Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

Дьявол снял с нее тяжелую котомку, разул, разжал побелевшие пальцы, забрал и отложил в сторону посох.

– И что ты все время пытаешься примерить на себя человеческую истину? – осуждающе покачал он головой. – Все просчитали уже давно. Много тысяч лет назад один человек, бывший как ты, сказал: «Отвратительно для гордого смирение: так отвратителен для богатого бедный. Когда пошатнется богатый, он поддерживается друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями. Когда подвергнется несчастью богатый, у него много помощников; сказал нелепость, и оправдали его. Подвергся несчастью бедняк, и еще бранят его; сказал разумно, и его не слушают. Заговорил богатый, – и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят: «это кто такой?» И если споткнется, совсем низвергнут его. Сердце человека изменяет лицо его или на хорошее, или на худое». Мудрый был человек. Тот, кто это сказал, сумел поднять голову и поставить крепость. И люди его помнят. Если помышления сердца худые, то и лицо не может быть добрым. Разве я слеп, чтобы давать человеку худому?

Манька закрыла лицо руками и заплакала.

– Это у меня-то худое?

– Ты говоришь о голове. Только головой можешь думать. Сердце твое отстоит от тебя далеко, – с тяжелым сочувствием вздохнул Дьявол. – Если сможешь услышать его, то сможешь и уберечь себя от сердечного произвола.

Манька не скоро пришла в себя. Всю дорогу она бренчала железом и пела песни, предупреждая зверей о своем присутствии. И пыталась услышать свое сердце – то, что видели люди. Но сердце было черным, безмолвным, голова кружилась, а в глазах появлялась рябь. Оно не ведало ни о ее боли, ни о ее горькой судьбе, будто жило своей жизнью. Страдало, любило, копало могилу, подавляя сознание. Но Дьявол шагал рядом и, наверное, когда-нибудь научит ее, как сделать сердце таким, чтобы люди видели только то, что она считала собой.

О том, чтоб извести Благодетельницу, она уже не помышляла. Дьявол был ей ни друг и ни враг, он был Бог – Бог Нечисти, и любил Помазанницу, больше, чем ее.

Наверное, ее сердце было другим…

Стоило Дьяволу проявить немилость, голова летела с плеч у кого угодно, но только не у Помазанницы, чтобы она ни натворила, ей дозволялось все. Несправедливо, конечно, ведь сердце не голова – сердце не умеет думать, но Дьявол вел ее к ней, и, если получится устоять, возможно, когда-нибудь он поймет и поверит, что она не такая, как ее сердце, а у Помазанницы его нет совсем. Главное, пока он заодно с нею, хотя бы мудростью, а остальное уж как-нибудь…

Глава 9. Кикимора

Близился сентябрь. Еще стояло лето, но чувствовалось дыхание осени, и нет-нет, среди листвы выставлялся желтый или покрасневший лист. Лето было сухое и жаркое, трава дала семена и засохла, а на выкошенных еще в июле лугах поднималась жиденькая отава. Птицы сбивались в стаи, репетируя дальние перелеты, небо по утрам было белесое, выцветшее, и днем не достигая той синевы, которая была еще две-три недели назад. И темнело уже рано, а по утрам поднимался холодный туман.

Селения остались далеко позади.

Манька не верила, что прошла больше половины нецивилизованной части государства. До Неизведанных Гор, занимавших всю северо-западную часть государства, оставалась одна треть пройденного пути. Осталось миновать только Мутные Топи, а дальше путь лежал по диким таежным Зачарованным Горним Землям.

Где-то там, за Горними землями, в подножии Неизведанных Гор, Безымянная Река брала начало из глубокого и огромного, как море, озера. Бездонное Озеро образовалось на месте широкой и глубокой трещины в материковой плите еще в древности, и рассказывали, что глубина его достает до центра земли, а на дне еще остались действующие вулканы, которые согревали озерную воду, местами не замерзающую даже в самые суровые зимы. А после Река то быстро, то размерено текла до самого моря-океана, потерявшись только раз в Мутных Топях. От Гор до Топей Реку часто называли Речкой Смородиной, и кто-то даже считал, что Безымянную Реку и Речку Смородину, нельзя считать одной рекой. Но с ними спорили, приводя в доказательство тот факт, что объем воды, втекающий в Мутные Топи, и вытекающий из оных было одинаковым, просто качество воды после болота становилось другим, пропитавшись зловонием и железом.

