В дороге

9

Вечером я присоединился к этой поездке в горы и не видел Дина или Карло в течение пяти дней. Бэйб Роулинс взяла на выходные машину у своего работодателя. Мы принесли костюмы, развесили их на окнах машины и поехали в Сентрал-Сити, Рэй Роулинс за рулём, Тим Грей устроился сзади, а Бэйб спереди. Это было моё первое знакомство с внутренними районами Скалистых гор. Сентрал-Сити – старый посёлок старателей, который когда-то называли Самой Богатой Квадратной Милей в Мире, где старые стервятники, бродившие по холмам, обнаружили настоящую золотую жилу. Они разбогатели за одну ночь и построили красивый маленький оперный театр среди своих хижин на крутом склоне. Сюда приезжала Лилиан Рассел и оперные звёзды из Европы. Затем Сентрал-Сити стал городом-призраком, пока энергичные типы из Торговой Палаты нового Запада не решили возродить это место. Они привели в порядок оперный театр, на сцену которого теперь каждое лето выходили звёзды Метрополитен-оперы. Это был большой фестиваль. Туристы приезжали отовсюду, даже голливудские звёзды. Мы заехали на гору и обнаружили узкие улочки, переполненные модными туристами. Мне вспомнился Мейджоров Сэм, и Мейджор был тут как тут. Он демонстрировал всем свою широкую общительную улыбку, искреннее охая и ахая. «Сал», – закричал он, взяв меня за руку, – «ты только взгляни на этот старый город. Подумай, как это было сто – какого чёрта, всего восемьдесят, шестьдесят лет назад; у них была опера!»

«Йе», – сказал я, подражая одному из его персонажей, – «но вот они здесь».

«Ублюдки», – ругнулся он. И пошёл дальше, гордый собой, с Бетти Грей под руку.

Бэйб Роулинс была предприимчивой блондинкой. У неё на примете был старый старательский дом на окраине городка, где мы, мальчики, могли остановиться; нам надо было только сперва его очистить. Ещё мы могли устраивать там роскошные вечеринки. Это была старая хижина, с толстым слоем пыли внутри, с верандой и колодцем на заднем дворе. Тим Грей и Рэй Роулинс закатали рукава и начали её отмывать – основная работа, которая заняла у них весь день и часть вечера. Но у них было ведро пивных бутылок, и всё шло отлично.

Что до меня, я намеревался в этот день пойти в оперу, с Бэйб под ручку. На мне был костюм Тима. Всего несколько дней назад я приехал в Денвер, как бродяга; теперь я был весь такой из себя в костюме, под ручку с красивой, хорошо одетой блондинкой, раскланиваясь со знаменитостями и болтая в вестибюле под канделябрами. Интересно, что сказал бы Миссисипи Джен, если бы он меня увидел?

Давали Фиделио. «Ужасный мрак!» – рыдал баритон, вставая из тьмы под надгробной плитой. Я плакал. Вот так и я вижу жизнь. Я так увлёкся оперой, что на время забыл обстоятельства моей безумной жизни и затерялся в великих скорбных звуках Бетховена и богатых рембрандтовских тонах его истории.

«Ну, Сал, как тебе нынешняя продукция?» – гордо спросил Денвер Д. Долл, когда я вышел на улицу. Он был связан с оперной ассоциацией.

«Ужасный мрак, ужасный мрак», – ответил я. – «Круче некуда».

«Теперь тебе надо встретиться с членами труппы», – продолжал он в своём официальном тоне, но, к счастью, он забыл об этом среди всей кутерьмы и исчез.

Мы с Бэйб вернулись в старательскую хижину. Я снял свои шмотки и присоединился к парням на уборке. Это была огромная работа. Роланд Мейджор сидел посреди передней комнаты, которая уже была убрана, и отказывался помогать. На столике перед ним стояла бутылка пива и стакан. Мы носились вокруг с вёдрами воды и вениками, а он предавался воспоминаниям: «Ах, если бы вы могли поехать со мной, и пить чинзано, и слушать музыкантов Бандоля, вот это жизнь. А потом ещё летняя Нормандия, деревянные башмаки, прекрасный старый кальвадос. Давай, Сэм», – сказал он своему незримому приятелю. – «Достань вино из воды и давай посмотрим, как оно остыло, пока мы рыбачим». Прямо Хемингуэй, один в один.

