Тайна Эдвина Друда. В переводе Свена Карстена, с окончанием и комментариями

– Ты начинал говорить, – перебивает его мистер Джаспер, – какой спокойной и размеренной тебе кажется та жизнь, которую я веду в этом сонном городке. Ни тебе столичного шума и гама, ни рискованных спекуляций на бирже, ни частых переездов – знай, занимайся себе любимым делом, музицируй, да распевай песенки?

– Ну, что-то такое я и хотел сказать, да. И раз уж ты сам заговорил об этом, то я дополню. Я собирался сказать, что ты в короткое время смог добиться у всех огромного уважения – и как хормейстер, и как первый певец в соборе. Можно ещё добавить, что ты с твоим независимым положением можешь сам выбирать, в каких кругах вращаться – тебя везде примут с восторгом. Да и какой, в конце концов, ты талантливый и всеми любимый учитель! Подумай сам – Киска, которая терпеть не может чему-то учиться, и та говорит, что у неё отродясь такого учителя не было как ты!

– Да это-то всё понятно… Вот только я это всё ненавижу!

– Ненавидишь?! Но почему, Джек?!

– Да потому, что меня убивает всё это удушающее однообразие здешней жизни! Скажи, вот как ты оцениваешь наше пение в соборе?

– Чудесное пение! Божественное пение!

– Да? А мне оно часто кажется каким-то дьявольским! Эхо моего собственного голоса, отражаясь от сводов, как будто издевается, как будто хохочет мне в лицо! Наверное, ни один монах, который десятилетиями гнул тут колени в молитве, не испытывал большей скуки, чем я! Но даже он мог немножечко развлечься, выцарапывая чёртиков на деревянных сидениях скамей. А что остаётся мне? Процарапывать их на своём сердце?!

– А я-то думал, Джек, что ты нашёл своё место в жизни… – пораженно говорит Эдвин Друд, смотря с тревогой на своего старшего товарища.

– Да знаю я… Все так думают.

– Конечно, все! – соглашается Эдвин. – И даже Киска мне так говорила!

– Когда это она такое сказала?

– Тогда ещё, в прошлый мой приезд. Ну ты помнишь – три месяца назад.

– А что именно она сказала?

– Ну только, что она занимается теперь с тобой музыкой, и что ты просто рождён для своей профессии.

Младший из собеседников поднимает глаза на портрет. Старший же и так не спускал глаз с них обоих.

– Что ж, дорогой мой Нэд, – говорит потом мистер Джаспер, кивая с какой-то мрачной решимостью. – Значит, придётся мне покориться судьбе, если уж я оказался таким рождён. Да и менять теперь что-то было бы уже поздно… Но пусть это будет наша с тобою тайна.

– И я свято её сохраню, Джек.

– Я рассказал это тебе потому, Нэд…

– Я знаю. Потому, что ты любишь меня и доверяешь мне так же, как и я тебе. Потому, что мы с тобою – лучшие друзья. Вот тебе моя рука, Джек!

И так они стоят – рука в руке, глаза в глаза – а мистер Джаспер продолжает:

– Я рассказал тебе это, Нэд, чтобы ты знал: даже такой скучный, закопавшийся в своих нотных бумагах человек, как твой дядюшка-хормейстер, может порою о чём-то мечтать, чего-то хотеть добиться, быть неудовлетворённым судьбой, работой, всем своим существованием…

– Я это понял, Джек.

– И ты это не забудешь?

– Ни за что, Джек. Разве я выгляжу человеком, который может забыть то, что ему с такой добротой доверили?

– Хорошо. Пусть это послужит тебе предостережением.

Отступив на шаг, Эдвин недоумённо вглядывается в лицо Джаспера, пытаясь постичь смысл его последних слов. Потом с чувством отвечает:

– Я, конечно, пустоголовый и легкомысленный парень, Джек, и мало что видел в жизни. Я ещё молод, я ещё наберусь опыта, но даже тот, который я уже имею, подсказывает мне – от всей души подсказывает! – как благородно с твоей стороны это было: раскрыть передо мной свою душу, чтобы предостеречь меня ввиду грозящей мне опасности.

