Амелия осталась в столовой одна с отцом Амаро. В глазах обоих сейчас-же вспыхнуло желание броситься друг другу в объятия, но дверь была открыта, и в соседней комнате слышались шаги старухи. Отец Амаро заговорил тогда громко:
– Бедный отец-наставник! Как он настрадался!
– Это случается с ним каждые три месяца, – ответила Амелия. – Мама говорила мне еще третьего дня: я боюсь, как-бы у сеньора каноника не появились опять боли на-днях…
Священник вздохнул.
– Бедный я! Обо мне никто так не думает, – прошептал он.
Амелия поглядела на него долгим, нежным взором.
– Зачем вы говорите так?
Они чуть было не пожали друг другу руки через стол; но дона Жозефа вошла в столовую, закутанная в шаль. Каноник уснул, а она была так утомлена, что еле держалась на ногах. Ох, уж эти потрясения! Она поставила две свечи Святому Иоакиму и дала обет Божией Матери, уже второй за этот год…
– Небо всегда услышит молитвы искренно верующих людей, сеньора, – сказал льстивым голосом Амаро.
Большие стенные часы гулко пробили восемь. Амелия снова высказала беспокойство по поводу здоровья матери. Кроме того, становилось очень поздно.
– Да, и дождь начался, когда я ходил домой, – сказал Амаро.
Амелия испуганно заглянула в окно. Троттуар перед домом был, действительно, совсем мокрый, и небо было пасмурно.
Дона Жозефа высказала сожаление, что не может проводить Амелию сама. Гертруда ушла за доктором и еще не вернулась. Очевидно, доктора не было дома, и она бегала по городу, розыскивая его.
Священник предложил тогда, чтобы Амелию проводила Дионизия, пришедшая с ним вместе и дожидавшаяся на кухне. До дому сеньоры Жоаннеры было два шага. Он сам мот дойти с ними до площади. Но надо было поторопиться, потому что дождь становился все сильнее.
Дона Жозефа принесла зонтик для Амелии и неоднократно повторила, чтобы она рассказала все матери.
– Скажи ей, – крикнула она еще вслед девушке с площадки лестницы: – что мы сделали все, что могли, но боль прошла очень быстро и сама.
– Хорошо, скажу. Прощайте.
На улице шел сильный дождь. Амелия предложила переждать его, но священник схватил ее за руку и заторопил.
– Не стоит ждать. Все равно не скоро перейдет.
Они отправились по пустынной улице оба под одним зонтиком; Дионизия скромно шла рядом, закутавшись с головою в платок. Все окна были темны. Вода шумела в водостоках.
– Божие, какая ночь! – прошептала Амелия. – Я боюсь, как-бы мое платье не испортилось под дождем.
Они шли теперь по улице Созас.
– Это не дождь, а целый ливень, – сказал Амаро. – Не лучше-ли нам зайти во двор моего дома и переждать минуту?
– Нет, нет, – взмолилась Амелия испуганно.
– Глупости, – возразил Амаро нетерпеливо. – Ваше платье испортится от дождя. Зайдемте на минутку. Вон с той стороны небо уже светлеет. Дождь пройдет скоро. Полно, глупости. Мамаша, наверно, рассердилась-бы – и вполне справедливо – если бы вы промокли.
– Нет, нет, я не хочу.
Но Амаро остановился, быстро открыл дверь и втолкнул Амелию в подворотню.
– Пустяки, через минуту перестанет.
Они остались стоять в темной подворотне, глядя на потоки воды, блестевшей при свете фонаря против дома. Амелия находилась в каком-то странном оцепенении. Мрак и тишина пугали ее, но она испытывала наслаждение, стоя в темноте рядом с Амаро. Ее инстинктивно влекло к нему, и она то прижималась к его плечу, то беспокойно отступала, пугаясь его взволнованного, порывистого дыхания. Позади них лестница вела наверх в комнату Амаро, и Амелии страстно хотелось пойти посмотреть его обстановку. Ее очень смущало присутствие молча стоявшей у двери Дионизии, и, несмотря на это, она ежеминутно поглядывала на нее искоса, боясь, как-бы та не исчезла во мраке.
Амаро стал постукивать ногами по земле и потирать руки от холода.
– Мы еще простудимся здесь, – оказал он. – Земля совсем холодная. Не лучше ли подождать наверху в столовой?
– Нет, нет! – возразила она.
– Глупости! Мамаша, наверно, рассердится на вас. Ступай, Дионизия, зажги лампу в столовой.
Та мигом помчалась по лестнице, шагая через ступеньку.