И где-то там, между Неизведанными Горами и Бездонным Озером, судя на карте, имелась дорога до того места Горного Перешейка, где горы расступались, открывая проход в цивилизованную часть государства. Перейти в западную часть страны можно было только в этом месте, где Горный Перешеек, тянувшийся от Неизведанных Гор до южной границы, словно протаранили, разрушив одну из гор до основания.

Но до Зачарованных Горных Земель и Неизведанных Гор было еще ох как далеко, и неизвестно дойдет ли, увидит ли она их когда-нибудь, потому что уже третью неделю она кружила по Мутным Топям, испытывая судьбу. На карте это место было таким же белым, как и территория, занятая Неизведанными Горами и Ледовым Океаном, с той лишь разницей, что оно было испещрено черными параллельными черточками.

За каким чертом ее сюда понесло, один Дьявол знает. Вообще-то она собралась дождаться зимы, когда Топи замерзнут, когда сюда придут люди за клюквой, но однажды, выйдя на берег реки, обнаружила ничейную лодку, как будто специально подложили. Даже записку нашла: «Пользуйся на здоровье. Доброго пути тебе, Маня!» И весла были приложены.

Ей бы вспомнить, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, но вместо этого она обрадовалась, вспомнив другую народную мудрость: «дают – бери, бьют – беги!» Неужели Благодетельница знает, что она идет к ней, и решила облегчить ей железные муки?! Или лодка предназначалась какой-то другой Мане, от которой лодка уплыла? Ничего другого Маньке в голову не пришло. Откуда еще она могла взяться здесь, на краю Мутных Топей, которые даже звери обходили стороной, и птицы облетали далеко? Зато в болоте в изобилии водились пиявки, лягушки, угри и цапли, не давшие ей умереть с голоду. Готовить здесь было негде, приходилось есть лягушек и угрей живыми, снимая с себя гроздья черных, напившихся кровью пиявок. Что до птиц, они указывали ей места, по которым можно пройти, когда не плыли, а вышагивали на длинных ходулях.

Решив проверить, что эти Топи из себя представляют и как далеко простираются, она и села в ту проклятую лодку и поплыла, высматривая по берегам жилище Посредницы.

Далеко заплыла.

И вдруг лодка начала тонуть: некачественная смола и картонная пробивка растворились в болотной воде, обнажив гнилые доски и щели, размером в палец, будто специально ее изрешетили и покрошили. Еле успела выбраться. Дальше пришлось идти на своих двоих, куда болото позволяло. А позволяло оно немного: шаг влево, шаг вправо – и угодила в трясину. Но, судя по солнцу и карте, она все же двигалась вперед, хоть и приходилось часто возвращаться, чтобы нащупать под болотной жижей новую тропу.

Погода все чаще портилась, небо над головой оставалось грязное и тяжелое даже в хорошую погоду, из воды вокруг торчали чахлые и изможденные болотной средой деревца, местами попадались заросшие камышом, осокой, ситником и кочкарником островки, а по ночам, под дружное лягушачье кваканье, играли и манили светляки и поднимался промозглый вонючий туман, оседая на одежде мелкой моросью.

Далеко зашла, а у болота ни конца, ни края.

Был уже вечер. Манька устала и валилась с ног. То и дело приходилось возвращаться, чтобы отыскать в трясине скрытую под жижей тропу или место с более или менее чистой водой, чтобы переплыть. Иногда спать приходилось прямо в трясине, втыкая посох на мелком месте глубоко в землю и привязывая себя на тот случай, если вдруг повернется во сне. От грязи в язвах начиналось заражение, от укусов гнуса она опухла, заплывшие глаза почти не видели, и временами ее лихорадило. Она чувствовала себя сгустком боли, а Дьявол даже не скрывал своего безразличия, проплывая над поверхностью воды и ила, или становился совсем невидимым, растворяясь и расплываясь в воздухе.