Мы позвали девушек, которые шли мимо по улице. «Вы не против помочь нам с уборкой? Все приглашены на нашу вечеринку сегодня вечером». Они к нам присоединились. На нас работала огромная команда. Последними пришли певцы из оперного хора, в основном молодые ребята, и взялись за дело. Солнце зашло. Наш рабочий день закончился; Тим, Роулинс и я решили приодеться для большой ночи. Мы пошли через городок к дому, в котором жили оперные звёзды. В сумерках мы услышали начало вечернего представления. «Отлично», – сказал Роулинс. – «Берите что-нибудь из этих бритв и полотенец, и мы немного прихорошимся». Мы взяли расчёски, одеколоны, лосьоны для бритья и направились в уборную. Мы принимали ванну и пели. «Разве это не здорово?» – вещал нам Тим Грей. – «Использование ванной и полотенец для оперных звёзд, а также лосьонов для бритья и электробритв».

Это была чудесная ночь. Сентрал-Сити лежит на высоте в две мили; сначала ты пьянеешь от высоты, потом устаёшь, и твоя душа пылает огнём. Мы вышли к фонарям у оперного театра по узкой тёмной улочке; затем мы резко свернули направо и прошлись по старым салунам с распашными дверями. Туристы по большей части были в опере. Мы начали с нескольких больших бокалов пива. Там был пианист. За задней дверью виднелись горы в лунном свете. Я крикнул «Яху!» Ночь началась.

Мы поспешили обратно в нашу старательскую халупу. Дело шло к большой вечеринке. Девочки, Бэйб и Бетти, приготовили сосиски с фасолью, а затем мы танцевали и стали пить пиво в складчину. Опера закончилась, к нам набились толпы молодых девушек. Роулинс, Тим и я облизывали губы. Мы хватали их и танцевали. Музыки не было, только танцы. Место заполнилось. Народ приносил бутылки. Мы ударили по барам, а потом обратно. Ночь делалась всё безумнее и безумнее. Я хотел, чтобы Дин и Карло были там – но потом я понял, что они тут будут неуместны и несчастны. Они были как человек с надгробной плитой и мраком, встающий из подземелья, злополучные хипстеры Америки, новое бит-поколение, к которому я медленно присоединялся.

Пришли ребята из хора. Они начали петь «Милую Аделин». Ещё они распевали фразы, такие как «Передай мне пиво» и «Что ты тут встал с такой кислой рожей?» и великие долгие баритонные рулады «Фи-де-лио!» – «Ужасный мрак!» – пел я тоже. Девушки были потрясающими. Они пошли на задний двор и обнимались с нами. В других комнатах были кровати, грязные и пыльные, я разговаривал с девушкой, сидевшей на одной из них, и тут внезапно случился большой наплыв молодых служащих из оперы, они расхватали девушек и целовали их безо всяких церемоний. Подростки, пьяные, растрёпанные, возбуждённые – они разрушили нашу вечеринку. Через пять минут все девушки разошлись по рукам, и начался большой мальчишник с грохотом пивных бутылок и криками.

Рэй, Тим и я решили ударить по барам. Мейджор исчез, Бэйб и Бетти ушли. Мы вышли в ночь. Толпа из оперы забила бары от стойки до стенки. Мейджор кричал поверх голов. Страстный, в очках, Денвер Д. Долл жал руку всем подряд и говорил «Добрый день, как дела?», и уже за полночь он продолжал говорить «Добрый день, как дела?» В какой-то момент я увидел, как он куда-то пошёл с одной знаменитостью. Затем он вернулся с женщиной средних лет; в следующую минуту он разговаривал на улице с парой молодых театральных служащих. Ещё через минуту он пожал мне руку, не узнав меня, и сказал «С новым годом, чувак». Он был пьян не от спиртного, но просто от того, что любил – от людских толп. Его здесь знал каждый. Он говорил «С Новым годом», а иногда и «Счастливого Рождества». В Рождество он поздравляет с Хэллоуином.

