Read the book: «Записки прадеда», page 9

Глава XIII. Между тем и этим светом

В боях на окраине Керчи мы держались до 17 мая, пока не осталось ни одного танка. Никто нами давно уже не управлял, паника и катастрофа, хаотичная эвакуация в Тамань.

С остатками своего взвода я шел к берегу Керченского пролива в надежде переплыть и остаться в живых.

При подходе к берегу взрыв-вспышка, и свет померк.

***

Дикая огненная вечная мука, я весь боль между двумя мирами. Казалось, жгучая и пульсирующая боль никогда не прекратится. Потом ее бесконечность истончалась, менялась на легкость и блаженство другого мира. Страдания отступали. Где-то там остался кусок меня, которому больно, и я плыл дальше, к счастью и покою, но что-то дергало и мучения возвращались. В один из таких возвратов я очнулся и через несколько дней осознал себя в краснодарском госпитале.

Без остановки ныла кисть левой руки, на которой остались мизинец и большой палец, изматывающая боль правой ноги, перебитой в двух местах с отрывом сухожилий, доставляла страшные страдания. Осколки с головы до пяток терзали плоть каждый по-своему и кто во что горазд. Головная боль и мутное зрение от контузии при всем этом казались житейским делом.

Невозможно спать, есть, что-то делать, думать. Вместо сна – забытье посреди нытья во всем теле, и сразу пробуждение от дикой боли. Страшно, что никто не может это облегчить и сказать, когда закончится. Ни хирург, когда удаляет из меня, зажавшего деревянную палку в зубах, очередной осколок, ни начальник хирургии, ни даже начальник госпиталя.

Ногу собрали, руку зашили, часть осколков, что нашли, удалили. Но заживает одна рана, появляется другая. Чаще всего еще один осколок, который выкорчевывается без обезболивания, наживую, только деревянная палка в зубах, чтобы не сломать их скрежетом. Хирург сказал, что на меня морфия и так потрачено сверх нормы, а осколки – не тяжелые ранения, даже если застряли глубоко в мясе, поэтому обезболивание не положено. Но основная беда – костяшки оторванных пальцев и жилы правой ноги, которые не хотят заживать.

Чтоб перестали ковыряться в ранах, обманываю хирурга и медсестер, что ни нога с рваными жилами, ни костяшки руки больше не беспокоят, и меня отправляют в госпиталь в Дагестан.

***

Начиная с Краснодара, прошло полтора года по госпиталям. После Дагестана в Баку, затем в Красноводск. В госпиталях мы не пропускали не единой сводки Совинформбюро, узнавали друг у друга и у вновь прибывших о делах на фронте, а когда в конце августа 1942 года враг подошел к Сталинграду, к физической боли добавились переживания за родных, от которых давно не было вестей. Каково им сейчас, когда до Сталинграда, до линии фронта, всего около двухсот километров? Живы ли они, долетают ли до них фашистские бомбардировщики?

Все-таки раньше моя семья была в относительной безопасности, их могли не коснуться ужасы войны и вражеские зверства, как в других захваченных землях. А если гитлеровцы возьмут Сталинград, что будет с отцом, матерью, братьями, сестрой? А я израненный, лежащий в госпитале, ничем не мог им помочь.

В сентябре бои шли уже в городе. По доходившим слухам, защитники города прижаты к Волге и скоро город будет сдан, но почему-то шли недели, а Сталинград держался.

Сводки сообщали об успешных отражениях фашистских атак, при которых враг нес огромные потери в живой силе и технике, и потом наши войска по плану или еще как обязательно отходили. Но в конце ноября 1942 года пророчества Салманова о переломе войны в нашу пользу стали сбываться – в сводке Совинформбюро появилось сообщение о взятии населенных пунктов. На следующий день по привычке мы ожидали сообщения об оставлении этих населенных пунктов, но наши войска продолжали успешно продвигаться вперед. Ходячие и некоторые неходячие раненые стали слушать сводки с большим воодушевлением. Радовались, хлопали, если было чем, в ладоши, или, как в моем случае, я громко хлопал правой ладонью по столу или тумбочке, как по барабану. Потом гурьбой шкандыбали курить и обсуждать.