Он презирал ее: за то, что села в эту лодку, за то, что соблазнилась мышеловкой, хотя там, у лодки, даже не думал ее отговаривать, выказав радостную солидарность тем, что Помазанница проявила неслыханную до сего дня щедрость, возможно, зауважав ее за железные муки и увидев в ней, наконец, достойного человека. Еще поддакивал: «Да, Маня, наконец-то и на твоей улице праздник! На лодке-то мы враз Посредницу отыщем! А железо сносим, когда пойдем во дворец!»

И Манька ненавидела себя, ненавидела жестокий мир, ненавидела железо – и болью отзывалась мысль о Дьяволе, который, она уже не сомневалась, ненавидел ее и волочился за ней лишь с одной целью, чтоб увидеть, как Помазанница раздавит и смешает ее с грязью, не принимая на себя грех, не марая об нее рук.

Что ж, им это почти удалось…

Манька недавно поняла, что именно так убивала людей Таинственная Непреодолимая Сила, облаченная властью. Издалека, без яда, без единого выстрела, пожирая человека из среды его самого. Но сейчас не осталось сил даже ненавидеть, хотелось свернуться калачиком и умереть.

Ощупью выискивая тропу, пробиралась она вперед.

И вдруг…

Посреди болотной убогости, как наваждение, предстал перед нею чудо-остров. Вначале, Манька не поверила глазам, но, когда воспаленное сознание чуть прояснилось, стало ясно, что видение не мираж. По берегам – зеленые кусты, усыпанные красной ягодой, приветливый ручей, с журчанием стекающий в мутную топь. Ей даже показалось, что там, за редкими деревьями, стоит небольшая деревенская изба. А до самых кустов, чуть левее того места, где она стояла, до заветного островка пролегла полоска изумрудной дернины, поросшая осотом, аиром и болотным мхом.

Пожалуй, она могла бы перебраться на нее, если бы удалось за что-нибудь зацепиться, оттолкнуться и прыгнуть.

– Смотри-ка, добрались, наконец, до твердого берега. Определенно тебя здесь любят! Это ж кто такую сказку нарисовал! – умилился Дьявол, пролетев вперед и опустившись на твердую землю. Болото ему было нипочем, он в воде не тонул, в огне не горел, в земле не застревал и в воздухе не падал. Но и он измотался, становясь временами нервным и невыносимо раздражительным.

– О, да тут даже есть чем подкрепиться! – он начал жадно срывать ягоды и совать в рот, смакуя раздавленную мякоть, нашел под елью пару поганок, попробовав и их. – Не единым железом сыт человек! А лягушки-то какие толстые, упитанные, – потыкал тростью в ленивую лягушку, заставив ее пошевелиться. – Знатный выйдет супец, как в заморском ресторане… Ой, да тут и багульник от комаров есть! – обрадовался он. – Да это ж именины сердца!

И, словно прочитав ее мысли, спустился к полоске дернины, попрыгал на ней невесомым полупрозрачным телом.

– Ох, и болото – земля, хоть и разбавленная, – с сомнением произнес он, и тут же его сомнения сменились уверенностью: – Мало ли кто хороводит болотом, главное, про нас не забыл. Когда кругом муть – и манилово путь!

Манька следила за ним во все глаза, пытаясь понять, шутит он или всерьез пригласил. Все же он был не таков, как обычный человек: грязь к нему не налипала, всегда чистенький, ухоженный, и в болоте находил удовольствие, обнаружив вдруг неизвестно каким ветром принесенный из далеких краев ярко-багряный лист. Издеваясь над ней, начинал искать глубокий смысл, представляя лист уложенным в произведение искусства, сравнивал с ней, добавляя, что, чтобы картина полностью соответствовала задуманному и выглядела так же угрюмо, лист надо сделать искалеченным и сгнившим.

По топи пробежала волна, дернина слегка качнулась.

«Господи, но почему нет ни единой мысли о том, что можно, а что нельзя?!» – подумала Манька с тоской. До острова было подать рукой – десять быстрых шагов, но так далеко, как целая жизнь.