В баре сидел уважаемый всеми тенор; Денвер Долл хотел, чтобы я с ним познакомился, а я пытался этого избежать; его звали Д’Аннунцио или как-то в этом роде. С ним была его жена. Они кисло сидели за столом. Ещё там был какой-то аргентинский турист. Роулинс толкнул его, чтобы пройти; он повернулся и огрызнулся. Роулинс передал мне свой стакан и одним ударом швырнул аргентинца на медные поручни; тот сразу же выпал в осадок. Поднялся крик; Тим и я вывели Роулинса наружу. Была такая толкучка, что шериф не мог пробраться сквозь толпу, чтобы найти жертву. Роулинса никто не смог опознать. Мы пошли в другие бары. Мейджор шатался на темной улице. «Какого чёрта? Любые драки? Позвони мне, и всё». Смех да и только. Я задался вопросом, о чём думает Дух Горы, и посмотрел наверх, и увидел сосны на луне, и увидел призраков старых старателей, и задумался об этом. На всей восточной тёмной стороне Водораздела в эту ночь царили тишина и шёпот ветра, кроме ущелья с нашими воплями; а по ту сторону Водораздела лежал большой Западный склон и большое плато, которое вело к Стимбот-Спрингс, ниспадая на запад к пустыне Колорадо и пустыне Юта; сейчас всё погрузилось во тьму, тогда как мы дымим и вопим в нашем горном уголке, безумные пьяные американцы на могучей земле. Мы были на крыше Америки, и сдаётся, что мы могли только кричать – сквозь ночь, на восток над Равнинами, по которым седой старик мог идти к нам со Словом, он мог прибыть с минуты на минуту и заставить нас замолчать.

Роулинс настоял на том, чтобы вернуться в бар, где он затеял драку. Нам с Тимом это не понравилось, но мы пошли за ним. Он подошёл к д'Аннунцио, тенору, и плеснул ему в лицо виски с содовой. Мы вытащили его наружу. К нам присоединился баритон из хора, и мы пошли в обычный бар. Здесь Рэй назвал официантку шлюхой. Группа угрюмых мужчин стояла у стойки; на туристов они смотрели с ненавистью. Один из них сказал: «Вам, ребята, лучше валить отсюда, пока я считаю до десяти». Мы свалили. Мы вернулись в халупу и пошли спать.

Утром я проснулся и перевернулся; большое облако пыли поднялось с матраса. Я подёргал за окно; оно было прибито. Тим Грей тоже лежал на своей койке. Мы кашляли и чихали. Наш завтрак состоял из несвежего пива. Бэйб вернулась из своего отеля, и мы собрали вещи, чтобы уехать.

Казалось, что всё обрушивается в тартарары. Когда мы шли к машине, Бэйб споткнулась и упала лицом вперёд. Бедная девушка явно переутомилась. Её брат, Тим и я помогли ей подняться. Мы сели в машину; Мейджор и Бетти присоединились к нам по пути. Началась грустная поездка обратно в Денвер.

Внезапно мы спустились с горы и увидели большую морскую равнину Денвера; жара вставала над ней как из духовки. Мы начали распевать песни. Мне не терпелось попасть в Сан-Франциско.

10

Этим вечером я нашёл Карло, и, к моему изумлению, он сказал мне, что они с Дином были в Сентрал-Сити.

«Что вы там делали?»

«О, мы бегали по барам, а затем Дин угнал машину, и мы покатили обратно вниз по серпантинам на скорости девяносто миль в час».

«Я тебя не видел».

«Мы не знали, что ты там».

«Ну, чувак, я еду в Сан-Франциско».

«Дин пригласил к тебе Риту сегодня вечером».

«Ну, тогда я остаюсь». У меня не было денег. Я отправил моей тёте письмо авиапочтой, прося у неё пятьдесят долларов, со словами, что я прошу их в последний раз; я их верну, как только устроюсь на судно.

Затем я пошёл к Рите Беттанкур и привёл её к себе на флэт. Я завёл её в свою спальню после долгого разговора во мраке гостиной. Она была милой маленькой девочкой, простой и правдивой, и ужасно боялась секса. Я сказал ей, что это прекрасно. Я хотел это ей доказать. Она разрешила мне это доказать, но я был слишком нетерпелив и ничего не доказал. Она вздохнула в темноте. «Что ты хочешь от жизни?» – спросил я, как всегда спрашивал это у девушек.