Вообще, мне – оборонцу, окруженцу, который хоть и с боями, но только отступал, было очень обидно, что не могу участвовать в этих наступлениях.

Я уже мог ходить с костылями, мог читать, и не мутит, но никак не хотели заживать костяшки оторванных пальцев. Просился домой, убеждал, что дома меня вылечат родные и наш местный ветеринар, что привело к хохоту начальника госпиталя.

Не смог я доказать командованию, что ветеринар наш излечивал таких, что врачи крест ставили. «Людина померла и померла, а животинка грошей стоит, оттого и лекарства для нее лучше готовят, и лекарь больше стараний прикладывает», – объяснял он. А еще: «Человек, что случилось, расскажет и, где болит, покажет, а с животинкой поди разберись, что не так и почему, поэтому ветеринар лучше больного чует и понимает».

После окружения Паулюса и его войск в Сталинграде, которое мы встретили с большим воодушевлением, даже некоторые лежачие заходили, вместо дома меня направили в Ташкентский госпиталь.

Только ради питания стоило туда попасть. Из тех же продуктов нам готовили наваристый бульон, борщ, шурпу, плов, бешбармак. Давали молоко. Кормили свежими овощами и поили наваристым компотом с вкусными лепешками, и, самое главное, мы объедались медовыми узбекскими дынями размерами чуть меньше торпеды. Я за несколько дней сразу выздоровел, все раны от осколков затянулись, хромать почти перестал, но костяшки оторванных пальцев никак не хотели заживать. Видя мои мучения, местная санитарка тихо, чтобы никто не услышал, посоветовала мне, представьте себе, сходить к фельдшеру-ветеринару из ее деревни.

Через день я как выздоравливающий попросился в полуторку, следующую в нужную деревню, грузить фрукты-овощи. В кишлаке сразу помогли найти ветеринара. Пожилой бодрый аксакал в белом халате долго качал головой и цокал языком, узнав, что я полтора года не могу это залечить, потом привязал мою руку к столу и попросил немного потерпеть. Не то чтобы не больно, но после всех мучений достаточно терпимо. Аксакал удалил из руки разбитые костяшки, зашил, густо намазал каким-то вонючим снадобьем и перевязал. Уже к вечеру следующего дня я понял, что рука заживает. Если не тревожить, почти не болела, я даже стал про нее забывать. Через несколько дней рана совсем затянулась, и с меня сняли швы и повязку. «Видишь, какие узбекские дыни лечебные?» – порадовался за меня хирург на последнем осмотре.

Глава XIV. Домой

К концу 1943 года меня демобилизовали. Выдали проездные документы и 200 рублей. Немного, но доехать и на подарочки хватит. За долгие ночные разговоры под чаек со спиртом, которым меня угощали санитарки, каптерщик дядя Султан подобрал мне почти новые галифе и кожаный ремень, а за румынский офицерский нож, чудом сохранившийся в моих вещах, помог выменять новую, с немятыми погонами гимнастерку и офицерские яловые сапоги.

В вагон меня загрузили с полным вещмешком подарков и четырьмя огромными дынями. На мои возражения, что не дотащу, дядя Султан сказал: по дороге скушаете.

Тут он оказался прав: в полном вагоне ехали в основном служивые, выздоравливающие и выздоровевшие обратно на фронт, в отпуск или, как я, вчистую, домой. Первая дыня оприходована с первой бутылкой, как только тронулся паровоз. После второй началось хождение по вагонам, поиски однополчан и братания. Для нас эта поездка была долгожданным праздником беззаботного времени, когда можно на несколько дней забыть про фронтовые горе-беды, боли, страдания и страх и просто без оглядки с такими же служивыми отдохнуть душой, попеть песни и порадоваться, что пока жив и здоров. Так, под приятным хмельком, проходя мимо одной компании, услышал про 40-ю танковую бригаду и встал как вкопанный. Смотрю, откуда голос это озвучил, а там боец как вскочит, и башкой о верхнюю полку. Друзья его с хохотом обратно сажают, а он, не слушая подначек, ко мне бросается: Колька, старшой, не может быть, живой?

