Стаей заведует альфа-самец. В его распоряжении несколько десятков самок, которыми он пользуется в удобное для себя время. Очень лакомое положение, ничего не скажешь.
Самки же готовность к брачным отношениям проявляют физиологически: набухшая красная попа бабуина безошибочно свидетельствует о том, что она готова. Вот у нерожающих самок объем припухлости увеличивается и достигает чуть ли не трети массы тела.
Сугубо на любителя барышня.
***
Что ж, следуя логике мужского превращения, если б Великая Бабуинизация хоть частично затронула и женское население, то добрая половина Киева сейчас расхаживала бы с огромными, багрово отекшими задами.
***
Вот другое дело – обезьяны бонобо. Эти ребята помешаны на сексе. И занимаются этим отнюдь не только для продолжения рода. Они имитируют совокупление, заменяя многие конфликты и агрессивные разборки весьма недвусмысленными ласками с представителями и своего, и противоположного пола. Например, спор двух самцов за право обладания самкой кончится не дракой, а эротической игрой, в которой проигравший получает своеобразное утешение. А две самки перед тем, как приступить к еде, сделают друг другу приятно.
***
Что еще примечательно. В миг, когда половозрелый человеческий самец превращался якобы в примата, он непроизвольно совершал действие, от которого когда-то и рождался на свет. Он выбрасывал драгоценный коктейль из головастиков.
Впрочем, коктейль этот выглядел весьма причудливо и настораживающе. Мало того, что сперма фосфоресцировала, как жало скорпиона, так она еще и была невероятно токсична и въедлива.
Поголовно все мужчины умирали с мокрыми трусами.
Без шуток, туши.
***
То, что пилотов самолета застала врасплох Великая Бабуинизация, я могу судить по пятнам на сидушках. Так же, при желании, я могу высчитать, сколько пассажиров мужчин было в салоне.
Но кому это уже нужно.
***
Поведение моего прадеда в последний месяц своей жизни – вылитый прототип обезьяны-бонобо.
Ему крупно повезло. Если можно так выразиться по отношению к мужчине, оставшемуся одному среди огромного количества одиноких женщин.
На тот момент – по внешним показателям – он являл собой образец самца. Молодой, высокий, стройный, беззаботный. Это его, пожалуй, и спасло. Ибо была в группе девушка-медик, что жаждала быть оплодотворенной им. Ее звали Зина.
***
Эта самая Зина потом рассказывала, что прадед непрерывно шутил и бахвалился во время подлета. Он чувствовал, что близится его звездный час, но он, пожалуй, в самом страшном сне не мог представить, каким именно окажется этот час. Его поглощала идея удачной фотографии – он то хватал фотоаппарат, подбирая удобный ракурс, то настраивал объектив и прочие параметры.
Когда вертолет застыл над развалинами АЭС, прадед отстегнул ремень, мешавший сделать золотой кадр.
Медик Зина, обеспокоенная безрассудством потенциального жениха, закричала:
– Пристегнись обратно, выпадешь же!
Прадед задорно подмигнул и крикнул в ответ:
– Все под контролем, конфетка!
Не прошло и минуты, как пилот вертолета подключился к Великой Бабуинизации. Транспорт круто пошел в крен.
Для прадеда этот маневр оказался спасительным.
***
Я знаю, кто такие японские камикадзе только лишь потому, что медик Зина знала. А услышал я это слово впервые от отца. А он – от нее. Она первая сравнила моего прадеда с японскими смертниками.
Вот такая замысловатая цепочка моего словарного запаса.
Подобно остальному, лишнему и канувшему в небытие контингенту вертолета, Зина ничем не могла помочь прадеду. Ну, выпал так выпал. Зона внутри АЭС считалась радиационно загрязненной, и если прадед не развалился от удара на составные части, то крохотные химические элементы завершат дело.
Сам прадед имел крайне мало общего с той же белкой-летягой – и его приземление казалось весьма-весьма болезненным. Никто из пассажиров, сидевших в вертолете, как бесполезные болванчики, не сомневался, что он грохнулся насмерть.