«Я не знаю», – сказала она. – «Просто ждать и жить как живётся». Она зевала. Я закрыл её рот рукой и попросил не зевать. Я пытался объяснить ей, как меня волнует жизнь и что мы можем сделать вместе; говоря это, я планировал покинуть Денвер через два дня. Она устало отвернулась. Мы лежали на спине, глядя в потолок и размышляя о том, зачем Бог сотворил жизнь такой печальной. Мы строили смутные планы насчёт встречи во Фриско.

Моё время в Денвере подходило к концу, я ощутил это, когда проводил её до дома, на обратном пути я растянулся на лужайке у старой церкви рядом с кучей бродяг, и их разговор был для меня как призыв вернуться на эту дорогу. Время от времени кто-то вставал и стрелял у прохожего десять центов. Они говорили, что сбор урожая уходит на север. Было тепло и мягко. Я хотел снова пойти за Ритой и рассказать ей больше, и в этот раз заняться с ней любовью на самом деле и успокоить её страхи перед мужчинами. Мальчики и девочки в Америке так печально проводят совместное время; изощренность требует, чтобы они сразу же занялись сексом, без должного предварительного разговора. Не разговора ради ухаживания – настоящего откровенного разговора по душам, потому что жизнь свята и любой момент драгоценен. Я слышал, как локомотив Денвера и Рио-Гранде гудит в сторону гор. Я хотел и дальше идти за своей звездой.

Мы с Мейджором затеяли грустный ночной разговор. «Ты когда-нибудь читал Зелёные холмы Африки? Это лучший Хемингуэй». Мы пожелали друг другу удачи. Мы могли бы встретиться во Фриско. Роулинса я увидел под тёмным деревом на улице. «До свидания, Рэй. Когда мы встретимся снова?» Я пошёл искать Карло и Дина – их нигде не было. Тим Грей поднял руку и сказал: «Вот ты и уходишь, Йо». Мы назвали друг друга «Йо». «Да», – сказал я. Следующие несколько дней я бродил по Денверу. Мне казалось, что каждый бомж на Лаример-стрит мог быть отцом Дина Мориарти; его звали Старый Дин Мориарти, Жестянщик. Я зашел в отель «Виндзор», где когда-то жили отец и сын, и однажды ночью Дина разбудил и напугал безногий человек на роликовой доске, который делил с ними комнату; он с грохотом проехал по полу на своих ужасных колесах, чтобы дотронуться до мальчика. Я увидел карликовую продавщицу газет с короткими ногами, на углу Кёртис и 15-й. Я прохаживался вдоль печальных хонки-тонков на Кёртис-стрит; подростки в джинсах и красных рубашках; арахисовая скорлупа, вывески кинотеатров, рюмочные. За сверкающей улицей была тьма, а за тьмой был Запад. Мне было пора уходить.

На рассвете я зашёл к Карло. Я прочитал что-то из его гигантских дневников, поспал там, а утром, моросящим и серым, заявился высокий шестифутовый Эд Данкел с Роем Джонсоном, красивым пацаном, и Томом Снарком, кривоногой бильярдной акулой. Они сидели вокруг и слушали со смущёнными улыбками, когда Карло Маркс читал им свою апокалипсическую, безумную поэзию. Я упал со стула, когда он закончил. «О вы, денверские птицы!» – возопил Карло. Мы все вместе вышли из дома и пошли по типичному мощёному денверскому переулку, между курившихся мусоросжигательных печей. «Раньше я катал по этому переулку свой обруч», – сказал мне Чад Кинг. Я хотел увидеть, как он это делал; я хотел увидеть Денвер десять лет назад, когда все они были детьми, и солнечным весенним утром цветущих вишен в Скалистых горах катали обручи по радостным переулкам, полным обещаний – всей шайкой. А Дин, оборванный и грязный, бродил сам по себе в своём озабоченном безумии.

Мы с Роем Джонсоном гуляли в этой мороси; я пошёл домой к девушке Эдди, чтобы забрать мою шерстяную рубашку в клетку, рубашку из Шелтона в штате Небраска. Она была там, всё связано, вся огромная грусть этой рубашки. Рой Джонсон сказал, что встретит меня во Фриско. Все собирались во Фриско. Я пошёл и обнаружил, что пришли мои деньги. Солнце взошло, и Тим Грей поехал со мной на трамвае до автовокзала. Я купил билет в Сан-Фран, потратив половину из этих пятидесяти, на два часа дня. Тим Грей махнул мне рукой. Автобус выкатился из легендарных улиц Денвера. «Боже, я обязательно вернусь и посмотрю, что ещё будет!» – обещал я. В последнюю минуту Дин позвонил по телефону и сказал, что они с Карло смогут присоединиться ко мне на Побережье; я обдумал это и понял, что разговаривал с Дином за всё это время не больше пяти минут.