Стоим в обнимку с Олежкой Яковлевым, с которым танки с нейтральной полосы эвакуировали, каждый раз прощаясь с жизнью, и ревем навзрыд. Смех сразу стих, фронтовички радуются за нас, но тоже невзначай слезы вытирают.

Олег был тяжело ранен на нейтральной полосе в одной из неудачных эвакуаций, также около двух лет маялся по госпиталям и теперь как выздоровевший возвращался на фронт.

– Я как от контузии отошел, – говорит Олег, – видеть стал нормально, ну и вообще, отжил короче, в госпитале встретил Лешку Сапожникова, ну помнишь, челюсти, как пассатижи?

– Ну конечно помню.

– Ну так вот, он мне и рассказал, что как по тебе снаряд вдарил, думали, что все, готов – места живого нет. Но на лодке на Тамань тебя переправили и каким-то санитарам сдали. Те брать тебя не хотели, говорили, что труп. Но наши ошалевшие были, пристрелить их обещали, и санитары тебя куда-то утащили. Лешка и сам не верил, что ты выживешь, но все равно дотащил. Даже когда мне рассказывал, говорил, что ты не жилец, а ты вон, гляди: жив, здоров и крепок.

Мы опять стали обниматься, уже радостно, с криками. Меня потащили за стол, но мы вместе с Олегом, который не хотел отходить от меня ни на шаг, сходили на мое место, откуда вернулись с бутылкой водки и дыней.

Вот, оказывается, как я выжил. Большое спасибо ребятам из ремонтно-эвакуационного взвода 40-й танковой бригады, которые меня полуживого, а скорее почти мертвого, перетащили через Керченский пролив. Пока буду жить – буду вспоминать об их подвиге.

Беззаботные паровозные дни пролетели незаметно, и вот я с адресом Олега Яковлева, Лехи Сапожникова и еще двумя десятками адресов новых друзей оказался на станции Палласовка Сталинградской области. Родная земля, а до дома еще почти двести километров.

Глава XV. Мирная жизнь

Мне почти повезло: я нашел телегу, идущую от станции Палласовка до родной Николаевcкой слободы. Телегой правила красивая, но ужасно вредная девушка и, привыкший к женскому радушию, я был неприятно удивлен.

Не успел начать вежливый разговор, для знакомства пересказав вкратце свой боевой путь, как услышал от этой злюки, что, мол, я от фрица драпал-драпал, а потом, пока другие воевали, пролежал в госпиталях на белых простынях и сытом пайке. В подтверждение указала на мою красивую, без орденов и медалей, не нюхавшую пороха форму, добавив, что настоящих фронтовиков она видела.

Я сделал последнюю попытку перевести знакомство в шутку и показал ей изуродованную левую руку, заканчивая движение попыткой пощекотать этой козой ее бочок, но получил неожиданный и умелый удар кулаком в нос. Оставшуюся часть пути мы ехали молча. Получается, что одной травмой носа началась моя служба в армии, а другой закончилась.

Приехав домой с опухшим носом, попал в хоровод смеха, радости и слез. Узнал, что в 1941-м на меня приходила первая похоронка, а в 1942 году, после Керчи, из 40-й танковой бригады Крымского фронта пришла вторая похоронка. После второго известия родные решили меня ждать, несмотря на все сообщения.

После встреч, гуляний и гостей с раздачей подарков я наведался в правление колхоза, где меня опять направили учетчиком зерносклада. Жизнь стала налаживаться.

Несколько раз мне попадалась девушка, встретившая меня на телеге тычком в нос, как узнал, ее звали Анной. Любому понятно, что с такими лучше не связываться, но при встречах, один раз на улице, а особенно другой раз в клубе из темноты, я ловил ее такой пронзительный взгляд, что мурашки по коже. Ну нет, думаю, дорогая, по носу не так страшно, хоть и не по-людски, а вот еще раз тебя слушать мне точно больше не хочется.

