Москва – Гребешки

Явление четырнадцатое

Люди лихорадочно поднимались по трапу, толкались у входа, бегло здоровались с членами экипажа, спрашивали куда им сесть, смотрели на свои билеты, крутили головами, осматривались, и так же, озираясь и спотыкаясь, проходили мимо Геннадия Витальевича дальше, куда-то туда, вглубь вместительного брюха огромного воздушного судна.

Кто-то шёл налегке, кто-то с чемоданами, некоторые с увесистыми сумками и баулами, а кое-кто тащился с неподъёмными узлами, котомками, свёртками да тюками.

Одни шли легко и вальяжно, другие казались усталыми и замученными, третьи норовились всех объегорить: обойти, обогнать и обскакать.

Ух, торопыги… Ух, ловкачи… Ух, вы какие… – сказал бы юморист Геннадий Хазанов, если бы присутствовал здесь и сейчас.

Вообще-то, это так всегда происходило и теперь происходит.

Ничего не изменилось. Народ-то… тот же.

Есть такие персонажи в нашем обществе, которые считают себя выше и лучше других. Были. Есть. И будут. Диалектика. Исторический материализм. Наука целая.

Да, есть такие, которым кажется, что они сверхчеловеки, что они избранные, что они самые настоящие. Что они самые-самые.

А остальные, мол… – сами знаете кто. Чепуха, труха и перхоть… вежливо говоря.

***

Нескончаемая вереница разношерстной публики нервно, лихорадочно и судорожно перемещалась мимо спокойно сидящего в самолётном кресле Геннадия Витальевича.

Людская потная цепочка пыхтела, шумела, галдела и напирала на впереди идущих, а он блаженно отдыхал, куражился, беспечно и беззаботно развалившись в кресле, обитом синтетической серой блёклой тканью, и с неким интересом смотрел на втискивающихся в салон лайнера очередных пассажиров.

Забавно было за ними наблюдать.

Хоть роман пиши. Хоть повесть. Хоть рассказ. Хоть новеллу. Хоть очерк.

Можно и в стихах изложить. Оду написать. Поэму. Хорал. Реквием…

Можно и сказание. Как, например, о Земле Сибирской… Или о Земле Санникова… Да хоть кого. Хоть Петрова… Хоть Иванова… Хоть Сидорова… Хоть Сухово-Кобылина.

Да, весьма уморительно. Очень и очень смешно. И дюже интересно.

Тут тебе и драма, и трагедия, и комедия в одном, так сказать, флаконе.

Одни входящие на борт самолёта пассажиры шествовали уверенно в себе, гордо и прямо, другие испуганно таращились по сторонам, оглядывались и спотыкались, третьи, в буквальном смысле слова, еле тащились, практически ползли ползком, почти на карачках, под неимоверной тяжестью своей многочисленной поклажи, четвёртые (самые умные и ушлые) пытались схитрить и обойти зазевавшихся: они бочком упорно протискивались сквозь стихийно образовывающиеся то тут, то там, то сям заторы, заминки, заломы и многочисленные людские пробки.

Неординарное и прямо-таки занимательное и увлекательное зрелище. Иногда оно душещипательное и достаточно слезливое.

Драматичнее, чем в театре.

Комичнее и смешнее, чем в юморине.

Зрелищнее, чем в цирке.

Красочнее, чем в кино.

Торжественнее, чем на утреннике.

Показательнее, чем на лекции.

Скучнее, чем на собрании.

Тоскливее, чем на совещании.

Запутанней, чем в суде.

Ужаснее, чем в психушке.

Трагичнее, чем в морге, а тем более на кладбище.

Пятые и шестые участники предстоящего воздушного перелёта из пункта «А» в пункт «Б» шли молча, исподлобья зыркая по сторонам тусклыми, но гневными глазами. Злость в них была явно видна, но какая-то сморщенная… потухшая… таинственная… отвлечённая от мира сего…

И далее по списку: седьмые и восьмые, а может, девятые и десятые… или уже одиннадцатые… двенадцатые… тринадцатые, четырнадцатые или пятнадцатые…

Кто ж знает, какие они на самом-то деле?

Никто их не считал, не обсуждал, не критиковал, не хвалил и не ругал, перекличку никто не делал, проверку не устраивал.

Эти все остальные, наоборот, орали лихоматом, вспоминая и бога, и царя, и беса, и дьявола, и чёрта лысого, и даже мать чью-то.

Да-с… были и такие отрицательные элементы.

Искры от них летели самые настоящие в разные стороны.

Да-да! Искры! Того и гляди, в тебя попадут…

Ой! Ай! Уй!