11

Я опоздал на две недели на встречу с Реми Бонкёром. Поездка на автобусе из Денвера во Фриско прошла без происшествий, за исключением того, что вся моя душа взмывала тем выше, чем ближе мы подъезжали к Фриско. Снова Шайенн, на этот раз днём, а затем на запад по хребту; в полночь мы переехали Водораздел в Крестоне, а на рассвете прибыли в Солт-Лейк-Сити – город фонтанчиков, самое невероятное место для рождения Дина; затем Невада под жарким солнцем, Рино к вечеру, его мерцающие китайские улочки; затем вверх на Сьерра-Неваду, сосны, звёзды, горные домики, предвещавшие романтику Фриско – маленькая девочка на заднем сиденье кричит своей матери: «Мама, когда мы приедем домой в Траки?» И сам Траки, домашний Траки, а затем вниз по склону к равнинам Сакраменто. И вдруг я понял, что нахожусь в Калифорнии. Тёплый, пальмовый воздух – воздух, который можно целовать – и пальмы. Вдоль легендарной реки Сакраменто по суперхайвею; снова холмы; вверх-вниз; и внезапно огромный простор залива (прямо перед рассветом) с сонными огнями Фриско на той стороне. На мосту Окленд-Бэй я крепко заснул впервые после Денвера; так что меня грубо трясли на автобусной станции на Маркет-и-Четвёртой, напомнив о том, что я нахожусь в трёх тысячах двухстах милях от дома моей тёти в Патерсоне, Нью-Джерси. Я побрёл, как измождённый призрак, и вот он, Фриско – длинные холодные улицы с трамвайными линиями, окутанные туманом и белизной. Я прошёл несколько кварталов. Странные бомжи (Мессия и Третий) попросили у меня мелочи на рассвете. Где-то звучала музыка. «Парень, я врублюсь в это позже! Но сейчас мне надо найти Реми Бонкёра».

Милл-Сити, где жил Реми, представлял собой собрание домиков в долине, построенных для работников верфей во время войны; он находился в каньоне, и весьма глубоком, обильно поросшем лесом на всех склонах. Для людей из этого проекта здесь были построены специальные магазины, парикмахерские и ателье. Говорят, что это было единственное поселение в Америке, где белые и негры добровольно жили вместе; это и в самом деле было такое дикое и радостное место, каких я никогда не видел прежде. На дверях домика Реми была записка, которую он пришпилил три недели назад.

Сал Парадайз! [большими печатными буквами] Если дома никого нет, входи в окно.

Подпись,

Реми Бонкёр.

Записка пожухла от непогоды.

Я вошёл в окно, и он спал там со своей девушкой Ли Энн – на койке, которую он украл с торгового судна, как он мне об этом потом рассказал; представьте себе, как палубный механик торгового судна спускает койку с борта посреди ночи, а потом гребёт на вёслах к берегу. Это и будет портрет Реми Бонкёра.

Причина, по которой я встрял во всё, что случилось во Фриско, заключается в том, что Реми Бонкёр связан со всем прочим в этой истории. Мы с ним много лет назад вместе учились в подготовительной школе; но по-настоящему нас связывала вместе моя бывшая жена. Реми отыскал её первым. Однажды вечером он вошёл в мою комнату в общежитии и сказал: «Парадайз, вставай, старый маэстро пришёл на тебя посмотреть». Я встал и уронил на пол несколько монет, когда надевал штаны. Было четыре часа дня; в колледже я в это время обычно спал. «Всё в порядке, не разбрасывай своё золото. Я нашёл самую прекрасную маленькую девочку на свете, и я иду с ней прямо в Логово Льва сегодня вечером». И он повёл меня взглянуть на неё. Через неделю она ходила со мной. Реми был высокий, темноволосый, ладный француз (он выглядел как двадцатилетний торговец на марсельской толкучке); будучи французом, он должен был говорить на джазовом американском; его английский был совершенным, его французский был совершенным. Он любил стильно одеваться, чуть по-студенчески, ходить с модными блондинками и тратить много денег. Не сказать, чтобы он когда-либо обвинял меня в том, что я увёл его девушку; это был лишь пункт, который всегда нас связывал; этот парень был лоялен ко мне и очень меня любил, Бог знает почему.

