– Впрочем, это меня не касается, – проговорил он вслух, – я хотел поговорить с вами совершенно о другом. Извините, я прямо приступлю к делу. Maman мне говорила, что вы бывали у нас чуть ли не ежедневно. Между тем это отчасти неудобно, у нас в доме молодая девушка-невеста, и Бог знает, какие могут возникнуть толки? Вы понимаете?

– И я попросил бы вас прекратить ваши к нам посещения, – вдруг услышал Мишенька как лязг пощечины. – Вы для Настеньки совсем не пара, не нашего, так сказать, круга и так далее. Кроме того, у Настеньки уже есть жених – мой друг поэт Колибри, которого она никогда не видела, но, тем не менее, уже любит!

Обносков досказал все и глядел на Мишеньку глазами замороженной рыбы, в то время как тот сидел пред ним с совершенно окаменевшим видом.

– Ах, в таком случае извините за беспокойство, – прошептал, наконец, он, неловко привстал с кресла и на цыпочках вышел из комнаты.

Когда Мишенька уехал, Настенька сказала брату:

– За что ты отказал Разуваеву от дому? Он милый и добрый, кроме того, я дружна с ею сестрою, а тебя и твоего Колибри я ненавижу!

«Вот тебе раз», подумал Обносков, услышав о сестре Разуваева, и добавил:

– Как? Разве у Разуваева есть сестра?

– А как же, – сестра Варюша. Разве ты о ней забыл?

– И мною за ней дают?

Настенька пожала плечами и отошла к окну.

– Сорок тысяч, – отозвалась за нее Ксения Дмитриевна.

Обносков ударил себя по коленке.

– Вот как! А недурно бы, maman, подловить ее для меня?

– Скажите, пожалуйста, – отозвалась Настенька, – мне выйти замуж за Мишеньку нельзя, а тебе жениться на Варюше можно? Это на каком основании?

Обносков пожал плечами.

– Я и ты – совсем другое дело. Я и после женитьбы останусь Обносковым, а не буду Разуваевым. Кроме того, род Обносковых очень древний и для оздоровления потомства не мешало бы ввести в его кровь простонародные элементы.

Ксения Дмитриевна покачала головой.

– Ксенофонт, как тебе не стыдно! Ты знаешь, что сестра ничего не должна знать о таких вещах!

Ксенофонт сделал брезгливую гримасу.

– Однако же она знает!

– Идиот! – отозвалась у окна Настенька и, круто повернувшись, вышла из комнаты.

Обносков вздохнул.

– Кроме шуток, maman, недурно было бы мне жениться на этой Варюшеньке Razouvaeff. Это было бы полезно для оздоровления нашего состояния. Как ты думаешь?

Он замолчал. Из соседней комнаты послышались тихие всхлипывания Настеньки.

Между тем Мишенька ехал Безотрадным.

В селе было тихо. В окнах избенок мерцали огоньки. Крестьяне укладывались спать, и в окна хорошо было видно, как они размашисто крестили перед образами грудь и живот, позёвывали и почесывались.

Мишенька вспомнил свое посещение Обносковых и вздохнул. «Везде я чужой», подумал он, и ему стало горько, хотелось плакать.

Вокруг было темно и безотрадно. Холодный и сырой ветер дул с востока, неприветливо шурша соломенными кровлями избенок. Вечер глядел пасмурно, безнадежно и угрюмо. Звезды горели тускло, точно им совершенно не хотелось глядеть на землю, и они делали это только по принуждению. Серые косматые тучи стадами ползли по небу. Казалось они отчаялись увидеть когда-либо более приветливые страны и тихо ползли вперед без цели и желаний, застыв в тупом равнодушии.

Мишенька проезжал уже мимо крайней избенки села Безотрадного и вдруг остановил лошадь. Он увидел, что какая-то тень отделилась от завалинки и заковыляла к нему навстречу. Очевидно, его кто-то поджидал.

– Михайло Семеныч! – услышал он и тут же увидел прямо пред собою худосочное и покрытое струпьями лицо мирского пастуха Хрисанки.

Хрисанка, ковыляя, подошел к дрожкам.

– Пожалейте, Михал Семеныч, наше убожество! – заговорил он хныкающим голосом. – Ваш тятенька наших лошадей загнал и штраф требует. А мир у меня 30 рублей удержать из жалованья хочет. А я чем виноват, Михал Семеныч? Я за жеребеночком ходил. Пожалейте, Михал Семеныч, наше убожество!

Хрисанка дрожал от волнения, хватался руками за свой веревочный пояс и прятал вниз глаза, в которых беспокойно металось что-то робкое и вместе с тем неодолимо гневное.

Мишенька виновато потупился.

– Право же, я ничем не могу тебе помочь. Ты сам знаешь, тятенька всем сам управляет, а я только на манер приказчика, – сказал он, желая быть хладнокровным.

– Сделайте божескую милость, Михал Семеныч!

Хрисанка внезапно упал на колени.

– Ну, чего просишь? Сам знаешь, я ничем помочь не могу! Разве я хозяин в доме? Я пес приблудный в доме, а не хозяин! – вдруг выкрикнул он раздраженно.

Хрисанка потянулся к ногам Мишеньки.

– Пожалейте наше убожество!

Он захныкал и так жалобно, что это окончательно рассердило Мишеньку.

– Отстань! – сердито крикнул он. – Сам знаешь, я в доме хуже последнего пса!

Он сердито ударил вожжою. Лошадь рванулась вперед.

– Ужо попомните меня, людорезы! – услышал Мишенька за своею спиною вопль Хрисанки, и этот крик ударил его точно кнутом. Мишенька покраснел, как от пощечины.

«А я-то тут при чем, а я-то тут при чем!» думал он и в припадке злобы настегивал лошадь. Лошадь помчалась стрелою. Через несколько минут Мишенька был уже в усадьбе. Он пошел к себе в комнату, расстроенный и рассерженный, и в коридорчике встретил дяденьку Геронтия. Тот был пьян и слегка покачивался на ногах; Геронтий Иваныч вместе с ним прошел в его комнату.

– А я, – сообщил он племяннику, – самого за тебя во как разнес! И поощрение за это кулаком по шее получил! Орден! Орден с синяками и ссадинами для ношения на затылке!

Геронтий Иваныч неистово засмеялся, тряся головою. Затем он заходил, шлепая туфлями, по комнате и задекламировал вполголоса, совсем как безумный: