахар отпустит. Родители вечером, когда с работы придут, удивляются: как это вам столько сахару отвалили? А потом ввели талоны на продукты, и фокусы с липовыми братьями-сестрами уже не проходили.

В тот раз, на углу Ленина и еще какой-то улицы у того мужика петушков я не купила. Хотя жалко было, что ребенок главной услады нашего детства не попробует.

Скоро в магазинах появились фабричные петушки. Тоже ничего, но не такие янтарные. Худые петушки какие-то, и почему-то смородиной пахнут, и яблоками. А сахар, он только сладостью и детством пахнуть должен. И немного горечью, если его на сковородке нечаянно пережечь.

А совсем недавно увидела в магазине тяжелую форму для сахарных петушков. Стоит недорого, и сахару сейчас завались. «Бери! – толкала меня под руку та маленькая девочка, которой петушков покупать было не велено, а формы в магазине не досталось. – Бери сейчас же, старая скупердяйка! Это ж такая ценная вещь! Ваще!»

Но я покачала тяжелую форму на ладони, представила на минутку, как мои не знающие недостатка ни в каких сладостях дети нехотя подтянутся на кухню на мой призыв: «Девчонки, а давай петушки делать!», послушают рассказ про мое неказистое детство. Посмотрят, скушают по леденцу, и отправится тяжелая литая форма в недра кухонного шкафа, и будут ее вынимать оттуда раз в год, а то и реже, когда мне захочется поиграть в запретные игры моего детства.

Но я-то хочу, что бы было не так. Чтобы я приходила вечером с работы, а в нос бы шибал едкий запах пережженного сахара, чтобы в мойке лежала чумазая, замурзанная сковородка, на полу были капли застывшей сахарной жижи, и две довольные липкие мордашки протягивали бы мне последний – кривенький да косенький – леденец.

– На, это тебе! Мы сами сделали! Ты же их так любила!

Я. Раствор Люголя

Наша Котька – человек-кремень: если сказала, то как отрезала. Но чаще всего провизжала, прокричала, провопила. Я так не умею настоять на своем. Со мной можно договориться почти всегда. Я не кричу, я только смотрю в ответ так пристально, надеюсь, что жестко, и тем самым выражаю несогласие. Мама начинает подозревать неладное и спрашивает:

– Ну, что опять? Что опять ты смотришь так неласково?

Но я молчу – догадывайтесь-ка сами, что не так.

– Трудно сказать? – недоумевает мама.

Да. Трудно.

А вот Котька – другое дело. Она может орать весь день с редкими паузами. Ее даже к врачу водили – думали, вдруг что-то с нашей драгоценной Клотильдочкой не в порядке. Но врач развел руками и сказал:

– Так бывает. Трудный возраст. Подождите, пока повзрослеет. Годам к пяти должно пройти.

– А точно пройдет? – спросила мама. – Ей ведь пять исполнится уже совсем скоро.

– Будем надеяться, – ответил доктор.

И вот мы живем под Котины крики и дожидаемся ее пятилетия. Осталось всего каких-то пару месяцев потерпеть. Мы теперь все немного похожи на страусов: как только Котька открывает рот и включается на полную громкость, мы стараемся где-нибудь попрятаться. Я в своей комнате надеваю наушники, мама идет на кухню и начинает усиленно тереть кастрюли, папа может сбежать в гараж, в «Ашан» или сделать вид, что заинтересованно смотрит новости по телевизору. Увещевать Котьку бесполезно, идти на поводу – мама говорит, что не вариант, потом будет себе дороже.

Раньше нам помогал игнор. Это называется «не подпитывать скандал эмоциями». По-папиному: «Нет зрителей – нет концерта». Но недавно это перестало работать.

Я бы Котьку выпорола, но у нас такие методы не приняты. Котька сама кого хочешь выпорет: может и пнуть, и кулаком в глаз дать.

У нас дома живет хомяк. И вот однажды я прочитала, что для хомяка размер врага не важен, он такой бесстрашный, что даже на медведя может напасть. Я и говорю:

– Котька, ты прямо как хомяк себя ведешь! – в смысле смотри, на кого бочку катишь, я тебя в три раза больше.

Котьке это понравилось, и она теперь при каждом удобном случае всем сообщает, что она – хомяк. И еще может кричать хомяку, что он хомяк, прямо в мордочку целый час. А он, чудак такой, сидит в клетке, даже не прячется – наверное, он у нас уже глухой. Был бы с нормальным слухом, то немедленно бы падал на спинку и притворялся мертвым. Только не думаю, что Котю это бы остановило.