Когда я застал его тем утром в Милл-Сити, он впал в мерехлюндию, которая посещает молодых парней в возрасте после двадцати. Он слонялся без дела в ожидании корабля и, чтобы заработать на жизнь, работал охранником в казармах за каньоном. У его девушки Ли Энн был острый язычок, и она доставала его каждый день. Они всю неделю копили мелочь и выходили в субботу, чтобы потратить пятьдесят долларов за три часа. У себя дома Реми ходил в шортах, в безумной армейской фуражке на голове. Ли Энн ходила с распущенными волосами. И они орали друг на друга всю неделю. Я никогда не слышал столько крика за всю свою жизнь. Но в субботу вечером, миловидно улыбаясь друг другу, они взлетали, как пара успешных голливудских персонажей, и отправлялись в город.

Реми проснулся и увидел, как я вхожу в окно. Его громкий смех, один из самых громких в мире, загремел мне прямо в ухо. «Аааааах Парадайз, он входит в окно, прямо по инструкции. Где ты был, ты опоздал на две недели!» – Он хлопал меня по спине, он тыкал Ли Энн под рёбра, он прислонился к стене и смеялся и рыдал, он стучал по столу так, что его было слышно повсюду в Милл-Сити, и это громкое длинное «Аааааах» отдавалось эхом внутри каньона. «Парадайз!» – вопил он. – «Единственный и незаменимый Парадайз».

Я только что прошёл через рыбацкую деревушку Саусалито, и моя первая фраза была «В Саусалито должно быть много итальянцев».

«В Саусалито должно быть много итальянцев!» – вопил он во все свои лёгкие – «Аааааах!» Он постучал ещё, упал на кровать, только что не упал на пол. «Ты слышала, что сказал Парадайз? В Саусалито должно быть много итальянцев? А-а-а-а-а! Ху! Вау!» Смеясь, он раскраснелся, как свёкла. «Ох, ты меня убиваешь, Парадайз, ты самый смешной человек на свете, и вот ты здесь, ты наконец попал сюда, он вошёл в окно, смотри на него, Ли Энн, он следовал инструкциям и вошёл через окно. Ааааа! Хууу!»

Было занятно, что по соседству с Реми жил негр по имени мистер Сноу, чей смех, я готов поклясться на Библии, безусловно был самым громким смехом на свете. Этот мистер Сноу как-то начал смеяться за ужином, когда его старая жена сказала что-то случайное; он встал, явно задыхаясь, прислонился к стене, взглянул на небеса и начал; он вышел за дверь, прислонившись к соседской стене; он был пьян от этого, в сумерках он шатался по Милл-Сити, вознося свой кричащий триумфальный призыв к демоническому богу, который, должно быть, подтолкнул его сделать это. Я не знаю, закончил ли он когда-нибудь ужин. Есть вероятность, что Реми, не зная этого, подхватил свою заразу у этого удивительного человека, мистера Сноу. И хотя у Реми были проблемы с работой и плохая любовная жизнь с женщиной с острым язычком, он, по крайней мере, научился смеяться лучше всех на свете, и я видел весь кайф, который мы собирались словить во Фриско.

Расклад был такой: Реми с Ли Энн спали в кровати в дальней части комнаты, а я на раскладушке у окна. Я не должен был прикасаться к Ли Энн. Реми сразу же произнес об этом речь. «Я не хочу застать вас двоих играющими, когда вы думаете, что я не смотрю. Не стоит учить старого маэстро новой мелодии. Это моя оригинальная фраза». Я взглянул на Ли Энн. Она была привлекательной фигуркой, существом медового цвета, но в её глазах светилась ненависть к нам обоим. Её амбицией было выйти замуж за богача. Она приехала из маленького городка в Орегоне. Она сожалела о том дне, когда связалась с Реми. В один из своих больших выходных он потратил на неё сто долларов, и она подумала, что отыскала наследника. Вместо этого она зависла в этой хибаре, и из-за отсутствия вариантов ей пришлось тут остаться. У неё была работа во Фриско; ей приходилось ездить туда каждый день на Грейхаунде, садясь на него на перекрёстке. Реми она этого никогда не простила.