Амаро схватил Амелию за руку.
– Почему ты не хочешь? – прошептал он. – Чего ты боишься? Пережди только дождь. Слышишь?..
Амелия не отвечала, но дыхание её стало глубоким и прерывистым. Амаро ласково провел рукою по её плечу, по груди и прижал ее к себе. Девушка задрожала всем телом и безвольно пошла за ним следом по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке.
– Войди сюда, в спальню, – прошептал он ей на ухо и побежал на кухню, где Дионизия зажигала лампу.
– Дионизия, голубушка, ты понимаешь… Я хочу исповедать барышню. Это очень серьезный случай. Вернись через полчаса. На, возьми. – И он сунул ей в руку три серебряных монеты.
Дионизия спустилась вниз на цыпочках и заперлась в кладовой.
Амаро вернулся в спальню, неся лампу. Амелия стояла ненодвижно посреди комнаты, мертвенно-бледная. Священник запер за собою дверь и молча направился к девушке, стиснув зубы и пыхтя, как бык.
* * *
Через полчаса на лестнице послышался кашель Дионизии. Амелия немедленно вышла из спальни, закутавшись с головой в платок. Когда открыли дверь со двора, по улице проходили двое пьяных, громко распевая песни. Амелия быстро отступила назад, в темноту. Дионизия выглянула через минуту на улицу.
– Можно итти, милая барышня, путь свободен, – сказала она, видя, что никого нет больше.
Амелия закуталась еще плотнее и направилась быстрыми шагами на улицу Милосердия. Дождь перестал, на небе выглянули звезды, и суровый холод предвещал северный ветер и хорошую погоду.
XVII
Взглянув утром на часы и видя, что приближается час обедни, Амаро весело соскочил с постели. Он накинул на плечи старое пальто, служившее ему халатом, и вспомнил то утро в Ферао, когда он проснулся в ужасном состоянии, согрешив накануне, впервые после посвящения в духовный сан, на соломе в конюшне с крестьянкой Жоанной. У него не хватило духу служить в то утро обедню с тяжелым грехом на душе; он считал себя опозоренным, отвратительным человеком, заслужившим ад своим гадким поступком. О, это было во времена его невинности и чрезмерной щепетильности! Теперь он прозрел и видел, что аббаты, каноники и кардиналы грешили не на соломе в конюшне, а в удобных альковах, с ужином под рукою. И церкви не рушились, и никому не посылалась кара с неба.
Отца Амаро беспокоило теперь вовсе не это, а Дионизия, ходившая b кашлявшая на кухне. Он не решался попросить теплой воды для бритья, не желая видеть перед собой физиономии этой бабы, невольно узнавшей его тайну. В её умении молчать он не имел основания сомневаться, так как подобные дела составляли её профессию, и нескольких золотых было бы вполне достаточно, чтобы обеспечить себе её молчание. Но священника тяготило сознание того, что сожительница чуть-ли не всех перебывавших в Лерии представителей гражданской и военной власти знает о его слабости, о страстной любви, зажигавшей его тело под рясою. Ему было бы менее неприятно, если бы свидетелем его любовного порыва накануне был отец Натарио или Сильверио. По крайней мере, такое дело не вышло бы из круга священников.
– Ничего не поделать! Дам ей золотой и заставлю молчать, – решил Амаро.
Кто-то осторожно постучался в дверь спальни.
– Войдите! – крикнул Амаро, быстро наклоняясь над письменным столом, словно он был очень занять своими бумагами.
Дионизия вошла, поставила кувшин с водою на умывальник, откашлялась и заговорила, стоя позади Амаро:
– Знаете, падре, так дольше нельзя делать. Прохожие видели вчера, как барышня вышла от вас. Это очень серьезно, голубчик мой… Для общего спокойствия необходимо соблюдать глубокую тайну!
Нет, он не мог принуждать ее к чему-нибудь, брать верх над нею! Она сама втиралась в его интимные дела и в доверие, хотелось ему этого или нет. Самые слова её, произнесенные тихим шопотом, обнаруживали профессиональную осторожность и убедили отца Амаро в крупных выгодах её сообщничества.
Он обернулся к ней, густо покраснев.
– Разве ее видели вчера?
– Да, видели. Это были двое пьяных, но может случиться, что увидят и другие.
– Это верно.
– А подумайте только, как это было бы неприятно! При вашем-то положении, да и для самой барышни… Надо делать подобные дела тайком… Даже стены не должны знать. Я требую крайней осторожности, когда помогаю кому-нибудь.