Дьявол поет, добра не жди, но она так устала, что не было сил сопротивляться соблазну. Несколько дней нормально не спала, не ела, не ступала по твердой земле. – все ее существо потянулась к этому заветному и вожделенному острову.

Прощупала под собой почву, проверяя тропу, но та вела в другую сторону.

– Не мудрено, тут нет безопасных мест: болото – оно и в Заземноморье болото, – прокомментировал Дьявол. – Да за такую тропу, Маня, трижды помолись да в ноги поклонись! Тебе не угодишь!

Вернулся на островок, распластался под кустом, наслаждаясь отдыхом.

У Маньки отяжелели веки, глаза стали слипаться. Она стояла и смотрела на Дьявола, на остров, на ягоды, как на картину маслом, отчаянно мечтая туда попасть. Там было тепло, сухо, можно разжечь костер… И представила себя в болоте: где она будет спать, что поест на ночь или снова уснет голодной?

– Переправы, переправы – берег левый, берег правый… Болото – оно посередине, – Дьявол сел, с любопытством за ней наблюдая. – Неужели от клюковки откажешься? Не клюква, а чисто виноград! – он сорвал еще ягод и раздавил их.

– Я лодкой ученая, – Манька слабо улыбнулась, отчаянно завидуя Дьяволу.

– Лодка – явление рукотворное, а тут-то, кто бы смог?

Как же, всю жизнь цеплялась за такие тропки – и куда они ее завели? Но разве в болоте пристань не бывает? Нащупав в глубине корягу, она воткнула посох поглубже, чтобы он зацепился за опору. Ухватилась за тоненькую березку, с замиранием сердца вытягивая из хляби ногу, – и, почти растянувшись в шпагате, поставила ее на траву-мураву.

Дернина слегка прогнулась, но выдержала.

Она оперлась на ногу, навалившись на нее всем телом. Положение у нее было незавидное, она была не там и не там – нога едва достала до края, а железо на спине давило в хлябь, став как будто тяжелее. Кривая и сухая березка прогнулась, обнажав вывернутый корень.

Манька растерялась, не зная, как поставить на дернину вторую ногу – и на тропу не вернуться. Она пожалела, что не перекинула сначала железо. Потерять его было не жалко, да только потерять его было нельзя. Упершись на посох, как на костыль, напряглась, вытаскивая из густой каши вторую ногу, резко оттолкнулась и ступила на дернину полностью, оставив посох на тропе.

Сделала шаг, второй…

И вдруг почувствовала, как земля уходит из-под ног, предательски разъезжаясь в разные стороны, открывая под собой жидкий кисель из воды и ила. В мгновение она ухнула по грудь в бездну, опершись на что-то тяжелое в глубине…

Гуща под ногами затягивала еще хуже, ноги как будто заковали в кандалы. Рядом навстречу с громким урчанием, вырвав березку с корнем, поднялся болотный газ, разрывая в клочья остатки зеленого коврика и отбрасывая ее еще дальше от тропы. Теперь до твердой земли было уже не дотянуться.

Ужас объял ее…

В голове за секунду пронеслось столько мыслей, сколько в жизни не передумала. Как все… хуже всех уходила она из жизни, в безызвестности, никому ничего не доказав, с отчаянием, с протестующим молчаливым криком, что нет такой силы, чтобы сломать ее.

Вода достала до подбородка, заливаясь в раскрытый от ужаса рот.

Время замедлилось: секунда стала минутой, а воздух – густым и плотным…

И Манька вдруг увидела, как на расстоянии вытянутой руки ударился о воду конец железного посоха и медленно тонет, погружаясь в ил. Посох все еще цеплялся за корягу, опутанную и застрявшую в остатках березового корня.

Она едва не упустила этот шанс…

Проталкивая руку вперед, сквозь жидкий кисель, сунула в то место, где видела посох, нащупала конец, едва достав пальцами, и изо всех сил рванулась вперед, не двигая ногами. Схватила, и медленно-медленно начала подтягивать себя к тропе.