Мистер Джаспер вдруг каменеет лицом, и в фигуре его проступает такое напряжение, что он, кажется, забывает даже дышать.

– Конечно, я заметил, Джек, – продолжает меж тем Эдвин Друд, – что тебе это нелегко далось. Я же видел, что ты и на себя не был похож, что ты совсем другим стал. Конечно, я знал, что ты очень ко мне расположен. Но что ты, можно сказать, принесёшь себя в жертву ради меня – нет, к этому я готов не был.

Мистер Джаспер безо всякого видимого перехода становится вдруг снова подвижен, переводит дыхание, улыбается и облегчённо машет рукой.

– Нет, Джек, не отказывайся от своих чувств, прошу тебя! Я нисколько не сомневаюсь, что то нездоровое состояние души, которое ты мне с таким жаром описал, причиняет тебе боль и переносится тобою очень тяжело. Но, Джек, я уверен, что нет никакой опасности, что это состояние когда-нибудь передастся и мне. Ты же знаешь, что я-то нахожусь совершенно в другой ситуации! Ты же знаешь, что не пройдёт и нескольких месяцев, как я заберу Киску из школы и назову своею женою. Что потом мне предстоит работать инженером на Ближнем Востоке, и что моя жена вынуждена будет отправиться туда вместе со мною, хочет она того или нет. И пусть мы с нею иногда ссоримся – что и не удивительно, учитывая всю скуку нашей заранее решённой помолвки – мы с нею замечательно поладим, когда оно у нас дойдёт до дела. Как поётся всё в той же балладе, Джек: «я буду петь, жена плясать, и дни в блаженстве протекать!». Что Киска у нас красавица – так это очевидно… И, глядя на этот портрет, я клянусь – слышите, вы, Мисс Дерзилка! – что я сожгу этот рисунок вместе со всем его недовольным выражением лица, и нарисую вашему учителю музыки новый!

Мистер Джаспер, который на протяжении всей этой тирады в раздумье не отнимал руки ото лба и смотрел на племянника с весьма благожелательным выражением, говорит с лёгкой усмешкой:

– Значит, предостерегать тебя не нужно, да?

– Не нужно, Джек.

– Значит, предостерегать тебя бесполезно?

– Да, Джек, с твоей стороны – совершенно бесполезно. Да и не чувствую я никакой опасности, поэтому и тебе не нужно беспокоиться.

– Дойдёшь со мною до кладбища?

– Конечно, Джек, с удовольствием с тобой прогуляюсь. Давай только сперва заглянем в Кискину школу, я хочу оставить там для неё подарок. Это всего лишь перчатки – столько пар перчаток, сколько ей сегодня исполнилось лет. Такой… поэтический подарок. Как думаешь, Джек?

– Нет слаще в этом мире ничего, – негромко декламирует Джаспер, – чем юноши влюблённого мечты.¹⁷

– Только надо успеть до полуночи, иначе вся поэтичность пропадёт. Конечно, это против правил – заявляться так поздно, но пакет-то передать они не откажутся. Итак, перчатки в кармане… я готов, Джек!

Мистер Джаспер решительным жестом распахивает дверь, пропуская племянника вперёд, и они выходят в темноту осенней ночи.

Глава III.
«Приют Монахинь»

Кажется, пора уже дать нашему старинному английскому городку хоть какое-нибудь название. Лучше всего выдуманное – причины этого станут понятны позднее. Назовём его Клойстергэм. Наш древний городок при друидах носил одно имя, при саксонцах другое, при норманнах так и вовсе третье, поэтому ещё одно наименование ему уж никак не помешает.

Тихий городок, этот наш Клойстергэм, прибежище таких же спокойных и степенных жителей. Можно даже сказать, сонный городок. И столько имеется в нашем городке всяческих древних гробниц и монастырских развалин, настолько пропах он весь ладаном из собора, что кажется порой, будто именно поэтому в головах его жителей и сохранились до сих пор нетронутыми все самые нелепые традиции и самые отжившие суеверия.