Активно бытовала мысль, что ему там внизу просто-напросто костей не собрать.
Лишь медик Зина верила в прадеда. Верила, вопреки здравому смыслу и полученному образованию, в обыкновенное чудо. Верила, что он, пусть даже и не соберет костей, но все же выживет.
И знаете что – она ведь оказалась права. Разве это не чудо.
***
После крушения вертолета медик Зина отделалась лишь ушибами и царапинами. Выжить удалось, хоть и на очень короткое время, еще двум мужчинам. Двум безликим статистам в катастрофе планетарного масштаба. Они пока еще не совершили свой прощальный залп.
И, что самое удивительное, самым живучим и долгоиграющим оказался именно прадед. Мало кто верил, что пролетев десятки метров, врастопырку, как белка-летяга, он вообще кости соберет. Но медик Зина верила.
Она и принудила оставшихся членов экипажа отправиться на поиски. Без сознания, переломленного вдоль и поперек, но дышащего, прадеда отыскали.
Вскоре после этого те двое самцов неожиданно отсалютовали.
***
Пока фертильное мужское население активно превращалось в собакоголовых обезьян, прадед валялся в коме внутри реактора. Дозы облучения, которую он там накапливал, вполне хватило, чтобы в его присутствии загорались лампочки. А она помогла ему выжить – не выстрелить едким в трусы и не стать удобрением для почвы. Какая жестокая ирония.
Вскоре стало ясно, что прадед остался один-одинешенек обладатель члена. Эта новость разлетелась по всему миру. Над ним тряслись и квочковали лучшие докторши, а в захудалую киевскую больницу завезли самое лучшее оборудование.
Если в вертолете его стеснял в движениях страховочный пояс, то в результате падения его движений не стесняло уже ничто. Перебитый хребет сделал из прадеда инвалида. На весь остаток жизни.
А жить ему оставалось ровным счетом месяц.
Справедливости ради стоит отметить, что в сознание прадед так и не придет.
***
Он занимал крайнее и самое опасное место в салоне вертолета. Этот факт оказался решающим. Иначе он бы просто не упал.
И дело не в том, туши, что было бы странно, если б единственному фотографу в толпе левых и без одного часа дронтоподобных пассажиров пришлось ютиться где-нибудь посередине.
А в том, что прадед обладал одним серьезным на то время генетическим дефектом. Он был гомосексуалистом.
***
Как и положено страдающему комплексом неполноценности самцу, прадед всячески демонстрировал свои качества. В том числе и бесстрашие. Повторюсь, он сидел с краю, чтобы удобней фотографировать АЭС, и при этом бравадно снял ремень безопасности.
Медик Зина вспоминала – когда пилота вертолета застала Великая Бабуинизация, прадед вывалился из салона. С оглушительным криком он шмякнулся аккуратненько в образовавшуюся трещину.
Таким образом, гомосексуальность прадеда сыграла ключевую роль в спасении человечества. Ведь будь он простецким рубахой-парнем, то сидел бы в центре, заглушал страх идиотскими шуточками и для виду щелкнул бы пару кадров из-под подмышки соседа.
Часть четвертая. Челышко
***
Треть самолета, торчащая наружу, сохранилась в отличном состоянии. Та часть, которую принято называть хвостовой. У ящериц в случае опасности хвост отпадает, у самолета он или разрушается вхлам, или остается целехоньким.
Порывшись, ничего интересного и съедобного я там не обнаружил. Сплошь гниль да плесень, местами завернутая во вздувшийся полиэтилен. От удара при падении весь мусор вывернуло на пол, отчего образовались отсыревшие, лежалые кучи. Перед каждым креслом, на спинке предыдущего, есть кармашек. В нем хранится бумажный пакет – для тех, чьи организмы не могли удержать пищу при авиаперелете. Также в кармашке запиханы журналы, предназначенные отвлечь от мыслей о бумажном пакете. В хвостовом отсеке, наименее испорченном временем, я и отыскал один из таких, более-менее читабельный.