Амаро решился тогда сразу принять помощь Дионизии, порылся в ящике и подал ей золотую монету.
– Да благословит вас Господь, голубчик, – прошептала она.
– А как вы полагаете, что делать теперь, Дионизия? – спросил он, откидываясь в кресле и ожидая хорошего совета.
– По моему, вам было бы удобнее всего, видеться с барышней в доме звонаря, – ответила она просто, без малейшего лукавства или таинственности.
– В доме звонаря?!
Она спокойно объяснила ему все выгоды этого места для свиданий. Одна из комнат около ризницы выходила на маленький внутренний дворик, где был недавно выстроен большой сарай. У самого сарая находился черный ход квартиры звонаря… Отцу Амаро стоило только выйти из ризницы и пройти через двор в кухню звонаря дяди Эшгельаша.
– А она как-же попадет туда?
– Она будет ходить с другой стороны, с главного двора. Там никогда нет, ни души, точно в монастыре. А если даже кто-нибудь увидит барышню, то подумает, что она идет к звонарю… Конечно, это только общий план, а подробности надо еще обдумать…
– Конечно, я понимаю, это только набросок, – ответил Амаро, задумчиво ходя по комнате.
– Я хорошо знаю это место, падре, и поверьте, для духовного лица нельзя придумать ничего удобнее дома дяди Эшгельаша.
Амаро остановился перед нею, фамильярно смеясь.
– Скажите-ка, Дионизия, вы, верно не первый раз рекомендуете этот дом для свиданий?
Но Дионизия ответила отрицательно. Она даже не знала звонаря лично. Эта мысль пришла ей в голову ночью, когда она ворочалась на постели от бессонницы; утром, чуть свет, она вскочила с кровати и сбегала посмотреть место. По её мнению, трудно было найти что-нибудь более подходящее.
Она кашлянула, бесшумно подошла к двери и обернулась еще раз дать последний советь:
– Все зависит теперь от того, как вы условитесь со звонарем.
* * *
Этот вопрос заботил теперь отца Амаро больше всего.
Дядя Эшгельаш считался среди соборного причта угрюмым человеком. Он лишился одной ноги, упав раз с лестницы при подъеме на колокольню, и ходил на костылях. Некоторые священники полагали даже, что он не должен служить в церкви с таким недостатком, и когда Амаро получил назначение в Лерию, хромому пришлось обратиться к покровительству сеньоры Жоаннеры и Амелии, чтобы сохранить за собою веревку колокола, как он выражался. Дядя Эшгельаш, вдовец, жил один с пятнадцатилетней дочерью, с детства разбитой параличом. «Диавол не терпит здоровых ног в нашей семье», говорил обыкновенно звонарь. Несчастье сделало его угрюмым и молчаливым; в городе говорили, что дочь Антония (отец называл ее Тото) изводила его ужасными капризами, плачем и криком. Доктор Гувеа называл ее истеричкою, но люди здравомыслящие были уверены в том, что Тото одержима бесом. Ее окропили как-то раз святою водою, но безрезультатно. По правде сказать, никто в городе не знал, в чем проявляется одержимость больной. Доне Марии кто-то сказал, что Тото воет волком, а дона Жоакина Гансозо уверяла, что она раздирает себе тело ногтями. Когда спрашивали отца о здоровья дочери, он только отвечал сухо:
– Ничего.
Звонарь проводил обыкновенно все свободное время с дочерью, уходя лишь изредка в аптеку за лекарством или в кондитерскую за пирожными. Во всем этом уголке во внутреннем дворе, сарае, у высокой ограды, поросшей вьющимися растениями, и в домике звонаря в глубине – царила день и ночь полнейшая тишина. Дядя Эшгельаш неизменно сидел у плиты с трубкою во рту, печально сплевывая в сторону.
Каждое утро он почтительно и благоговейно слушал обедню, которую служил Амаро. Одеваясь в это утро в ризнице и услышав стук костылей на каменных плитах дворика, Амаро принялся обдумывать свой план. Нельзя было попросить у дяди Эшгельаша его домик иначе, как для религиозных целей.?. А какая цель метла быть лучше, чем приготовление, вдали от мирской суеты, нежной души к святой монастырской жизни?
Когда звонарь вошел в ризницу, Амаро поздоровался с ним очень приветливо и сказал, что он прекрасно выглядит. Во время службы, оборачиваясь к молящимся, он неизменно смотрел на звонаря, словно служил обедню для него одного, и закончил точно так-же, медленно повернувшись в сторону дяди Эшгельаша и как бы изливая на него одного все милосердие Божие.