Ноги увязали в густом иле, он держал прочно. Густая глинистая каша давила, плотно сжимая, затягивала и не выпускала обратно. Себя можно было только вытянуть, как когда в долгие дожди на дороге промачивает глину, и без усилий, под собственным весом, ступаешь на дно, и иной раз оставляешь сапоги, потому что нет сил поднять эту глину, налипшую на подошвы и сдавливающую голенища.

Она чувствовала, как пот катится с нее градом, застилая глаза…

Огромный заплечный мешок, туго набитый железом, не давал приподнять себя над водой, как камень, привязанный к шее утопленника. Коряга хрустнула и начала сползать вниз. В глазах ее застыл ужас, последняя надежда на спасение тонула вместе с этой гнилой деревяшкой…

И вдруг она увидела Дьявола… – он стоял на тропе, придерживая корягу ногой.

– М-да, не тянешь на Радиоведущую: полета нет, одни поползновения… Завидуешь? – он осуждающе прищурился. – Согласен, ума много… Так ведь голова у нее так устроена. Для тебя это болото – смертная мука, а для нее – золотая жила. Тебе такие деньжищи и не снились, которые платят за здешнее плодородие. А ты по уши в этих деньгах – а взять не можешь.

Манька сделала отчаянную попытку, рванувшись всем телом на тропу, вдохнула полной грудью и снова опустилась по горло в жижу.

– Кто молится за меня на этот раз, что стоишь по колено в грязи? – гордо прохрипела она, и тут же замолчала, сдавленная тяжелой глиной, поднятой со дна. Но она уже крепко держалась за посох – теперь ее жизнь зависела только от Дьявола.

– Кто будет думать о тебе в этот момент? Никто. Некому. Тривиальный вопрос. Разве что, постскриптум: «и почему не нам досталось лицезреть ужас смерти на лице жертвы». Сколько искренних радостных восхищений я мог бы собрать! И зорко следят, чтобы, умирая, голова жертвы жила не умом, а искусом. Мысли-то нарисованные надежнее, – он покачал головой. – Ведь дел у меня, Маня, а мы какую-то бабу найти не можем.

Он бросил тоскливый взгляд на болото, скорчил недовольное лицо, сунул руки в карман плаща, зябко поежившись.

– Видно, сам Бог велел тебе в болото вернуться, откуда эпопея твоя началась. Так сказать, Родина позвала… И меня зачем-то заманила. На кой черт тебя в это болото понесло? Умный в болото по льду не всегда рискнет сунуться. И вообще, на кой черт тебя куда-то понесло? Ведь понятно, не ждут тебя нигде.

– Иди, иди своей дорогой! – прошипела Манька, экономя воздух в легких. – Иди к Помазаннице! Нету… в вас человека, и ты не человек! —выкрикнула зло и хрипло, будто уже стояла перед Благодетельницей. Каждый вздох тянул ее вниз, на дно, которое было так далеко, что даже газы, которые лежали где-то там внизу, не могли пробиться на поверхность сквозь толщу перемешанных с водой масс, каждое движение вздымало ее смерть, забирая последние силы и надежду на спасение. Она не хотела, чтобы Дьявол отпустил корягу, но как просить, если, как все, искал ей только смерти? Это был последний шанс высказать нечисти все, что о них думает.

А ведь ее здесь нашли, неподалеку от Мутной Топи, кто-то принес и бросил ее. Или не бросил, или утоп, а она чудом осталась жива? Но зачем? Зачем летом тащить ребенка на болото?

Но не Дьявол же!

А обманная тропинка? Не зря на картины намекал, кто еще мог на глаз такой обман положить?

– Что, корягу пожалел? – грубо прошипела она, перехватившись и еще немного подтянувшись к тропе. Воздух под нею ушел, тянуть себя из трясины стало легче.

– Страшно тебе, Манька? – холодно спросил Дьявол.

Манька вдруг почувствовала, что именно так заказной убивец смотрит на жертву, не получая удовольствия от убийства, но и не имея жалости. Она уже была уверена, что Дьявол отпустит корягу и уйдет. Просто уйдет, чтобы никогда о ней не вспоминать.