Вокруг было много спелых, красивых, веселых девчат, но я переживал потерю Шуры, никак не мог ее забыть. Наверное, когда кончится война, я поеду в Крым навестить нашу сопку и похороненных под ней товарищей, разыщу Мишку и Салманова и обязательно найду могилу Шуры. Трудно представить, что ее больше нет, такой веселой, задорной, но вместе с тем решительной и непреклонной. Ругал себя, что плохо попрощался с любимой, не зная, что больше никогда не увидимся.

***

Летом 1944 года в правление позвонили из областного военкомата и сообщили о награждении меня орденом Красной Звезды за взятие в плен 13 немецких автоматчиков. В наградном листе немецких саперов в Коктебеле почему-то назвали автоматчиками. Меня наградили за бой, в котором я после Севастополя и обороны неизвестной сопки, опытный пулеметчик, просто одной короткой очередью заставил залечь одуревших от страха немцев.

Зато трехдневный кровавый бой, где 17 краснофлотцев и один подросток три дня насмерть грызлись с двумя румынскими батальонами, почти все погибли, но уничтожили до 500 вражеских горных стрелков, остался незамеченным.

Награждали меня в клубе. После торжественной части были танцы, на которых мой приятель Васька, тоже демобилизованный вчистую фронтовик без правой руки, немного перебрал горилки, и я выводил его из клуба. На выходе мы столкнулись с Анной. Она посмотрела на меня, как всегда, пронзительно, и спросила:

– Проводишь?

– Конечно, – ответил я, думая про Ваську, и мы пошли по улице.

Ваське было хорошо, он пел частушки про любовь, повиснув на мне здоровой рукой.

Во время особенно веселых припевов мы встречались взглядами с Анной, которая, оказывается, может быть улыбчивой и озорной.

Когда я завел Ваську до дома и сдал на руки причитавшей матери, на улице меня ждала Анна.

– Спасибо, что проводил, – сказала она со смехом и показала на соседний дом.

– Во как, – до меня дошла интересная ситуация. – А еще раз можно? – неожиданно для себя спросил я.

– Еще раз так же? – ответила Анна и громко рассмеялась.

– Нет, по-другому.

– А как по-другому? – Она опять громко засмеялась и пошла за калитку. Потом обернулась и говорит: – Ты прости меня, что я тебя тогда. – Посмотрела колдовским ласковым взглядом и побежала домой.

Мы стали с Анной встречаться, а через некоторое время поженились.

ЭПИЛОГ

В 1964 году накануне 20-летия Победы в Великой Отечественной войне вышла песня М. Матусовского и В. Баснера «На безымянной высоте». Когда я первый раз услышал слова этой песни, решил, что наш бой за сопку под Феодосией не забыт. Или Мишка, или Салманов выжили и донесли до авторов песни, как мы, 17 краснофлотцев и сын полка, оборонялись против отборных подразделений противника.

Ведь, как и в песне, «нас оставалось только трое» – я, Мишка и Салманов, – «из восемнадцати ребят», все про нас, и «как много их, друзей хороших, лежать осталось в темноте у незнакомого поселка…», Коктебеля, «…на безымянной высоте» – на нашей сопке. Прям списано с нашего боя.

Я долго думал, что скоро или по телевизору, или по радио объявят, что песня написана про тот бой за нашу сопку и объявится кто-то из моих друзей, но потом понял, что таких боев «у незнакомого поселка, на безымянной высоте» в Великую Отечественную войну было великое множество, когда отважные и умелые воины по воле судьбы оказывались одни против фашистских полчищ, которых не уважаешь и не боишься, и надоело отступать, а бежать и бесславно сгинуть не позволяет гордость. И тогда множество последних из оставшихся в живых на обороняемых позициях, оказавшихся в окружении, оторвавшихся от своих или, как мы, пробивавшихся к основным силам, вступали в неравный бой со значительно превосходящими силами противника, понимая, что обречены. Но, закаленные в боях, они также понимали, что погибнуть можно по-разному: позорно бежать под усмешки убивающего тебя врага или с оружием в руках уничтожать его, внушая животный ужас.

Значит, эта песня написана про всех таких, как мои погибшие друзья, кто, встретив неравными силами ненавистного врага, принял смертельный бой и остался навечно героем.

Основано на реальных событиях.