Весь Клойстергэм состоит, по сути, из одной единственной улицы, гордо называемой Главной. Всё прочее же – сплошные тупики и скучные дворики (исключая разве что церковное подворье). Примерно на половине длины Главной улицы стоит старинный кирпичный дом, чьё название недвусмысленно напоминает о его монастырском прошлом – зовётся он «Приют Монахинь», а с недавних пор в нём располагается «Школа и Пансион для Молодых Леди», властно управляемая некоей мисс Твинклтон.¹⁸

Эта почтенная годами директриса, скажем по секрету, обладает одной примечательной особенностью – жизнь её протекает как бы в двух несоприкасающихся фазах. Днём, во время занятий, нет дамы строже и чопорнее её, но стоит церковному колоколу пробить девять, как мисс Твинклтон слегка ослабляет тугой узел волос на затылке, слегка добавляет блеску в глаза и превращается в совсем другую мисс Твинклтон, которую её воспитанницы при встрече вряд ли бы и узнали. И свой ежевечерний разговор с верной помощницей и компаньонкой миссис Тишер она продолжает ровно с того же места, на котором случилась остановка вчера. Темой этого бесконечного разговора служат свежие клойстергэмские сплетни, а так же воспоминания о единственном сезоне, проведённом мисс Твинклтон на курорте Танбридж-Уэллса пятнадцать лет назад в компании «этого забавного мистера Портерса» – история, о которой «дневная» мисс Твинклтон имеет не больше представления, чем мраморная колонна. Эта её ощущаемая во всём двойственность и служит причиной того, что юные воспитанницы школы не без основания считают свою директрису «противной старой притворяшкой».¹⁹

Любимицей и украшением школы-пансиона является мисс Роза Буттон, своею красотой, своим почти детским очарованием (и своею колкостью суждений) чрезвычайно напоминающая настоящий розовый бутон – неудивительно, что именно этим ласковым прозвищем и наградили её прочие воспитанницы «Приюта Монахинь». Всеобщую любовь к этой юной леди подогревает ещё одно романтическое обстоятельство: всем известно, что волею покойного отца она с самого детства обручена с неким молодым человеком, за которого ей и завещано выйти замуж по достижении последним возраста совершеннолетия – практика, скажем прямо, в наших краях не частая. И всякий раз, когда означенный юноша осуществляет свою привилегию навещать свою наречённую невесту в стенах школы мисс Твинклтон, весь «Приют Монахинь» охватывают совершенно немонашеское волнение и сладкий трепет: стоит прозвучать дверному колокольчику, раскачиваемому его рукой – и всякие уроки оказываются сорванными, а возбуждённые сверх всякой меры воспитанницы прилипают к окнам, тут же забывая и о французских глаголах, и о разучивании пьес на фортепьяно.

Вот и сегодня, на следующий день после уже известного нам дружеского ужина в домике над воротами, звон колокольчика и последовавшее за тем известие, принесённое старшей горничной, что «мистер Эдвин Друд желает видеть мисс Розу Буттон», привели именно к такому результату. И когда Роза, получив от ставшей вдруг непередаваемо чопорной мисс Твинклтон позволение покинуть класс, направилась к лестнице вниз, десятки горящих любопытством взоров соучениц буквально жгли ей затылок и спину.²⁰

Спугнув от дверей самую юную из горничных, которая ещё не имела счастья лицезреть жениха любимицы пансиона и теперь жадно навёрстывала упущенное через замочную скважину, мисс Роза Буттон – розовея более обычного и пытаясь скрыть это, накинув на голову подол кружевного фартучка – появляется на пороге кабинета директрисы, традиционно предоставляемого для такого рода официальных свиданий.

– Ах, ну это же просто смешно, Эдди! – произносит это прекрасное видение, тормозя на пороге и не желая сделать и шага навстречу жениху. – Нет, Эдди, не надо!

– Что не надо, Роза?

– Не надо подходить и целовать меня. Это такая глупость!

– Почему же именно глупость, Роза?!

– Потому, что глупость! Наша помолвка глупость, и то, что служанки и горничные шныряют вокруг, словно мыши под обоями, тоже глупость, а больше всего глупость – то, что ты пришёл!

Эдвину кажется, что Роза, говоря это, держит пальчик во рту, но точно рассмотреть он не может – мешает кружевной фартучек.

– Ну и шикарно же ты меня встречаешь, Роза!