На Котьку хорошо действует метод переключения. Ну, это когда ей надо в разгар крика сообщить о чем-нибудь неожиданном – допустим, там во двор пингвинов привезли. Котька поорет еще немного и к окну – шасть! А все, нету, убежали, пока ты кричала. Но мама говорит, что каждый раз нужно придумывать что-то новое, а фантазия уже иссякла, и быстро ничего не придумывается.

Ну, в общем, ждем. Недолго уж терпеть осталось.

Как-то мама принесла из библиотеки книжку, в которой какой-то иностранный психолог написал, что с такими детьми, как наша Котя, делать.

– Кажется, мы попали так попали! – охнула мама, когда открыла книжку. – Тут пишут, что Дженнифер выбила ногами стекло семейного автомобиля, когда ей было восемь лет.

Я даже чаем поперхнулась. Офигеть. То есть это может совсем не пройти? И Котя, когда подрастет, может раскурочить наш старенький «форд фокус»?

Мама говорит, что я была совсем другим ребенком – тихим, спокойным, что у нас было взаимопонимание уровня «из мозга в мозг». Будто бы она со мной маленькой словно на курорте отдыхала. В сравнении-то с Клотильдой нашей, великой и ужасной.

Мне, конечно, приятно слышать про себя только хорошее. С одной стороны. Но, с другой, даже обидно: чего можно такого интересного вспомнить про детство покладистого ребенка? Вон, про Котьку, небось, и в старости вспоминать будут.

И я спросила у мамы:

– Ну, а я чего-нибудь такого интересненького в детстве вытворяла?

Мама подумала и сказала:

– Ну да. Только все делала тихо, молча и спокойно. Например, утюг поставила на ковер и в розетку включила. Но я быстро «на тишину» прибежала, и ничего, обошлось.

Раз. Я стала мысленно загибать пальцы.

– Потом тюль на окошке ножницами маникюрными сбоку в бахрому порезала.

Два.

– И баню на даче чуть не подожгла: кипятильником баловалась – в розетку его включала без воды и выключала.

Три.

– Экран телевизора клеем ПВА зачем-то вымазала. Хорошо, что не плазма, ножичком все отскребли.

Четыре. И всееее????

– Ну, в торт ногой наступила – про это ты и сама помнишь.

Не густо, прямо скажем. То ли дело у нашей Коти: что ни день, то концерт.

– Не переживай, – сказала мама. – Про тебя вспоминать интереснее: случаи-то были редкие, каждый раз разные. А тут каждый день одно и то же – унылое однообразие.

Ну да, унылое. Я иногда даже радуюсь, когда Котька скандалит: хоть кто-то отомстит за мои мучения. Пусть не я, пусть хоть сестра младшая за меня заступится. А я ей за это булочку из столовки принесу, хехе.

Я бы на месте мамы вела учет Котькиных прегрешений, записывала бы в дневник, а потом бы Котяте показала, когда ей лет двадцать исполнится. Мол, смотри, Котя, ты в четыре с половиной года мать какашкой называла целый час из-за того, что тебе десятую барбариску не дали. А Котя такая: да вы что, да не может этого быть, я же ничего такого не помню, да вы посмотрите на мои детские фотографии: разве мог такой белокурый ангел произносить такие нехорошие слова?

Еще как мог.

Но однажды и на Котю нашлась управа. Мы даже не ожидали, что это средство так хорошо подействует.

В один прекрасный день мама принесла из аптеки лекарства и показала Коте коричневый стеклянный пузырек.

– А это что? – спросила Котька, получившая любимую аскорбинку.

– Это, – сказала она – лекарство от ругательств, язык мазать. Будет стоять на самом видном месте, – и поставила пузырек на полочку.

– Нет! Нет такого лекарства! – завелась Котька с пол-оборота. – Это не лекарство, это карагачка какая-то!

Карагачка – еще одно любимое котенькино ругательство. Карагачками успели побыть и я, и папа, и мама, и даже хомяк.

– Ты обманываешь! – раздухарилась Котька еще больше. – Ты какашка!

– Ну, так давай проверим, – улыбнулась мама, открыла пузырек и достала ватную палочку.

– Ааааа! Какашка! – заорала Котька и убежала в другую комнату. Но мама ее поймала, крепко обняла и засунула в рот палочку, конец которой был обмазан коричневой жижей.