Мне следовало сидеть дома и сочинять яркую оригинальную историю для студии в Голливуде. Реми собирался спуститься с высот на стратосферном лайнере с арфой под мышкой и всех нас обогатить; Ли Энн должна была полететь вместе с ним; он собирался представить её отцу своего приятеля, который был известным режиссёром и близким знакомым У. К. Филдса. Итак, в первую неделю я оставался в хибаре в Милл-Сити, яростно сочиняя мрачную историю о Нью-Йорке, которая, как я думал, удовлетворит голливудского режиссёра, однако меня тревожило, что она слишком печальна. Реми её вряд ли стал бы читать, и через несколько недель он просто отнес её в Голливуд. Ли Энн было так скучно, и она слишком нас ненавидела, чтобы возиться с этим чтивом. Я проводил бесчисленные дождливые часы за кофе и письмом. Наконец я сказал Реми, что это не сработает; мне была нужна работа; мне пришлось зависеть от их сигарет. Тень разочарования легла на его чело – он всегда был разочарован самыми смешными вещами. У него было золотое сердце.

Он договорился устроить меня на такую же работу, как у него, охранником казарм. Я прошёл необходимую процедуру, и, к моему удивлению, эти ублюдки меня наняли. Я был приведён к присяге начальником местной полиции, получил жетон, дубинку, и теперь я был специальным полицейским. Мне было интересно, что Дин, Карло и Старый Буйвол Ли скажут по этому поводу. Я должен был носить тёмно-синие брюки, вместе с моей чёрной курткой и полицейской фуражкой; первые две недели мне пришлось носить брюки Реми; так как он был весьма высоким, да ещё и отъел себе живот, когда от скуки жевал всё подряд, я пошёл, шлёпая как Чарли Чаплин, на свою первую ночную смену. Реми дал мне фонарик и свою карманную автоматику калибра 0.32.

«Где ты взял эту пушку?» – спросил я его.

«По дороге на побережье прошлым летом я спрыгнул с поезда в Норт-Платте, Небраска, чтобы размять ноги, и там я первым делом увидел в окне эту уникальную маленькую штучку, быстро приобрёл её и чуть не опоздал на поезд».

Я попытался рассказать ему, что для меня значит Норт-Платт, где я покупал виски с мальчишками, а он хлопнул меня по спине и сказал, что я самый смешной человек на свете.

С фонариком, чтобы осветить себе путь, я поднялся по крутым склонам южного каньона, пошёл вдоль шоссе с машинами, ехавшими вечером из Фриско, скатился с другой стороны, чуть не упав, и дошёл до дна ущелья, где рядом с ручьём стоял маленький фермерский дом и где каждую благословенную ночь на меня лаяла одна и та же собака. Затем была быстрая прогулка по серебристой, пыльной дороге под чернильными деревьями Калифорнии – дорога, как в Знаке Зорро, дорога, похожая на все дороги в ковбойских фильмах категории B. Я вытащил свой пистолет и играл в темноте в ковбоев.

Затем я поднялся на другой холм, и там были казармы. Они предназначались для временного размещения строителей, отправлявшихся за море. Мужчины со всех концов страны жили там в ожидании своего корабля. По большей части они направлялись на Окинаву. По большей части они от чего-то бежали – обычно от закона. Там были кореша из Алабамы, ловкачи из Нью-Йорка, всякий сброд отовсюду. Прекрасно зная, как ужасно будет работать целый год на Окинаве, они пили. Работа охранников состояла по большей части в том, чтобы следить, чтобы они не разнесли казармы. Наша штаб-квартира находилась в главном здании, простом деревянном доме с конторскими помещениями. Здесь мы сидели без дела вокруг стола со сдвижной крышкой, сняв оружие с бёдер и зевая, а старые копы рассказывали истории.

Это была ужасная команда людей с полицейскими душами, все кроме нас с Реми. Реми всего лишь пытался заработать на жизнь, и я тоже, но эти люди хотели производить аресты и получать поощрения от городского начальника полиции. Они сказали даже, что если ты не будешь никого арестовывать хотя бы раз в месяц, тебя уволят. От перспективы ареста мне икнулось. На самом деле вышло так, что я напился, как и все в казармах, – в ту ночь, когда ад вырвался на свободу.