– Я хотела бы встретить тебя иначе, Эдди, но сейчас ещё не могу, погоди минутку. Как ты?

– Я бы тебе ответил, что «лучше, поскольку вижу тебя», но не могу, поскольку я тебя практически не вижу.

Из-под фартучка на секунду сверкает чёрный любопытный глаз, и тут же раздаётся поражённый возглас:

– Боже мой, Эдди, да ты постригся! Половину волос отрезал!

– Да лучше бы я себе голову отрезал! – отвечает Эдвин, бросая косой взгляд в висящее на стене зеркало и нетерпеливо притопнув. – Мне что, уйти?!

– Только не сейчас, Эдди. Иначе меня девчонки со света сживут расспросами, почему ты так рано сбежал.

– Так, Роза, хватит! Сейчас же сними с головы эту тряпку и поздоровайся со мною как следует!

Фартучек послушно спадает с юной головки, и Роза примирительно и ласково произносит:

– Я очень рада, что ты пришёл, Эдди. Ты же это хотел услышать, да? Теперь дай мне руку. Нет, целовать меня не надо, у меня губы от леденца липкие.

– Я гляжу, ты совсем не рада меня видеть, Киска.

– Вовсе нет, я ужасно рада. Давай сядем, а то мисс Твинклтон идёт.

Директриса, считающая своей обязанностью во время подобных посещений следить за соблюдением приличий, каждые три минуты заглядывая в кабинет за какой-нибудь якобы забытой здесь вещью, возникает в дверях:

– Какое удовольствие видеть Вас снова и в добром здравии, мистер Друд! Нет, прошу Вас, не вставайте! Я только… мой пинцет… Ах, вот он где! Благодарю Вас!

– Я получила вчера твой подарок, Эдди, – говорит Роза. – И он мне очень понравился, честно-честно! Перчатки очень миленькие.

– Ну хоть что-то, – бурчит Эдвин, глядя в пол. – С тобой, похоже, надо уже каждой мелочи радоваться. Расскажи хоть, как прошёл твой день рождения.

– О, замечательно, Эдди! Мне столько подарков надарили! Потом было угощение, а вечером танцы!

– Угощение и танцы, да? Похоже, ты неплохо веселилась тут без меня.

– Чудесно веселилась, Эдди! – восклицает Роза, оставляя безо всякого внимания подавленность своего жениха.

– Хм-м… И что же у вас было за угощение?

– Пирожные, апельсины, компот и конфетки!²¹

– А с кем же вы танцевали?

– Ну конечно с другими девочками, сэр! Но некоторые из них изображали собственных братьев. Это было так весело!

– А изображал ли кто-нибудь из них… меня?

– Тебя? Ну а как же?! – смеётся Роза. – Это-то и был главный номер программы!

– Ну хоть похоже вышло-то? – с деланным безразличием интересуется Эдвин.

– Очень похоже! Так похоже, что я нипочём не желала с тобой танцевать!

Эдвин на это замечает, что не видит в сказанном никакой логической связи и просит объяснений, которые незамедлительно и получает:

– Ну потому, что ты мне и так уже слишком надоел! – и Роза, тут же заметив, как изменился лицом Эдвин, и мгновенно пожалев о сказанном, добавляет извиняющимся тоном: – Но ведь и я тебе тоже надоела, правда же, Эдди?

– Я этого не говорил, Роза.

– Не говорил? Нет, ты и не скажешь! Ты только показываешь, только даёшь мне это понять всякий раз!.. И Лиззи Фердинанд это так отлично изобразила! – восклицает Роза, снова вспомнив вчерашнюю пародию на своего погрустневшего жениха.

– Похоже, что она у вас чертовски наглая девчонка, – говорит Эдвин Друд. – В любом случае, Киска, это твой последний день рождения в стенах этой школы.

– Ах, ну да… – вздыхает Роза, опуская взгляд.

– Я гляжу, тебя это не радует, Роза?

– Мне жаль расставаться с милым старым домом. Думаю, и он будет по мне скучать. Ведь я уеду так далеко… и такая молодая…

– Может, нам вообще отказаться ото всего, Роза?