***
В журнале есть статья, с картинками. В ней идет речь о неком острове Крит. Написано, что это не просто остров, а прямо таки жемчужина посреди морей. С белоснежными песками, чарующей природой, лазурной водой, отменной кухней и грандиозным культурным наследием. На картинках, для всех сомневающихся, изображено подтверждение красот и прелестей острова. Не удивлюсь, если самолет вез пассажиров именно на этот остров.
Что ж, туши, после наступления Великой Бабуинизации дверцы лавочки с грохотом захлопнулись.
***
В считанные дни в мире воцарился сущий ад. Мужчины погибали пачками – в самых неожиданных местах, в самых непредвиденных позах. С бухты-барахты практически.
Остров Крит, равно и другие острова, полуострова, а с ними и материки – стали свидетелями кошмарных катастроф. И последовавшего затем хаоса. Несметное количество аварий, взрывов, смертей. Мужчины, один за другим выключающиеся из текущих проблем, посмертно создавали их в геометрической прогрессии.
***
Многие из женщин оказались неспособны созерцать на вакханалию равнодушно и философски. Они сходили с ума, вскрывали себе вены, глотали пригоршнями таблетки, выбрасывались из окон.
Вы понимаете – что-то невероятное и чудовищное происходило в первые недели после наступления Великой Бабуинизации.
***
С присущей ему зловредностью, папа заявлял, что на самом деле с мужчинами вышло все гораздо прозаичней. Женщины их просто порешили. Одного за другим. Вселенский гендерный заговор. Посчитав, что они и так вполне в состоянии справиться с тем, что им преподносит жизнь, они избавились от отжившего свое довеска.
Прадеда же не трогали, поскольку он являл собой радиационный отходник. И протянуть ему долго явно не судилось.
– А почему тогда мальчиков не трогали? – удивился я. – Пожалели?
– Еще чего, пожалели, – усмехнулся папа. – Самый сок кокнуть мужчину, когда он созревает для секса. Когда он вот-вот испробует это блаженство. А тут раз – и жмур!
Когда я спросил по поводу последнего выстрела, папа отвесил мне действенную оплеуху и тонко намекнул не донимать дурными расспросами.
***
Папа рассказывал, что далеко не все мужчины в прошлом были крутыми перцами. Случались и отбросы, побочные продукты сильной половины человечества.
Но мужчины, какие б они не были и что из себя не строили, всегда стремились к сплочению, к проведению времени сообща – весело и беззаботно.
– С бабами это невозможно, – веско рубил правду папа. – С бабами всегда нужно быть начеку, сдерживаться, чтобы не упасть лицом в грязь.
Самым постыдным вариантом сплоченности среди мужчин являлись гомосексуалисты.
– Какие еще глисты? – недоуменно спросил я. И совершил огромную ошибку. Папа озверел.
– Го-мо-сек-су-а-лис-ты, – сквозь зубы процедил каждую букву. Затем приложился ладонью мне по затылку. Вышел глухой хлопок. – Повторяй за мной.
– Гомисты… – хныча, кое-как повторил. Он треснул меня еще раз.
– Му-же-лож-цы.
– …ложцы…
– Пе-де-рас-ты! Повторяй!
– …п-расти…
Еще один чувствительный удар. Я умывался слезами.
– Голубки!
– …лубки…
– Геи!
– …эи…
– Жопо-лазы! – заорал.
– …лазы…
– Глино-месы!
Я разревелся и не смог повторить.
Ну, теперь, туши, и вы в курсе, что это все одни и те же. Я лично запомнил навсегда.
***
Итак. Представьте себе такую ситуацию. Вот есть двое бычков. Мощные, статные, или, скажем, наоборот – жалкие и немощные, это неважно. Между задних копыт у них свисают волосатые ядра, а с пуза торчит штырь. Вокруг бычков пасутся сотни коров, на любой вкус. Хватай любую и тащи в кусты.
Но нет. У этих бычков свое на уме. Вместо того, чтобы взбираться на коров и состряпать дельце, они взбираются друг на друга. На полном серьезе, туши. И то место, откуда у мужика должны выходить лишь шлаки, затыкается отростком второго мужика.
Про продуктивность и говорить не стоит.
– Мужская дружба бывала и такой, – говорил с омерзением папа.