Расписание на эту ночь было составлено так, что в течение шести часов я был единственным полицейским на площадке; и похоже, все в бараках напились той ночью. Дело в том, что их корабль уходил поутру. Они пили, как моряки в ночь перед подъёмом якоря. Я сидел в конторе, положив ноги на стол, и читал в Синей книге про приключения в Орегоне и на севере, когда вдруг осознал, что снаружи стоит сильный гул, хотя обычно ночь была тихой. Я вышел. Огни горели практически в каждом чёртовом бараке. Мужчины кричали и били бутылки. «Действуй или умри», – подумал я. Я взял фонарик, подошёл к самой шумной двери и постучал. Кто-то открыл её, ростом около шести футов.

«Что тебе надо?»

Я сказал: «Сегодня ночью я охраняю эти казармы, а вам, ребята, следует не шуметь, насколько это возможно», – или сморозил ещё какую-то глупость. Они хлопнули дверью мне в лицо. Я стоял, глядя на доски у меня под носом. Это было похоже на вестерн; для меня настал момент истины. Я снова постучал. На этот раз двери широко распахнулись. «Парни, послушайте», – сказал я, – «я не хочу вас беспокоить, но я потеряю свою работу, если вы будете слишком громко шуметь».

«Ты кто такой?»

«Я здешний охранник».

«Я тебя раньше не видел».

«Ладно, вот мой жетон».

«Что ты делаешь с этим пистолетом на заднице?»

«Это не мой», – защищался я. – «Мне его дали на время».

«Глотни, ради бога». Я был не против. Я сделал пару глотков.

Я сказал: «Окей, парни? Вы будете себя тише вести? А то мне влетит, вы знаете».

«Всё в порядке, мальчик», – сказали они. – «Иди в свой обход. А захочешь глотнуть, приходи ещё».

И я обошёл так все двери, и скоро я был пьян, как никто другой. В мои обязанности входил рассветный подъём американского флага на шестидесятифутовом шесте, и в это утро я поднял его вниз головой и пошел домой спать. Когда я вернулся вечером, в офисе мрачно сидели обычные полицейские.

«Скажи-ка, парень, что за шум был тут прошлой ночью? К нам поступили жалобы от жителей домов с той стороны каньона».

«Я не знаю», – сказал я. – «Сейчас тут довольно тихо».

«Весь контингент уже отправлен. Прошлой ночью ты должен был поддерживать здесь порядок – шеф кричал, что это ты. И вот ещё что – ты знаешь, что можешь загреметь в тюрьму за то, что повесил американский флаг на правительственном флагштоке вниз головой?»

«Вниз головой?» – я был в ужасе; конечно, я этого не заметил. Я делал это механически каждое утро. «Да, сэр», – сказал толстый коп, который провёл двадцать два года охранником в Алькатрасе. – «Ты можешь загреметь в тюрьму за такие дела». Остальные мрачно кивали. Они всегда сидели на своих задницах; они гордились своей работой. Они держали перед собой свои пушки и говорили о них. Они жаждали застрелить кого-нибудь. Реми и меня.

Коп, который работал охранником в Алькатрасе, был пузатым, ему было около шестидесяти лет, он вышел на пенсию, но не смог оторваться от атмосферы, которая питала его сухую душу всю его жизнь. Каждый вечер он приезжал на работу на своём 35-м Форде, сверял часы и садился за стол с откидной крышкой. Он мучился над простой формой, которую нам всем надо было заполнять каждую ночную смену: время, происшествия и так далее. Затем он откидывался назад и рассказывал истории. «Тебе надо было быть здесь пару месяцев назад, когда мы с Санки (это был ещё один полицейский, молодой человек, который хотел стать техасским рейнджером и был доволен своей нынешней участью) арестовали пьяного в казарме «Г». Парень, ты бы только видел эту кровавую муху. Я отведу тебя туда сегодня вечером и покажу тебе пятна на стене. Мы швыряли его от одной стены к другой. Сначала Санки, затем я, а потом он успокоился и вёл себя тихо. Этот парень поклялся убить нас, когда он выйдет из тюрьмы – он получил тридцать дней. Вот уже шестьдесят дней, а он так и не появился». И это было главным пунктом истории. Он со своим страхом перед ними был слишком желторотым, чтобы вернуться и попытаться убить их.