Роза бросает на Эдвина быстрый косой взгляд, потом качает головой и снова смотрит в пол.

– Или ты считаешь, что мы должны смириться?

Она кивает, а потом, после паузы, вдруг выпаливает:

– Ты же сам знаешь, Эдди, что пожениться мы обязаны! И конечно же в этом доме, иначе все девочки будут жутко разочарованы!

На какой-то момент во взгляде её «жениха по завещанию» сквозит больше сострадания к несчастной судьбе их обоих, чем любви к невесте. Потом он пересиливает себя и спрашивает:

– Может, выйдем и погуляем, милая Роза?

Милая Роза задумывается на секунду, потом лицо её вдруг проясняется.

– Да, Эдди, давай пойдём погуляем! И знаешь что? Давай притворимся, будто ты влюблён в другую, а я вовсе ни в кого не влюблена! Тогда мы уж точно не будем постоянно ссориться.

– Думаешь, это поможет?

– Ну конечно же!.. Погоди, Эдди, миссис Тишер идёт! Сделай вид, будто смотришь в окно!

Старательно изображая, будто она заглянула в комнату случайно, почтенная матрона появляется на пороге и, проплывая по комнате словно привидение «женщины в белом», бормочет:

– Надеюсь, с Вами всё благополучно, мистер Друд… Хотя, тут и спрашивать не надо, это по Вам и так видно… Не хотела бы вам мешать, но… мои ножницы… а, вот они, спасибо! – и этот престарелый призрак снова исчезает сквозь щель в дверях.

– Только, Эдди, пообещай мне вот что, – говорит Розовый Бутончик, дождавшись, пока в коридоре стихнет шелест юбок. – Когда ты выйдешь, то сразу прижмись к стене и так по стенке и иди всё время, а мне дай идти отдельно.

– Ну, если ты так хочешь… А можно мне спросить, почему?

– Ох… Ну, я просто не хочу, чтобы девчонки тебя видели.

– Может, мне тогда ещё и зонтик над собой раскрыть?!

– Не злитесь, сэр, – дёргает плечом Роза. – Просто у тебя сапоги не начищены.

– Может, они этого и не заметят, – говорит вполголоса Эдвин, разглядывая свои сапоги c внезапным отвращением.

– Ещё как заметят! И знаешь, что они тогда скажут? Они скажут, что вот у них-то будут женихи, у которых сапоги всегда будут начищены до блеска!.. Тихо, мисс Твинклтон идёт! Сейчас я попрошу у неё разрешения на прогулку.

Директриса, тактично делающая вид, что заглянула в кабинет лишь в поисках шкатулки с пуговицами, милостиво разрешает любимой воспитаннице короткую прогулку, и минуту спустя молодая пара покидает стены «Приюта монахинь» – покидает со всеми предосторожностями, призванными не дать чужим взорам заметить прискорбное состояние обуви мистера Друда, и тем не уронить чести будущей миссис Друд.

– И куда же мы пойдём, Роза? Может быть, в парк?

– Нет, сначала за рахат-лукумом! – отвечает Роза, внезапно оживившись.

– Это ещё что такое, чёрт возьми?!

– Турецкие сладости, сэр, что же ещё? Боже мой, Эдди, ты просто обязан знать такие вещи, если называешь себя инженером!

– Да зачем же мне и знать-то такую глупость?!

– Ну как же, Эдди! Потому, что их люблю я! Хотя постой… Я же и забыла, что мы договорились быть друг другу посторонними… Хорошо, не обращай внимания, ты и не должен про меня ничего знать.

В лавочке на углу Эдвин покупает Розе пакетик рахат-лукума; это мягкие желейные кубики розового, бежевого и светло-зелёного цветов, посыпанные сахарной пудрой для того, чтобы они не липли к рукам. Роза грациозно и быстро отправляет их в рот один за другим, потом, смахнув мизинцем с губ остатки сахара, интересуется у своего жениха:

– Значит, ты помолвлен с другой, Эдди?

– Что?.. Ах да, эта твоя игра… Да, я помолвлен с другой, Роза.

– Она красивая?

– Очень.

– Высокая?

– Ну… повыше тебя.