***
В силу своего генетического дефекта прадед предпочитал водить шашни с другими самцами. В отличии от отца, не могу назвать это предосудительным. Поскольку среди животных такое поведение встречается сплошь и рядом. Чего стоят упомянутые раньше обезьяны-бонобо, и их беспредельные утехи.
Но прадед не был полноценным бонобо. И тяга к однополой любви среди людей считалась, мягко говоря, неправильной.
Вот таким ханжеским был раньше Киев.
***
Когда отец рассказывал о прадеде, он прямо кипел от негодования. Секс между мужчинами даже рядом не стоял с продуктивностью. А на ней отец был повернут, как никто другой.
Предполагаемый процесс совокупления между прадедом и партнером он называл не иначе, как «взрыв хризантемы».
Видимо, он находил в этом изощренном сравнении особый гнусный шарм. Анус, кольцом мышц сжимающий просвет кишечника, создавал множество мелких складочек, рассеянных лучиками по окружности.
Естественно, отдаленно это может напоминать невинный цветок. Имея папину извращенную фантазию, можно придраться и к кухонному толкачику.
Папа с гадливостью заверял:
– Вот представь, вместо того, чтобы охмуривать какую-нибудь глупенькую бедрастую цыпочку, он выискивал, какому бородачу взорвать хризантему.
***
Послушайте, туши. Я ни на что не намекаю. Поверьте, ни на кого из вас я глаз не положил. И хризантему взрывать никому точно не собираюсь. К тому же, не в обиду будь сказано, тяжело отличить среди вас бычка от коровы. Вы все так умилительно висите и тщательно выпотрошены, что и фаворита не определить.
Я уверен, что среди вас найдется бычок. Бывший, разумеется. В отставке, как я. И наверняка не один. И мне очень важно, чтобы мы поддерживали дружбу. Вот именно – дружбу. Мужскую дружбу. Самое ценное, что возможно у нас.
Но я не знаю, что это. От папы я ничего вразумительного получить не смог, нигде об этом не прочесть. Вот я и решил придумать определенные каноны, которые, как по мне, ей присущи.
Прежде всего – честность и откровенность. Я вам выкладываю все как на духу. И вдвойне приятно, что вы внимательно слушаете и даже не пробуете перебить.
Второй важный момент – общие секреты. Нечто такое, о чем знаем только мы. Я думал над этим, и вот к чему я пришел.
Тайные словесные шифры. Закодированные пароли в виде фраз, понятных только нам. Папа полюблял использовать пошлые идиоматические выражения, я же предлагаю пичкать тетради символизмом.
Период, когда я встречался с Иеной – Период Склещивания.
Дни, когда исчезли мужчины – Великая Бабуинизация.
Время буйства деда – Эра Клоповьего Рая.
И так далее.
Как по мне, звучит неплохо.
***
– Никогда не было так, чтобы бабы с пониманием относились к мужикам, – сказал мне однажды папа. – Все их не устраивает, все им нужно изменить в нас. Например, в давние времена мы устраивали войны. Ну, это когда мужики превращали все живое в удобрение для почвы. Зачастую чтобы повысить самооценку или что-нибудь поделить. Занятие на самом деле захватывающее и волнительное. Так нет, из-за бабьего нытья время от времени приходилось прикрывать лавочку потехи.
Признаюсь, я тогда очень переживал, что не услышу папу. Он говорил невнятно, тихо, временами что-то бубнил себе под нос.
Он был погружен в старую, широко распространенную еще до Великой Бабуинизации, мужскую игру. Она заключалась в праздном наблюдении за бабами и молниеносном определении – с какой бы из них вступил в половой акт, а с какой нет. Своего рода умственная гимнастика.
В свое время дед пробовал теоретические умозаключения перевести в плоскость полевых испытаний. И довольно длительное время преуспевал на этом поприще.
Разве это не чудо?
***
Папа заметил, что я нервно ерзаю, чтобы не пропустить важную сентенцию.
– У тебя что, те самые гомо-глисты? – с ухмылкой спросил.
– Та нет, просто прилип к скамейке. Запрела задница.