Бойся!.. а то вспыхнешь… и сгоришь как лучина сухая да смолистая…

Подальше от них держись. Не подходи и не трогай.

Всего можно от них ожидать… от этих… от чертей бесноватых…

Пассажиры, тем временем, шли… шли… и шли… Посадка продолжалась…

Двадцатые… тридцатые… сороковые… пятидесятые… Ну и так далее…

***

Вот, пыхтя и отдуваясь как паровоз на подъёме, с огромными-преогромными сумарями и торбами в руках и такими же внушительными на своём горбу, в дверном проёме показался непомерно тощий дрын в замызганных штанах и в сто раз линялой, неопределённого цвета драной безрукавке.

Пот с него лил ручьём. Вернее, водопадом Ниагарским падал.

Майка этого чудика была абсолютно мокрой – хоть выжимай. И вся в дырах.

Дрын с огромным трудом протиснулся мимо стюардесс, бочком миновал Геннадия Витальевича, при этом умудрившись каким-то образом наступить ему на ногу, что-то буркнул в своё оправдание (это он таким фертом, оказывается, извинился) и заковылял дальше по проходу, натыкаясь на кресла и снующих туда-сюда людей. И затем он, этот высокий, неуклюжий и неухоженный человек, бесследно исчез в стремительно тающем длинном-предлинном салонном пространстве, в той неразберихе посадочной, в том хаосе откровенном, в самолётном хвостовом сумраке, похожем на какое-то волшебное таинство, в проворно налезающей темноте. Нескладный бедолага растворился, как ёжик в тумане осеннем, вместе со своими многочисленными манатками.

За ним больше никого не было – шествие такого длинного, такого долгого, такого нервного, архаичного, утомительного, сумасбродного и безумного людского каравана закончилось; безрассудство и сумасшествие остановилось наконец-то; пассажиропоток прекратился; хождение сошло на нет, посадка завершилась.

Всё. Конец. Всё. Баста.

Слава нашему Господу.

Слава Творцу.

Слава нашему Создателю.

Слава Отцу небесному.

Бог помог. Всевышний сделал своё благое дело.

При посадке пассажиров на борт авиалайнера всё обошлось самым благоприятным образом, никто не пострадал… Ну и хорошо. Всё хорошо, что хорошо кончается.

Явление пятнадцатое

Салон наполнился монотонным гулом постепенно утихомиривающейся толпы; отовсюду раздавалось беспрестанное хлопанье крышками багажных полок.

Изредка то там, то сям слышалась короткая перепалка да брань.

До рукоприкладства дело пока, слава Богу, не доходило. Как и до откровенного мордобития тоже. Никто об этом не объявлял. Никто ничего на эту тему не говорил.

Во всяком случае, Геннадий Витальевич этого не заметил. Ни того, ни другого.

Он огляделся вокруг себя и удивился, что следующий и далее ряда два-три были вообще свободными. За ними тоже просматривались то там, то сям незанятые кресла.

«Странно, а говорили мест нет», – стрельнуло у него в голове.

В третьем ряду находился только он. Один одинёшенек.

«Ну и славненько, – радостная мысль мгновенно посетила его разум, – буду лететь как король… Или как кум королю, на худой конец… Прекрасно! Чудесно! Хорошо тут… у прохода… Свободно… и никто не мешает…»

Геннадий Витальевич положил барсетку на соседнее среднее сиденье, пиджак кинул на дальнее у окна, остался в одной голубой батистовой рубашке в мелкую клеточку с двумя накладными кармашками на груди. Из одного кармашка торчал посадочный талон, во втором находился небольших размеров мобильник – телефон-раскладушка.

Впереди него, во втором ряду, оказались по два (а не по три, как тут) широких кожаных кресла синего цвета в каждую сторону от прохода; они тоже были свободными. И за ними, в самом первом ряду, точно такая же петрушка: тоже по два вместительных удобных кресла и так же пусто там, не занято никем.

«Как хорошо, как чудесно, как прекрасно, как прелестно, – продолжал радостно и широко улыбаясь думать довольный всем человек, – когда вокруг меня так просторно и очень много свободного пространства. Волшебно. Сказочно. Душа поёт. Легко дышится. Да и вообще – дивно всё и восхитительно. Вот бы всегда так было».