Я поежилась. Вот так суровые меры. Решилась же мама на такое. Знаю, что это за лекарство – мне в детстве им ангину лечили. Брр!

Котька заорала еще сильнее и убежала в ванную мыть язык под краном.

– Смотри! – мама протянула ей вслед ватную палочку, кончик которой из коричневого стал синим. – Она посинела! Видишь, сколько у тебя во рту этих ругательных микробов!

Котька еще полчаса с воем плескалась под краном в ванной. А потом вышла, вся мокрая и смиренная. И сказала:

– Прости меня. Я не буду больше ругаться.

Мама обняла ее и поцеловала.

Вечером, когда папа пришел с работы, мама рассказала ему все наши новости:

– Ну, а чего. Раствор Люголя – это лекарство для полости рта. Какая разница, что им лечить: ангину или ругачку. Не смотри на меня так, я же ее не с мылом рот заставила помыть.

Две недели мы живем без всяких ругательств. До Котиного пятилетия осталось ровно один месяц, три недели и два дня.

Она. Хулиган Иван Кефиров

О том, что я пария и паршивая овца в нашем классном стаде, Кефиров не знал. Он учился в другой, соседней школе. Кефиров дружил с Вадиком, Вадик встречался с Риткой, а Ритка – Барашкова, та, которая с пианино – была моей соседкой и подружкой еще с младенческих времен. Вадик потом, правда, встречался с Юлькой, потом опять вернулся к Ритке, они даже поженились после школы и родили сына, а потом развелись. И вся эта компания, которой пока было еще далеко до детей и замужеств, по вечерам собиралась в нашем дворе. И я тоже как-то в этой компании оказалась. А потом Кефиров подержал меня за руку, посидел рядом на скамейке, и все решили, что мы дружим.

Но отдельное спасибо Кефирову не за это. Сам того не подозревая, он ненадолго поднял мой авторитет среди моих одноклассников. В седьмом классе мы учились во вторую смену, и Кефиров решил зайти за мной в школу. Но немного не угадал со временем окончания занятий, а потому под конец урока физики засунул свою белобрысую голову в кабинет. И назвал мою фамилию. «А Лену можно?» – что-то вроде этого он сказал. И все. Надежда Васильевна, физичка, сказала, что до конца урока нельзя никого, а не только Лену, и Кефирова голова исчезла.

Я-то удивилась, а уж как удивились наши классные хулиганы и, в частности, Сорников.

– Это че, Кефиров был? – ткнул он меня ручкой в спину.

– Да, – прошипела через плечо я.

– Он че, твой хахаль?

– Ты того, что ли?

– А че приходил тогда?

– Не знаю.

Господи, подумала я, а ведь этому дураку Сорникову ничего не стоит рассказать Ивану, что я – местная лохушка, и водиться со мной не следует. И все тогда, и прощай надежда на то, что и у меня, как у других девочек, будут приятели другого пола. Ну, там домой проводить, открытка на Восьмое марта, и все такое.

Возможно, Сорников бы так и сделал, однако наши намечающиеся подростковые привязанности разрушились еще раньше. Все произошло очень быстро и просто: мама сказала, что ей сказали, что меня видели в самой не подходящей для меня компании, которая отирает скамейки во дворе, орет под окнами и курит. И она не допустит, не позволит, а если будет надо, выпорет и посадит под замок, если я только посмею к ним еще раз приблизиться. Я таки несколько раз посмела, меня как следует отругали и даже разок заперли. И установили комендантский час. А какая, спрашивается, уважающая себя хулиганская компания будет водиться с человеком, который до шести часов делает уроки, а в десять вечера ему уже пора баиньки? Правильно, никакая. Даже если у отдельного хулигана из этой компании к тебе, можно сказать, есть серьезное чувство или хотя бы интерес. И Иван Кефиров исчез из моей жизни.

А в тот вечер, после физики, он проводил меня домой. И мы даже покатались на моем портфеле с горки. А на следующий день я услышала, как Сорников говорил Мухину и Белищеву: «Вы, это, не лезьте к ней. А то она с Кефиром ходит».

Из этого, конечно, не следует, что нужно встречаться с хулиганами, чтобы тебя наконец-то в родном коллективе стали считать за человека. Но и отказывать хулиганам в дружбе тоже, наверное, не следует. Они могут быть вовсе не хулиганами, а вполне хорошими парнями. Мы-то просто живем, да и все. Это другие оценивают, как мы это делаем.