– Ну, бывает, – философски заметил и глотнул пива. – Знаешь, в любой войне бывали свои изюминки. Например, так называемые камикадзе.
– Камикадзе? – переспросил я недоуменно.
Он так страстно зыркал по сторонам, что не обратил внимания на мой вопрос. Округлые попки, выпуклости грудей, оголенные ножки – я заметил, что его штаны противно топорщились.
– А?
– Камикадзе, па.
– Ага, ну да. Так называли японских летчиков-смертников. Они направляли свои самолеты на вражеские корабли и таранили их, – ответил папа. И вдруг подскочил, чтобы ущипнуть лакомый зад гордо шествовавшей блондинки. Та вскрикнула, обернулась и с нескрываемым презрением глянула на отца.
– Знаешь, что они кричали, когда пикировали на врага? – продолжил папа. – Они кричали «банзай!». Это что-то вроде нашего «ура», чтобы поднять боевой дух перед смертью.
– Понятно, – меланхолично заметил я.
Мимо прошла мамаша с добрым, все понимающим лицом атакующей акулы. За ней, подобно рыбе-прилипале, клеились две малолетние, шалопайского вида девочки.
Дело шло к вечеру. Утомленные солнцем, мы праздно подставляли потные лица ветерку. И становилось почти терпимо. Я расслабленно закрыл глаза.
И тут:
– Банзаааааааай! – как завопил на всю улицу папа.
Все вокруг шарахнулись. Девочки взвизгнули. А папа покатывался со смеху.
– Что, навалил кирпичей? – довольно спросил.
Я пожал плечами, замечая, как нас тщательно обходили стороной.
– Знаешь что, – самодовольно склонился ко мне и показал пальцем на косившихся женщин. – Всем бабам, которых мы брюхатим, следует истошно орать – банзааааай!
***
Да, в этом весь мой отец.
Еще у него была потребность – напускать туману. Хлебом не корми, дай использовать собственные формулировки старых понятий, многие из которых, он считал, утратили свою ценность. И чтобы формулировки были позабористей.
К примеру, он говорил, что мы не сперму впырскиваем внутрь женщин, а миллионы троянских коней.
Разумеется, я сейчас вступил бы в дебаты. Прежде всего пытаясь выяснить, когда это я успел впырснуть сперму в женщину. Поскольку все мои любовницы всегда компактно помещались в пробирке.
Но тогда я всего лишь спросил, что такое троянский конь. В ответ он мне врезал.
Думаю, он просто не знал. Как и многих других вещей. Те знания, которых он успел нахвататься от медика Зины, отец передал и мне.
Правда, только в одном формате – в виде хлопков, подзатыльников и затрещин.
У меня не было медика Зины. Моим воспитанием полностью занимался отец, Андрей III Жалкий. Его же воспитывала медик Зина. Но к тому времени она уже была ветхой и маразматичной старушенцией.
***
Что ему еще приносило удовольствие, так это в грязных деталях описывать соитие с каждой проходящей девушкой. Соитие фантастическое, разумеется. Оно происходило лишь в чертогах его собственного мужланского воображения.
Ему от этого явно было легче на душе. Пусть в действительно он обрюхачивал только тех, кого разрешалось. Подобно кукушке, что носит яйца в чужие гнезда, папа носил свои по разным гостиничным номерам.
Отец, Андрей III Заарканенный, прекрасно осознавал, что его скрутили в бараний рог.
И вполне миролюбиво занимался священным действом зачатия. Если вообще можно так выразиться, учитывая, что он запихивал в женщин бомбы замедленного действия. Или троянских коней.
***
А за пробелы в образовании обидно. Иене ничто так не доставляет удовольствие, как постоянно тыкать мне носом в это.
Папа глушил меня, вместо того, чтобы просвещать. Он так усердно шлифовал мою прическу, что волосы сзади росли быстрее – от постоянно стимулирования и раздражения.
Приходилось часто стричься, а то с заросшей холкой я походил на почуявшего опасность вздыбленного шакала.
Мне приходят в голову мысли, что и сам отец мог не знать толком значения многих мудренных фразочек, которыми бахвалился передо мной.