Геннадий Витальевич позвонил жене и доложил, что у него всё хорошо, даже более; что он уже в самолёте находится; что у него всё в порядке; что он в надёжном и дивном, иностранного производства аэробусе, таком красивом и удобном, таком длинном и широком; что сегодня мало пассажиров, хотя билетов в кассах почему-то не было; что очаровательный и замечательный аэроплан вылетает точно по расписанию, без задержки; что он приземлится вовремя, как и полагается; и чтобы она встречала его в авиапорту; и чтобы она не волновалась и не беспокоилась. Мол, причин на это нет вовсе. Ещё он очень ласково и достаточно убедительно произнёс, что он её очень-очень любит, нежно-нежно обнимает и крепко-крепко целует.

Затем он это же дословно повторил сыну Шурке и внуку Саньке, набрав другой номер на новомодном мобильном телефоне фирмы «Nokia». Довольный всем Геннадий Витальевич поблагодарил своего любимого старшего сына за радушный приём и заверил, что ровно через месяц он опять будет у них в гостях, что приедет на его день рождения, обязательно, дескать, приедет.

Потом он попрощался со своей младшей дочкой Сашенькой и маленьким внуком Шуриком, славным таким карапузом. Сказал им, что уже сидит на своём законном месте и что ему здесь весьма и весьма вольготно и просторно – сидит, мол, как кум королю. Что он чувствует себя как настоящий король, мужчина не стал говорить, – зачем опережать события… всякое на белом свете бывает… всякое случается…

Пассажир по имени Геннадий Витальевич, занявший место под номером «3D», зафиксированное в посадочном талоне, с некоторых пор в жизни своей был прагматичным человеком; он не любил делать поспешных выводов и всегда стремился к тому, чтобы результат был явно положительным и отменным. Да, именно таким. Любой результат. Независимо от действия. Он всегда досконально анализировал свои поступки, а также происходящее вокруг. И это было его правилом, догмой. Пока у него всё обстояло хорошо и даже отлично. Он был рад этому. Очень и очень. Летал он в своих мыслях. В кои-то веки… повезло ему… Вот так удача. Да ещё какая…

Продолжение дня не предвещало ничего худого. И он был весьма удовлетворён этим. И даже был доволен жизнью. Он был очень умилён, что всё складывается хорошо; он был крайне умиротворён своим теперешним чудным положением и был горд этим.

Дышалось легко и чувствовался некий простор.

Ох, как же это хорошо и отлично! Даже преотлично! Шикарно!!

Ох, как же это чудесно, как же прелестно! Очень даже прелестно!

Тепло, светло и мухи не кусают.

Никто не мешает… Совсем никто!

Никто не лезет со своими дурацкими, а порой даже идиотскими вопросами, расспросами, советами да просьбами.

От нечего делать довольный всем пассажир взял в руки фирменный глянцевый иллюстрированный журнал с лиловой лилией на обложке и стал его медленно листать, аккуратно переворачивая страницу за страницей и разглядывая красочные фотографии, близоруко прищуривая глаза, изо всех сил напрягая ослабшее вдруг зрение и обращая особое внимание на заголовки статей, чтобы позже прочесть эти статьи, но уже в очках.

Явление шестнадцатое

Неожиданно в самолёте появилась группа людей из восьми человек.

Кто они? Кто такие? Кто эти люди? Чего им тут надо? Кто их звал?

И они, по мнению Геннадия Витальевича, были намного спокойнее и в сто, или даже в двести, а то и в триста раз увереннее и спокойнее, нежели те потные, драчливые и оручие бедняги и бедолаги, с которыми входил в аэробус он сам.

Этих восьмерых привезли к аэроплану на небольшом, но шикарном, великолепном, сверкающем огнями знаменитом немецком респектабельном автобусе марки «Мерседес», который лихо и с чувством собственного достоинства подкатил прямо к трапу.

Затем, не торопясь и не толкаясь, свободно и непринуждённо эти счастливчики по одному вальяжно поднялись на борт.

Их так же, как и предыдущих пассажиров, но с гораздо большей любезностью и даже откровенной щепетильностью, радостно и ликующе приветствовали улыбающиеся во весь рот белозубые красавицы стюардессы, те дивные молоденькие девушки с чудными миниатюрными лиловыми лилиями на форменных блузках.

«Кто это? Кто они, эти вальяжные и почётные персоны? Чем они, эти богоявленцы, от нас, простых грешных землян, отличаются? Чем? Чем?? Чем??? Кто эти люди, которых встречают как… как… как арабских шейхов или даже инопланетян… пришельцев из далёкого и необъятного космоса?» – моментально задался умозрительным вопросом изумлённый и недоумённый увиденным скромный обыкновенный пассажир с места «3D».

В то же время он был весьма огорошен, оскорблён, обижен, растерян и озадачен.

Вопросы рациональные и целесообразные появились в его затуманенной голове.