Крепко сжимая посох, она отчаянно перехватывала его. Если Дьявол уйдет, может быть, она еще успеет за что-то зацепится, пока коряга отрывается от корней. Страшно было – да, но меньше, чем стыд за дело, не доведенное до конца. И за долги, с горечью вспомнила она, как мечтала отплатить Упырееву за железо. Знал кузнец, не дойдет она, оттого и был спокоен, и что железо его станет ей предсмертной гирей.

Отчаяние сдавило грудь – уходить из жизни с такой памятью не хотелось.

– Страшно, да, но молить не стану, – ответила она дрогнувшим голосом. – Можешь уйти, я не буду тебя винить в своей смерти.

И внезапно взыграла тайная радость: она вдруг нащупала рукой тропинку, с которой ухнула в бездну, и робкая надежда коснулась сознания, когда поняла, что все-таки добралась до места, где можно стоять твердо, уцепившись за какую-то выпуклость.

– И болото тебе нипочем, удивила! – молвил Дьявол, то ли размышляя, то ли рассуждая сам с собою. – Радиоведущую я сам помазал на престол града стольного, а ты, как есть вредительница Помазаннице моей, – обвинил он ее. – Я вот все понять пытаюсь, или умнее захотела стать, или потерпеть до смерти сил не хватило? Чего не жилось-то? Была бы как все, убогая да безвредная.

Дьявол обижено надулся, но Маньке было не до него. Она прикусила губу, царапая ногтями землю, выискивая хоть что-то, за что могла зацепиться: корень, камень, твердое место, чтобы опереться. Оставалось самое сложное – вытянуть себя из болота на тропу.

Словам Дьявола она лишь усмехнулась – успеет!

– Не доказать ли ты решила мне свое совершенство? – в тоне Дьявола чувствовался и упрек, и ирония, и угроза. – Только пьет она, Маня, чаи и кофеи из стран тридевятых и тридесятых, носит меха и парчу заморскую, и платья, сшитые мастерами известными, каменьями драгоценными украшается, спит в палатах белокаменных, на простынях из тончайшего шелка, а все слова высокими материями проговаривает.

– Зато по-человечески поговорить не может… Не завидую я вам, – скользкий обрыв, в котором она ничего не могла нащупать, снова поверг ее в отчаяние. Коряга держалась непрочно, уходя в землю гнилым, слишком тонким корнем, который непременно оборвется, если она за него потянет. Но зато она могла дышать и уже не тонула. Голос ее прозвучал примирительно – теперь лишь бы Дьявол не отпустил корягу.

Дьявол с сомнением покачал головой, разглядывая ее грязную голову над поверхностью.

– Ишь ты какая! Не завидует она… А чего во дворец поперлась, не за чаями и кофеями? Хлебала бы квас с редькой, зато не тонула бы сейчас в безызвестности. Чего не хватало тебе, о чем думала, а главное, чем и зачем? Овцам думать не положено, за них Пастухи думают.

– О дровах… О новых бревнах под избу.

– Мелко… – не сдержал Дьявол смеха. – А кто ты такая, чтобы пугать ее? – голос его снова стал ядовитым. – Или думаешь, Дьявол не знает, кого вожаком поставить, чтобы «братья по разуму» не переступили дозволенную черту? Ну какой из тебя вождь? То ли у тебя рубаха в заплатах, то ли рубаха из заплат… Тело, вон, сквозь дыры просвечивает, а грязь… – Дьявол брезгливо поморщился, – хоть лопатой соскребай. Вместо кофеев – жижа болотная, где кустик – и постель, и палата. Может, башмаки железные напоказ достоянием представишь? Так у нее миллионы ходят закованные в железо. Приземленная ты, Манька, поди, болото да лес для тебя, как есть все государство, а землица, Мань, она безразмерная, круглая, к ней подход надо иметь. А какой подход у тебя, ты ж деревня деревней… И учить ее надумала государством управлять? – он встал, подперев руки в бока, нависнув над Манькой всем своим невесомым бесплотным телом. – Так что ты там доказать-то хотела?