***
Впрочем, чего греха таить, лучшие вечера семейной жизни я провел как раз в обнимку с папой. Это было время, когда мы смотрели, как цапают антилоп крокодилы. Как заваливаются отдыхать в выжженную траву сытые красномордые львицы. Как рыскают по океану акулы, остро высматривая, что бы сожрать или кого бы вспугнуть.
И возможной наследственной тяги взрывать хризантемы между нами и в помине не намечалось.
В наследство, помимо главного – кожаного мешочка помеж бедер – мне перешла коллекция дисков про животных.
Машины у меня отобрали. Как и ту, что я утопил в реке неподалеку. Дома я лишился, поскольку живу теперь в морозилке торгового центра. Чему и несказанно рад.
А вот диски. Диски, засмотренные до дыр, я особенно любил. И жалею, что утратил.
Ах, еще из наследственно – чувство вселенской вины. Оно-то точно никуда не делось.
***
В период воспитательного затишья папа решил познакомить меня с медиком Зиной.
Встреча с медиком Зиной отложилась в моей памяти, как событие странное и муторное. В ее захламленной квартире царил беспорядок, десятки котов шастали вокруг. Сигаретный туман, казалось, полностью вытеснил остатки воздуха.
Она сидела на кресле-качалке и гладила взрослого сфинкса. Кот был похож на деформированный кусок резины.
Зина подозвала меня ближе. Весьма смутно ее помню. Сухое, страшно испещренное морщинами существо. Крошечная головка на гибкой шее, покачивалась из стороны в сторону. Клок седых волос, как у обезьян-капуцинов, костлявые худые пальцы. Наглядное пособие того, во что не стоит превращаться женщине.
Умерла она, кстати, почти таким же образом, как и любовь всей ее жизни – мой прадед. Она свалилась со стула, когда протирала пыль на люстре. И сломала позвоночник. Совсем он у нее хрупкий стал. Как и в ситуации с прадедом, она просто не смогла собрать собственных костей.
***
Едва скрывая раздражение, что нельзя покурить, старая калоша махнула мне когтями.
Подойдя ближе, первым делом я закашлялся.
– Ты чего сюда пришел? – ворчливо заметила Зина. – Показать, какой слабак?
Я замахал головой, но надсадно давиться не перестал.
– Экий паинька, – с ноткой разочарования произнесла. – Твой отец тоже такой. Нежный и бестолковый рохля. Сейчас вот пыжится, пыжится, а толку никакого. И чем дальше, тем озлобленней он будет. К добру это не приведет, вот увидишь.
Я, наконец, совладал со спазмами в горле и уселся на предложенный стул. Всячески избегал смотреть на бабулю, разглядывал, как она гладила кота. Противный, складчатый, как баян, котяра с прищуром фиксировал все мои движения. Казалось, он дожидался, пока я отвернусь, чтобы одним прыжком настигнуть и прокусить мне шею.
Зина скрипучим голосом нарушила молчание:
– Трясешься, как хомяк обоссаный. Аж не верится, что мужчиной когда-то станешь. Что, неохота любоваться женщиной преклонных лет?
Я потупился и пожал плечами.
– А зря. Бабулю видишь в первый и, наверно, последний раз. Старушек теперь выселяют за город, как прокаженных. Видите ли, мы перестали приносить пользу обществу. Что ж, ладно, дело хозяйское…
Женщина преклонных лет вздохнула.
– И чего тебя отец приволок ко мне? – с досадой проговорила. – Думает, я начну мудростями осыпать тебя? Как быть, что делать. А я старая, уставшая женщина. Живу одними воспоминаниями, – наступила пауза, после которой она добавила: – Одними страшными воспоминаниями.
***
И тут ее понесло. Она молола битый час. Я слушал вполуха, хотя видимость внимательности создавал фантастическую. Незаметно, но сочно зевал, давая фору в раскрывании пасти бегемоту.