– А теперь, дядя Эшгельаш, – сказал священник шопотом, войдя в ризницу, – ступайте, подождите меня во дворе. Нам надо поговорить.
И он скоро вышел к нему с серьезным лицом, произведя этим сильное впечатление на звонаря.
– Наденьте шляпу, полно, полно, дядя Эшгельаш. Мне надо поговорить с вами об одном серьезном деле… попросить у вас услуги…
– Пожалуйста, падре… Чем могу служить?
– Строго говоря, это не услуга, а обязанность с вашей стороны. Когда речь идет о делах, угодных Богу, каждый человек обязан помогать по мере своих сил. Видите-ли, одна молодая девушка хочет поступить в монастырь. Я так доверяю вам, что даже назову её имя. Это Амелия, дочь сеньоры Жоаннеры.
– Неужели, падре?
– У неё, безусловно, есть призвание к монастырской жизни. Здесь виден перст Божий. Это замечательный случай.
И он рассказал звонарю пространную историю. Девушка разочаровалась в жизни, разойдясь с женихом. Но мать была стара, нуждалась в её помощи для ведения хозяйства и считала желание девушки простым капризом. Но Амаро твердо знал, что это не каприз, а истинное призвание. К несчастью, его положение, как священника, было очень трудно и щекотливо. Безбожные газеты (а, к сожалению, они были в большинстве; только и знали, что кричать против влияния духовенства. Светские власти были еще безбожнее, чем газеты, и чинили всякия препятствия духовенству. Законы были прямо ужасны. Если-бы узнали, что он собирается готовить девушку к поступлению в монастырь, его, несомненно, посадили бы в тюрьму. Между тем ему непременно надо было часто видеть девушку, чтобы испытать ее и узнать, к чему у неё больше склонности: к одиночеству-ли, или к уходу за больными, или к вечному поклонению Христу, или к преподаванию. Одним словом, надо было изучить её душу вдоль и поперек.
– Но где-же мне делать это? – воскликнул он, широко разводя руками и как бы негодуя на невозможность исполнить святой долг. – В доме матери это немыслимо; там уже относятся ко мне с подозрением. В соборе, это то же самое, что на улице. У меня на дому неудобно; девушка, ведь, молода…
– Конечно, конечно.
– И вот, дядя Эшгельаш, я вспомнил о вашем доме и надеюсь, что вы не откажете мне…
– О, падре, мой дом, обстановка, я сам – все к вашим услугам.
– Видите-ли, вы спасете душу девушки, а это угодно Господу Богу…
– И для меня это большое счастье, падре, огромное счастье! Я только боюсь, что мой дом недостаточно удобен.
– Полно, – улыбнулся священник, великодушно отказываясь от всех земных благ. – Нам довольно двух стульев и стола для того, чтобы положить молитвенник.
– Зато в смысле спокойного положения лучше моего дома вам не найти, – сказал звонарь. – Мы с дочкой живем, как отшельники в пустыне. Когда вы будете приходить, я, конечно, же буду оставаться дома. В кухне вам неудобно сидеть, потому что она рядом с комнатою бедной Тото, но моя спальня наверху, – в вашем распоряжении.
Отец Амаро ударил себя рукою по лбу. Он совсем забыл о больной дочери звонаря.
– Это портит все дело, дядя Эшгельаш! – воскликнул он.
Но звонарь стал с живостью успокаивать его. Он глубоко заинтересовался обращением девушки в невесты Христовы и желал, чтобы душа её приготовлялась к спасению не иначе, как под его кровлей. Тото не могла помешать своим присутствием; она не вставала с постели. Священник мог входить в дом через кухню, Амелия – со стороны главного двора; они поднимаются наверх и запираются в спальне…
– А что делает Тото целый день? – спросил отец Амаро, все еще колеблясь.
– Она лежит, бедняжка, целый день… то играет в куклы с увлечением, то угрюмо молчит с утра до вечера, уставившись в стену. Иногда на нее нападает болтливость, тогда она говорит без умолку, смеется…
– Ей следовало-бы заняться чем-нибудь, например, читать, – сказал отец Амаро, стараясь выказать участие к чужому горю.
Звонарь вздохнул. Девочка не умела читать. Она даже не желала учиться. Он не раз говорил ей: – Если бы ты умела читать, тебе жилось бы легче. – Но она упорно отказывалась. О, если бы отец Амаро был так добр и постарался убедить ее в необходимости учиться!..