С некоторой небрежностью и внутренним размышлением он равнодушно смотрел, как она барахтается в жидкой хляби, засосавшей ее по горло, не упуская возможности воткнуть жало презрения поглубже. Но Маньке было не до того, она выдавливала место для ступни в скользкой мыльной земле, которую оставила так глупо, что стыдно становилось, и тянула, тянула себя к спасительной коряге, на которой стоял Дьявол. Груз давил ее вниз, но сильные руки, натренированные ношением посоха и физическими нагрузками, когда Дьявол показывал, как отбиваться от разбойников, держали посох крепко.

И вдруг она почувствовала, что болото ослабило свои объятия и отпускает ее.

Медленно, давая выскользнуть…

Частицы тяжелого ила и глины опустились в нижние слои. Она начала расшатывать себя, точно так же, как расшатывают сапог, когда вытягивают из грязи, когда он уже достиг дна и прилип, запуская под него воздух, чтоб не создать при отрыве вакуум, приподнялась, упираясь на посох грудью.

– Ну вас всех! – в сердцах бросила она, ни к кому не обращаясь. – Думаешь, меня интересуют платья? Плевать мне на них! Здесь или там, после смерти, все одно – ненавижу! Смерти хотели? – она улыбнулась, открыто и смело, обнажив беззубые десны – красные, воспаленные, израненные. – Радуйтесь! Только смерть разная бывает! Я не сама умираю. Докажи, что на моем месте Помазанница смотрелась бы краше. Я вас не боюсь, и умирать не боюсь, так что я и в болоте свободней и выше, чем вы в парче и каменьях! Я вашу личину давно поняла!

Ей, наконец, удалось зажать конец посоха подмышками. Обида была, но, выплеснувшись наружу, она перестала ее душить, и Манька как будто смотрела на нее со стороны, и только презрение прочитал бы Дьявол, если бы мог заглянуть в ее сознание.

Дьявол, прослушав пламенную речь, удивленно воззрился на нее, потом задумчиво покачал головой и сдержанно рассмеялся.

– Маня, она по болотам не шастает, она и в горе, и в радости найдет оконце, чтобы силой мысли обречь вас, подданных, на адское пламя, – он сказал это так, будто поставил непреодолимый барьер между нею и Помазанницей, но злобы в его голосе уже не было.

Манька смотрела на Дьявола, и не понимала его…

Чтобы ни она говорила, чтобы ни думала, чтобы ни чувствовала, какой бы гордой ни была, Дьявол не замечал ее. Он никогда не смотрел в ее сторону, не искал достоинства, а лишь недостатки, и когда не было, придумывал или обращался к Помазаннице и повторял слово в слово ее цветистые проникновенные речи. И вновь, как каждую ночь в своей сараюшке, она вдруг почувствовала себя такой одинокой, что до боли в сердце захотелось отпустить корень, уйти на дно, чтобы не знать и не помнить ни Дьявола, ни Помазанницы, ни людей, с которыми собиралась жить в мире.

И на мгновение ослабила хватку…

Но лишь на мгновение – рядом был Бог Нечисти, который страшно желал этого мгновения. Стоит ей опуститься на десять сантиметров – и страшная правда выйдет наружу, а слова господина Упыреева станут пророческими. И железо хоть сколько-то, но убывало, вспомнила она. А вдруг Дьявол ждал, когда она износит его и переступит черту – и не верил, что сможет?

Может ли она уйти сейчас, когда должна всем, всему миру?

Дьявол все еще держал посох ногой, в очередной раз спасая ее, хоть и молол языком что ни попадя, пытаясь раздавить ее морально. Наверное, Благодетельнице тоже было нелегко поднять себя над всеми, но она смогла, преодолела, значит, было за что ее любить. Ей ли судить Дьявола за его привязанность, если столько раз он подставлял ей плечо – ей вдруг стало стыдно.

Манька напряглась, собрав в кулак последние силы.

– Удивляюсь я тебе, сравнить себя с солнцем… Это ж сколько зависти в уме! Сдается мне: ты – тот еще фрукт. Да, был народ, который сам под себя землицу родил…

Взгляд его вдруг стал азартным, а в глубине глаз зажегся свет, он смотрел на не с деланным безразличием, а по-доброму.