Среди прочего бабуля поведала, что с крушением привычных устоев, когда мужчины дружно махнули ручками, вздернув напоследок рычажками, женщины с неврастеническими задатками ударились в крайность. Ни для кого не секрет, что и в мирное время эти создания подвержены эмоциональным всплескам, а в случае Великой Бабуинизации так вообще получили прекрасный повод паниковать и лишаться остатков рассудка.
Так вот, эти излишне чувствительные особи сколотили своеобразный кружок по интересам. А интересы их заключались в том, чтобы без лишней борьбы и хлопот последовать вслед мужчинам. Ведь мир рухнул, рухнул окончательно, и ничего уже не будет, как прежде.
Барышни, фанатично преданные былым традициям, проводили беседы, убеждали, напутствовали. С их помощью отправилось на свет много женщин, растерянных и подавленных после чудовищной череды смертей среди мужского населения.
***
– Первые недели были самыми тяжелыми, – рассказывала медик Зина. – Мы собирались возле торговых центров, на людных в прошлом площадях. Будто зомби, выходили из своих конур – бескровные, опухшие, растрепанные. И, давясь слезами, принимались собирать трупы.
Бабуля вздохнула.
– Трупы были повсюду. Мы грузили их на тележки, отвозили на улицы. А затем, насобирав громадные горы, сжигали. Столпы пламени достигали лампочек фонарей. Как вспомню, мурашки по коже.
Медик Зина замолчала. Рассеянным взором уткнулась в скрученного в ногах кота. Машинальными движениями полировала его холку. А тот, довольно щуря глаза, тарахтел, как вибратор.
– Мы называли их «упавшие истероиды», – вспомнила бабуля, криво ухмыльнувшись. – Женщины, которые вдруг становились невменяемыми. Начинали истошно орать или хохотать, царапать до глубоких ран собственное лицо. А бывало, что самое жуткое, бросались в кострище, где сгорали наваленные кучи мужчин. Мы все были на грани того, чтобы стать «истероидами». Казалось, что трупы не кончались. Находили и находили их – в каждой машине, в каждой квартире. А затем оставляли после себя черные пепелища, прямо посреди дорог. Мы валились с ног от усталости, возможно, это и спасло многих. От постоянного созерцания трупов, от физически изматывающей, рутинной и монотонной работы мы душевно отупели и зачерствели. К тому же на ночь я уходила к прадеду твоему, дежурила у его постели. Это вселяло в меня надежду. Хоть и крохотную, но все же надежду. – Бабуля осеклась, пожевала во рту слюни. – Когда закончилась чистка, женщины вздохнули с облегчением. Мы думали, что злоключениям конец. Но нет. Не стало твоего прадеда. Новости с Лагерей Надежд приходили все неутешительней. И тут появились они – «божьи свахи». Женщины в черных плащах и с безумными глазами. И с безумными же речами. Они бродили среди нас, все больше и больше нагнетая обстановку, расшатывая и до того хрупкие нервы. Рассказывали, что гибель человечества на пороге. Что без мужчин мы не справимся, да и не нужно справляться – пришел конец, и нужно поскорее это осознать. И принять. Что наше предназначение – быть с мужчинами, следовать за ними. А раз они ушли в иной мир, то и женский долг отправиться к ним. «Свахи» давили на самое болезненное, самое чувствительное. Отбирали последние крупицы силы. И отчаявшиеся женщины их слушались. Собирались вместе, назначая время и место – и совершали массовый суицид, которые они называли «скрепить узы». «Сваха», ответственная за пришедших, раздавала каждой по горсти таблеток, отчего наступал медленный, безболезненный отход. Затем эта «сваха» принимала и свою дозу.
Затем, немного помолчав, медик Зина добавила:
– Так, в одной из сходок, «скрепила узы» и моя мать с сестрой.
***
– Пик массовых самоубийств закономерно совпал с периодом между смертью прадеда и рождением деда, – продолжала Зина. – «Скрепить узы» предлагали и мне. Но я отказалась. Мне было больно и обидно, как и всем, я тоже ощущала себя незаслуженной брошенной. Но я не могла позволить себе проявить слабость. Не могла взять и бросить все, сдаться. Я обещала твоему прадеду, что буду сильной. Я выбрала жизнь. Выбрала борьбу. Думаешь, я правильно сделала?
