Book duration 7 h. 41 min.
1908 year
0+
About the book
«…Позвольте рассказать жизнь мою; времени повесть эта отнимет у вас
немного, а знать её – надобно вам.Я – крапивник, подкидыш, незаконный
человек; кем рождён – неизвестно, а подброшен был в экономию господина
Лосева, в селе Сокольем, Красноглинского уезда. Положила меня мать моя
– или кто другой – в парк господский, на ступени часовенки, где схоронена
была старая барыня Лосева, а найден я был Данилой Вяловым, садовником.
Пришёл он рано утром в парк и видит: у двери часовни дитя шевелится, в
тряпки завёрнуто, а вокруг кот дымчатый ходит…»
Other versions of the book
Genres and tags
Reviews, 1 review1
По этой книге явно понятно, почему Горький был популярен. Начал писать в нужном месте и в нужное время, о загадочной и сложной русской душе, о простых людях, бога. О счастье через нечастье. Вышел хороший такой толстововец.
Или начинает Серафим о Кавказе говорить – представит нам страну мрачную и прекрасную, место, сказке подобное, где ад и рай обнялись, помирились и красуются, братски равные, гордые величием своим.
– Видеть Кавказ, – внушает Серафим, – значит видеть истинное лицо земли, на коем – не противореча – сливаются в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ – проба сил человека: слабый дух подавляется там и трепещет в страхе пред силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью, становится высок и остр, подобно горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных пустынь, а вершина эта – престол молний.
Однажды спросил я его:
– Ты, Никодимушка, по обету молчишь?
– Нет, – говорит, – так, просто.
И вздохнул:
– Кабы знал, что сказать, – говорил бы!
– А отчего из мира ушёл?
– Оттого и ушёл.
Может, разум и заблуждается в исканиях своих, но бараном жить едва ли достойно и праведно для человека. Созерцание же молитвенное я в ту пору понимал как углубление в недра духа моего, где все корни заложены и откуда мысль стремится расти кверху, подобно дереву плодовому. Враждебного себе и непонятного в душе моей я ничего не находил, а чувствовал непонятное в боге и враждебное в мире, значит - вне себя.
От такого пения иной раз жутко становилось, и однажды я сказал ему тихонько:
– Что ты, дядя, всё про смерть поёшь?
Перестал он, поглядел на меня и говорит, смеясь:
– А ты не бойся, глупый! Это ничего, что смерть, зато – красиво! В богослужении самое красивое – заупокойная литургия: тут ласка человеку есть, жалость к нему. У нас, кроме покойников, никого не умеют жалеть!
Спрашиваю молодку:
– Чем занимаетесь?
– Кружева плетём
Верно: с полки гроздьями коклюшки висят. А она вдруг задорно улыбнулась и говорит прямо в глаза мне:
– А ещё – гуляю я!
Старуха засмеялась жирновато:
– Экая ты, Танька, бесстыдница!
Не скажи старуха этого – я бы не понял Татьяниных слов, а понял сконфузился. Первый раз в жизни гулящую девицу столь близко вижу, а конечно, скверно думаю про них.
Татьяна смеётся.
– Гляди-ка, Петровна, покраснел он!
А меня уже и зло берёт: вот так попал! Прямо с покаяния да в окаянное! Говорю девушке:
– Разве этаким делом хвастаются?
Она дерзко отвечает:
– Я вот – хвастаюсь!