– Я вот что думаю, поднесу-ка Их Величествам подарочек! Раз решила высмеиваться, почему не посмеяться? Вроде как сунули в пекло, но ведь ума нет, не хватит, чтобы его рассмотреть. Кому, как не мне, родителю пекла, знать, что оно имеет некоторую пространность и двойственную природу. Должен кто-то поучить тебя уму-разуму, чтоб не пялила бессовестные зенки, куда не след. А мне… Что мне? Грех не подсобить Городу Крови.

– При чем тут пекло? Чего прилип, как банный лист? – зло, сквозь зубы процедила Манька, торжествующе обхватив корягу и тропинку обеими руками, еще крепче зажимая посох подмышками. – Житья от вас нет!

Нога нащупала еще один корень, торчавший, как гнилой зуб, но он не шатался, и отпусти Дьявол корягу – у нее есть опора, она выберется. Вторая нога еще болтались где-то там, о чем она даже подумать боялась, представляя, какая муть и ужас внизу под нею. Последний рывок, или не последний – но смерть промахнулась. Перед тем, как вытянуть себя на тропу, ей требовались все ее силы.

– Ой, Манька, это ты зря! Все так думают, не желая пекло образумить. Хочешь ты или нет, ты побороться с ним решила, когда открыла железо. Если свечка не горит по всем правилам, это не свечка уже, и вот пытаюсь понять, кто, кроме меня, Злого Духа, и местного значения гражданских возмутителей, согласились бы залезть в него и достать полено неугасимое?

Голос у Дьявола прозвучал с легкой иронией, но мягко. Он вдруг сменил гнев на милость, обнаружив, что Манька страшным словам его не придала значения, чему-то улыбнулся. А она и в самом деле не могла сдержать ухмылки, первый раз увидев, как Дьявол, изображая Бога Нечисти, утонул ногами в грязи, и грязь обратила его в такую же грязь, просочившись внутрь его тела. Конец его плаща выглядел, пожалуй, не лучше, чем ее одежда.

– Я, Мань, из пекла рожден и нахожу в нем ума не малую толику. Мало таких, которые бы не боялись его. Обычно народец пеклу не рад, когда определился не в том направлении. Да только время не течет в три конца, когда его в два проскочили: одним, согласно законному пришествию, в Бытие, а вторым в Небытие, когда сказал себе «азм есть!» и понял, что везде лучше, где Дьявола нет. Но ты… – Дьявол задумался, подбирая определение. – Но у тебя или голова криво посажена, или ты чудо чудное, диво дивное. Ты как я, сложное существо. Ведь больно тебе, знаю, но чего ради терпишь боль, если дома, в сараюшке, она была другая?

– Так там не физическая, – ответила Манька с досадой, но миролюбиво. – Язвы тела болят, но зарастают, а боль души уходит в сердце. И каждое слово – как острый нож, каждый упрек – как соль на рану. Я никогда не планировала вести такую жизнь, но и ту, что у меня была – не хочу. Там у меня надежды нет, а здесь она все еще есть.

Заметив протянутую для помощи руку, Манька лишь скривилась, бросив в сторону Дьявола уничижающий взгляд, который из-за налипшей грязи, остался, скорее всего, незамеченным. Она уже крепко держалась, воткнув посох глубже в полоску твердой земли, упершись коленом в корни, выкопанные ею и скрытые под землей. Но за то, что не опустил корягу, была благодарна. И время остановил, чтобы успела схватиться за посох – только он так мог.

Но почему он издевается над ней, задевая за живое? Почему не сказал ни разу: Маня, не верь, пусть говорят, что хотят, ты умеешь – это главное! – и она простила бы ему все зло в мире. Но не говорил. Если собрать дела его, то вроде добрый, если сказанное – хуже злодея нет на свете. Люди хотя бы прикрывались маской благочестия, и только по делам узнавала, о чем думал в это время человек, что чувствовал, какие планы строил, а с Дьяволом наоборот – он не прикрывался словами, выставляя на показ свои неприязнь и презрение, а делами выручал и поднимал ее.