– Ну, да, – неуверенно изрек. – Бороться нужно всегда.
– Бороться нужно всегда, – перекривляла меня бабуля и фыркнула. – Что за чушь ты несешь! Тоже мне борец нашелся. Борешься за поднятие крышки унитаза в особняке?
Уставилась неодобрительно. Я нервно улыбнулся.
Тут она внезапно склонилась, придавленный кот пискнул и шмыгнул в сторону, и взяла меня за подбородок.
– А ты так похож на Андрея, – неожиданным, мечтательным голосом произнесла. – Похож на прадеда своего.
Резко отпрянула, неуклюжими когтями оставив на моем подбородке царапины. Ее губы мелко-мелко затряслись.
Кресло-качалка истошно скрипнуло. Она медленно и развалисто поднялась. Самая настоящая динозавриха. Поволокла к стеклянному шкафу свое грушевидное тело под длинным платьем. Мощные бедра, монументальные ножищи, подобно змеевидному доисторическому чудовищу, волочившему за собой тучное гузно и длиннющий увесистый хвост.
Взяла с полки фотографию в рамке. Посмотрев, елейно улыбнулась, вручила мне трясущимися пальцами.
– Вот, любуйся. Прадед твой.
Я узнал его сразу. Высокий и худощавый мужчина. Улыбался во весь рот, довольный и полон наслаждения от жизни. Рядом, обняв за плечи, стояли еще двое мужчин. Такие же смуглые, веселые. Все трое были в очках и в одних лишь шортах. В нижней части кадра пенилась брызгами морская волна.
Прадед был осыпан прозрачными каплями воды. Над шортами черными штрихами расходились волосы. Он смеялся, ему было несказанно хорошо. Чувствовалось, что этот кадр запечатлел миг его неприкрытого удовольствия от жизни.
Кто бы мог подумать, что через какое-то время с него зверски будут выкачивать сперму. А те друзья, с которыми он так классно и беззаботно отдыхал у моря, с которыми он поочередно взрывал хризантему – за секунды превратятся в загорелое и симпатичное удобрение для почвы.
Вот вам и чудеса, туши.
***
– Похож?
Я глянул на бабулю. Сощурившись, она внимательно следила за моей реакцией. В солнечном свете, лившемся из пыльного окна, на ее лысой, испещренной старческими пятнами голове, светлел реденький пушок. Она напоминала стервятника, что сидит на ветке и поджидает вкуснятину.
– На кого? – не понял я.
– На вислоухого осла, – заворчала Зина. – На тебя же, кого еще!
– Да, наверно, – уклончиво ответил.
Она откинулась на кресло, закрыла глаза. Лицо было похоже на сдавленную мошонку ящера мезозоя.
Я уже подумал было, что она заснула, и наметил пути отступления, как она произнесла скрипучим голосом:
– Знаешь, мне кажется, я единственный человек в Киеве, кто помнит прошлое. Помнит тот мир, что был раньше. И вот что я тебе скажу – все неуклонно летит к чертям. И это хорошо. Это правильно. Люди перестали любить. Они не знают, что это такое. Я не верю в истинную любовь между женщинами. Это чепуха. Потому что просто нечего больше слепить, вот и любят друг друга. Не собак же любить. Хотя можно и их. А теперь, когда человеческий род у края пропасти, запомни, что я скажу. Аборт – это лучшее, что может случиться с человеком в нашем мире.
Часть пятая. Толстый край
***
Я пишу в выгоревшей, слегка потертой тетради. На ней когда-то был рисунок, но сейчас все превратилось в кашу голубоватого отлива. Неспроста, туши. Я уже говорил, что перед началом записей провел серьезную умственную деятельность. И многие мои решения отмечены символизмом.
Дурею от скуки, что поделать.
Главы приурочиваю к разделанным частям ваших тел. Вот с тетрадками несколько другая история. Их у меня три, кстати. Долго пришлось копошиться, чтобы отыскать именно то, что нужно.
Каждая тетрадь – это в некотором роде хронологические вехи моего становления. Этапы жизненного пути.