– Значит, дылда, – констатирует Роза. Сама она невелика росточком.

– Почему, вовсе нет! – возражает Эдвин. – Она, как это говорится, подходящего размера женщина. Такая, представительная.

– Наверняка с большим носом! – фыркает Роза.

– Отличный у неё нос, – упирается Эдвин. – Очень пропорциональный – любая позавидует!

– Чему тут завидовать, большому бледному носу c бородавкой посередине?! Видала я такие носы!

– Таких ты не видела, – начинает раздражаться Эдвин, – потому что у неё вовсе не такой нос!

– Не бледный?

– Да нет же!

– Значит, красный? Так бы сразу и сказал, Эдди, что у неё красный нос. Такие носы я тоже видала! Но это не беда, уверяю тебя, ведь она всегда сможет его припудрить!

– Да ей и в голову не придёт его пудрить! – горячится Эдвин.

– Правда?! Значит, она у тебя ещё и дура, Эдди! Скажи, она же у тебя дура?

– Да ни в малейшей степени!

После паузы Роза продолжает, не сводя с жениха капризно-обиженного взгляда:

– И это красноносое и долговязое создание наверное прыгает от радости, что её отправят в Египет, словно чемодан какой?

– Разумеется. Она проявляет горячий интерес к достижениям инженерной мысли, особенно если они призваны улучшить условия жизни в технически отсталой стране.

– Ну надо же! – прыскает Роза.

– Имеешь что-то против её горячего интереса? – свысока интересуется Эдвин.

– Интереса?! Прошу тебя, Эдди, будь честным и признайся, что она тоже ненавидит все эти насосы и колёса.

– Я могу признаться только в одном, – говорит Эдвин уже со злостью в голосе. – В том, что она не такая идиотка, чтобы ненавидеть насосы.

– Но уж всех этих арабов, турков и прочих придурков она уж точно ненавидит!

– Нет, это не так, – отвечает Эдвин, с трудом сдерживаясь.

– Ну а пирамиды?! Хоть пирамиды-то она ненавидит? Ну же, Эдди, признайся!

– Я не понимаю, Роза, почему она должна непременно что-то ненавидеть? Тем более пирамиды!

– Ах! Слышал бы ты, что рассказывала о них мисс Твинклтон, – часто кивая головкой, говорит Роза, – ты бы тогда не спрашивал! Да это всё просто кладбище какое-то! Все эти фараоны и тутанхамоны, кому до них может быть какое дело?! А ещё там был такой Бельцони, или как там его звали, так его и вовсе из пирамиды за ноги вытягивали, всего в пыли и паутине! У нас все девочки так и сказали: и поделом ему, нашёл куда лезть, и лучше бы он там вообще задохнулся!

Всё ещё бок о бок, но уже не рука в руке, молодая пара сворачивает на церковное подворье; там Эдвин вынужден раздраженно ожидать, пока Роза ногой вдоволь «нашуршится» опавшими листьями.

– Что ж, – говорит Эдвин после длительного молчания. – Всё как обычно. Мы так и не можем не ссориться, Роза.

Роза встряхивает локонами и говорит, что это не её вина.

– Миленькое замечание, дорогая моя! Особенно если принять во внимание…

– Принять что?

– Если я тебе скажу, ты опять разозлишься.

– Нет, это ты всё время злишься, Эдди! Не будь таким эгоистом!

– Эгоистом! Вот это здорово!

– Это вовсе не здорово, должна тебе сказать!

– Нет, это я должен тебе сказать! Ты высмеиваешь мою профессию, моё предназначение…

– Твоё предназначение! Может, твоё предназначение и состоит в том, чтобы дать похоронить себя в пирамидах! Но это уж точно не моё предназначение! Или у тебя другие для меня планы? Ты уж скажи, Эдди, я же не могу читать твои мысли!

– Довольно, Роза, ты всё прекрасно понимаешь!

– Да, я прекрасно понимаю, зачем ты начал этот дурацкий разговор про твою противную красноносую великаншу! Чтобы меня позлить! И она будет, будет, будет пудрить свой дурацкий нос! – кричит Роза в минутном приступе раздражения и упрямства.