Почему этих пассажиров, этих перцев… с помпой встречают? С радостью! А их… простых смертных… нет.

Они же тоже люди… Они же тоже человеки… Они же тоже божьи твари…

Почему? Почему?? Почему???

Любопытство взыграло с новой разрушительной силой.

Чувство собственного достоинства вдруг вперёд выпятилось.

Почему так? Почему эдак?? Почему??? На каком таком основании???

Его это крайне заинтересовало. И он хотел это знать. Да, очень он хотел. Жаждал. Ему было очень и очень интересно узнать… кто они, эти перцы…

И он вскоре узнал это…

Ему стало понятно кто есть кто…

Он уразумел ху из ху…

Это, как оказалось, прибыли высокопоставленные (или высокоположенные) пассажиры бизнес-класса, которых подвезли на посадку с большим комфортом и даже с неким благочестивым и человечным уважением.

С них даже соринки случайные стряхивали и пылинки невидимые сдували.

Явление семнадцатое

Первой из этой группы была женщина с огромным кожаным кластером в руках, в ультракоротких шортах, если их можно было так назвать, и непомерно ярком цветастом топике, обтягивающем волшебную громадную колышущуюся грудь.

Создавалось впечатление, что облегающая блузка из тончайшего натурального китайского шёлка вот-вот лопнет под нажимом выпирающих женских чудных прелестей, и они, прелести эти женские дивные, в обязательном порядке уже совсем скоро станут достоянием всех-всех окружающих людей, предстанут они для всеобщего бесплатного обозрения и для всенародного дармового наслаждения.

Казалось, что эта шикарная полнотелая дамочка была мировой рекордсменкой по размеру груди. Ну, или одной из непревзойдённых на самый высокий титул в этом, так сказать, официальном (или неофициальном) всенародном первенстве.

А милый цветной коротенький топик сексуально оголял её пухленький животик с блестящим пирсингом на фантастическом пупке и приковывал к нему дополнительные взгляды окружающих любопытных персон, особенно мужчин.

Да и дамы смотрели на неё, на эту пухлянку… как… как… как…

Ладно, оставим это дамам на их усмотрение, им виднее.

Всклокоченные серо-буро-малиновые волосы витиевато торчали в разные стороны и дополняли её ослепительный и шикарный вид и в совокупности с минимизированным нарядом выделяли эту мадам из всех пассажиров, вошедших в бизнес-класс.

На голове выше лба красовались большие квадратные очки с тёмными стёклами в золотой оправе. Или в позолоченной… Ну, или… или… или в похожей на золотую… или на позолоченную… История об этом умалчивает.

Следом за ней гордо вышагивал чуток брюхастый, слегка лысоватый седовласый мужчина средних лет в светлых брюках и такого же цвета башмаках на толстой подошве. Манка – так раньше такую подошву называли.

Из его ушей торчали синенькие тонюсенькие провода, ниспадающие спиральными завитушками и скрывающиеся где-то в многочисленных глубоких карманах суперской новомодной яркой жёлтой жилетки-раскладки, надетой поверх его чарующей цветастой (с зелёными пальмами и красными павлинами) рубашки.

Он постоянно (как настоящий паралитический маразматик) подёргивал своей буйной головой, моргал очумевшими глазами, шевелил волосатыми ушами – видимо, в такт той распрекрасной музыки, проникающей в него из этих проводов.

Они с женщиной робко оглянулись по сторонам, стыдливо опустив глазки в пол, а внешне стараясь быть уверенными в себе, долго разглядывали картонные посадочные талоны, переворачивая их и так, и этак, стремясь увидеть там нечто важное и нечто им нужное; потом, с нарочито гордым и независимым видом, выдохнув из себя шумным хриплым сипом все излишки мешающего им воздуха, шустро ринулись к креслам второго ряда с левой стороны, видимо вычислив всё-таки номера своих посадочных мест.

Дама с объёмным колдовским бюстом неумело и неуклюже стала протискиваться мимо крайнего сиденья, цепко держась дрожащими руками за его высокую спинку.

В какой-то момент она потеряла равновесие, стала балансировать всем телом.

Балансировала она женственно и завлекающе. Многие гимнасты позавидовали бы.

Вскоре ей удалось справиться с собой, она удержалась, не упала, не свалилась как куль с песком, с мукой или ещё с чем-нибудь тяжёлым.

Мадам высоко задрала левую ногу, изящно блеснув при этом своими аппетитными розовыми ягодицами, неуклюже перешагнула через мнимое препятствие и с великим трудом умостилась у окна.