– Как так получается, Роза, – со вздохом и почти смирившись говорит Эдвин, – что в каждом споре оказываюсь виноватым только я?

– Ну а чего вы хотите, сэр, если только вы всегда и виноваты? А если ты, Эдди, обиделся из-за Бельцони, или из-за того, что его тащили за ноги и он весь перепачкался, так тебе-то что за дело? На мёртвых ведь не обижаются, а он давно уже умер… По крайней мере, я очень на это надеюсь.²²

– Давай возвращаться, Роза. Не очень-то милая у нас получилась прогулка, правда?

– Милая, сэр?! Ужасная, отвратительная прогулка! Из-за неё я буду вынуждена не пойти на урок танцев, потому что у меня теперь все глаза заплаканные! И это всё твоя вина!

– Роза, давай помиримся. Будем друзьями, а?

– Ах, Эдди! – кричит Роза и плачет теперь уже настоящими слезами. – Как бы я хотела, чтобы мы были только друзьями! Но ведь в том-то всё и дело, что друзьями мы быть уже не можем! Поэтому-то мы и ругаемся всё время! Я ещё слишком молода, чтобы иметь на сердце такое горе, но оно там есть, я его чувствую! И я знаю, что и ты чувствуешь то же самое! Я бы всё отдала, только бы мы не были этими дурацкими женихом и невестой, а были бы просто друзьями! Я серьёзно, Эдди, я не шучу! Только бы мы перетерпели друг друга при встрече хоть разочек, как мы оба того так желаем!

Обескураженный и задетый этой внезапной вспышкой подлинно женских чувств, столь неожиданных в этом юном создании, почти ещё ребёнке, Эдвин молча смотрит, как Роза рыдает, и всхлипывает, и прижимает обеими руками кружевной платочек к глазам. Затем, когда она немножко успокаивается и даже начинает слабо улыбаться, как бы подтрунивая над собственной минутной слабостью, ведёт Розу к скамейке под вязами.

– Роза, дорогая моя, давай будем откровенны. Я не такой сообразительный во всём, что не касается моей профессии… Да, если честно, в ней я тоже не такой уж сообразительный, но тут уж я хотел бы всё по уму сделать. Скажи, нет ли у тебя… то есть у тебя же может быть… чёрт, не знаю как и сказать-то! Но я должен узнать это, прежде чем мы расстанемся! Может быть, у тебя есть… кто-то другой?

– Ах, нет, Эдди, нет! Так мило, что ты спрашиваешь, но – нет, нет, нет!

В этот момент звуки органа и пение хора, доносящиеся из-за окон собора, в тени стен которого они сидят, на минуту смолкают, и Эдвин внезапно вспоминает вчерашние мрачные откровения Джаспера. Действительно, как же не соответствует эта возвышенная и благозвучная музыка мучительному разладу, царящему сейчас в их душах!

– Я просто слышу голос Джека во всём этом… – задумчиво произносит Эдвин.

– Ой, давай уйдём отсюда, Эдди, – вдруг торопит его Роза, вставая. – Сейчас они, наверное, будут уже выходить. Не хочу никого видеть. Музыка чудесная, но лучше мы не будем ждать конца и пойдём уже сейчас.

Лишь выйдя за пределы церковного подворья, Роза успокаивается, снова берёт Эдвина под руку, и они чинно и степенно идут по Главной улице в направлении «Приюта Монахинь». У дверей, убедившись предварительно, что на улице вокруг не видно ни души, Эдвин пытается поцеловать Розу на прощание, но та со смехом уворачивается.

– Ах, нет, Эдди, не надо! Говорю же тебе, у меня губы липкие. Дай мне лучше свою ладонь, я подарю тебе туда воздушный поцелуй.

Эдвин протягивает руку, Роза быстро чмокает её, а потом преувеличенно серьёзно вглядывается ему в ладонь.

– Ну, Эдди, видишь ли ты там что-нибудь?

– Что вижу, Роза?

– Наше счастливое будущее, например? Разве вы, египтяне, не можете читать будущее по линиям ладони?²³

Но только одно можно сказать со всею уверенностью: ни один из них не верит в своё счастливое настоящее в тот момент, когда двери школы закрываются, разделяя их.