Всё. Конец неразберихе. Она устроилась. Она вздохнула с облегчением.

Всё. Ходить никуда больше не надо. И искать ничего не надо. Ей больше вообще ничего не надо. Её всё нравилось и годилось. Она на своём законном месте «2А».

Женщина сладко улыбнулась, поправила очки на лбу, вздёрнула руками грудь, нервно мотнула головой, приводя в порядок волосы, и успокоилась.

Её ладный спутник с дёргающейся головой тут же сел рядышком с прелестной, обворожительной, чудесной, сказочной толстухой на соседнее кресло, что у самого прохода.

Он блаженно развалился, вытянул вперёд ноги и замер, вероятно в уши из проводов полилась какая-то новая удивительная мелодия.

Мужик аж застонал от той мелодии, видимо, она того стоила, видать, она так сильно и мощно повлияла на его поведение и моральное состояние, что он не удержался от истошных воплей, вздыханий и причитаний. Он млел… он протяжно дышал…

Что ж… музыка на то и музыка, чтоб влиять на чувства людей.

Меломан, меж тем, ушёл в себя, никак не реагировал на то, как его шикарная спутница пыталась что-то ему сказать.

Лысоватый человек был во власти прекрасного… его ничего не интересовало… и никто. Но, как говорят, ничто не вечно. Только музыка. А она, вероятно, закончилась.

Это было ясно. Всё об этом говорило.

И сморщенное лицо слушателя. И его нос изогнутый. И лоб нахмуренный. И глаза выпученные, как при ярко выраженной базедовой болезни. Сперва чуток округлые, затем строго квадратные и даже почти ромбические (как у клоунов в цирке), а теперь выпуклые, стекловидные и явно чем-то недовольные. И уши… уши… Что-то не то с ними стало.

Уши у меломана изменились по многим параметрам. И по виду, и по цвету, и по пушистости, и по торчатости, и по просвечиваемости, и по гибкости, и по конфигурации.

Волосы на них, на ушах, стали ещё сильнее торчать. Чего не скажешь о проводах.

Провода обмякли и обвисли, они даже цвет свой поменяли, какими-то блёклыми стали, бледными, тусклыми и безрадостными.

Мужчина нажал пару-тройку кнопок на микроскопическом пульте, висящем на тех же проводах, покрутил колёсико и улыбнулся, видимо нашёл то, что ему по сердцу было. Вот и хорошо. Ну и слава Богу.

Человек нашёл, что искал. А это дорогого стоит.

Да. Жизнь от этого радостней становится. Для всех! Жить сразу хочется. Да! Жить! Жить! И жить! Жить и не тужить. Долго и счастливо! В своё удовольствие. Себе в утеху. На свою потеху. Да-с… жисть такая штука… – сложная она. Как повезёт, в общем. Куда кривая вывезет. Куда тропка извилистая приведёт.

Но каждый индивид, живущий на белом свете, старается. Да, каждый стремится. Всегда он стремился. И теперь стремится. А как же ещё-то. По-другому не получится.

Каждый сверчок, каждый торчок, каждый бычок, каждый индивид, живущий на планете, пытается найти свой собственный шесток и залезть на него. И сидеть там всю жизнь в своё удовольствие. Вот оно… счастье настоящее… Пришло оно, наконец-то… Ах… ох и ух… свет даже потух… Счастье нам привалило… Жизнь наша удалась…

Такая вот парадигма актуальная. Такая вот ситуация жизненная.

Меломан на седьмом небе от счастья был. Но недолго.

Музыка его манила. Музыка его с собой звала. Пришлось подчиниться.

Вот он снова отключился. В себя ушёл. Музыка им завладела. Вовсе.

Голова его опять задёргалась, как у неврастеника форменного: туды, сюды и обратно. И снова, и опять, и вновь, и сызнова.

Вот он что-то мурлыкать себе под нос стал.

Руками начал двигать в такт своему мелодичному мурчанию.

По всему было видно, что он в музыкальную стихию окунулся и что окружающее ему совершенно не интересно, оно ему фиолетово и по барабану. Да. Именно фиолетово. Именно по барабану. Так теперь говорят современные обыватели, будь то они малышами иль взрослыми. Без разницы. Время такое слишком пофигительное пришло.

Меломан сидя пританцовывать стал.

Мурлыкал тихонечко что-то мелодичное.

Было видно, что хорошо ему. Он блаженствовал.

Затем мужчина быстро и шустро, нога об ногу, снял свои шикарные светлые модные башмаки на толстущей пупырчатой манке и на бок повернулся.

В самолёте сразу грязными носками запахло.