Но священник не слушал звонаря, углубившись в свои мысли. Лицо его озарилось радостною улыбкою. Он нашел простое и ясное объяснение для посещения Амелией дома звонаря: научить больную девочку читать, воспитывать ее, открыть её душе красоты священных книг, обучить ее молитвам.
– Отлично, дядя Эшгельаш, – воскликнул Амаро, потирая руки от удовольствия. Так решено, – душа Амелии приготовится к святой жизни в вашем доме. Но я попрошу вас, – и голос его зазвучал в высшей степени серьезно: – хранить по этому вопросу строжайшую тайну.
– О, что вы, падре! – ответил звонарь, даже обидевшись слегка.
– Хорошо, я полагаюсь на вас, – сказал Амаро и пошел прямо в ризницу писать Амелии записку о том, что «устроил все», и они могут теперь «наслаждаться божественным счастьем». Он предупреждал девушку также, что предлогом для посещения ею дома звонаря будет служить обучение больной Тото, о чем он поговорить в этот-же вечер с мамашей. «В этом есть доля правды, – писал он, – потому-что религиозное просвещение души несчастной, несомненно, угодно Богу. Таким образом, мой ангел, мы сразу убьем двух зайцев!».
Вернувшись домой, он радостно сел завтракать, довольный собою и всеми прелестями жизни. Ревность, сомнения, мучительное желание, физическая неудовлетворенность – все, что терзало его в течение нескольких месяцев, исчезло сразу. Он достиг, наконец, счастья! За завтраком он углубился в приятные мысли, перебирая в памяти все подробности вчерашнего божественного получаса и упиваясь сознанием успеха, подобно тому, как крестьянин оглядывает с наслаждением приобретенную землю, на которую он смотрел с завистью в течение долгих деть. Правда, он был священником… но, ведь, поведение духовного лица – если только оно приводит в негодование верующих – нисколько не подрывает величия, пользы, действительности религии. Святые дары сохраняют свою силу вполне, так как действуют достоинством и заслугами не священника, а Иисуса Христа. Души верующих ничего не теряют от недостойного поведения духовного лица, а если священник еще раскается в предсмертный час, то врата неба даже остаются открытыми для него. Одним словом, все кончается к общему благополучию… И, рассуждая таким образом, отец Амаро с наслаждением потягивал свой кофе.
В конце завтрака Дионизия пришла из кухни и весело спросила, поговорил-ли он с дядей Эшгельаш.
– Поговорил, но только в общих чертах, – ответить Амаро уклончиво. – Пока еще ничего не решено.
– Ах, вот как! – произнесла она и вернулась в кухню, решив, что священник лжет, как еретик. Эта история была неприятна ей… Она не любила иметь дело с духовными лицами. Они вознаграждали за труды плохо и относились всегда подозрительно. Услышав, что Амаро уходить, она даже выбежала на лестницу сказать, что ей нужно вернуться к себе домой, и потому, когда отец Амаро найдет другую прислугу…
– Дона Жозефа Диас подыскивает мне девушку. Я надеюсь, что завтра уже будет кто-нибудь. Но вы наведайтесь все-таки завтра. Мы, ведь, теперь друзья.
– Пожалуйста, когда нужно, только крикните мне в окно через двор, – ответила она сверху. – Я всегда готова служить вам и знаю немного толк во всем, даже в выкидышах и в родах. В этом отношении я могу даже сказать…
Но священник не слушал её. Он в бешенстве захлопнул за собою дверь и ушел, возмущаясь грубым предложением подобных услуг…
В один из ближайших дней отец Амаро поговорил в доме сеньоры Жоаннеры о дочери звонаря.
* * *
Накануне он передал тайком свою записку Амелии; и в этот вечер, воспользовавшись минутою, когда в комнате шел громкий разтовор, он подошел к Амелии, лениво перебиравшей пальцами клавиши, и прошептал, склоняясь к свече, чтобы зажечь ситару:
– Читали?
– Превосходно!
Амаро вернулся немедленно к группе дам, где дона Жоакина Гансозо рассказывала о вычитанной в газете катастрофе, происшедшей в Англии. Угольная шахта обрушилась, похоронив заживо сто двадцать рабочих. Старухи пришли в ужас; дона Мария призналась, что все эти шахты и иностранные машины внушают ей адский страх. Она была один раз на фабрике в Алкобасе и вынесла оттуда впечатление настоящего ада. Господь Бог, наверно, смотрел косо на подобные изобретения и новшества.
– Это как с железными дорогами, – сказала дона Жозефа. – Я уверена, что это внушение диавола. Серьезно, тут нет ничего смешного. Эти свистки, завыванье, пламя, дым, шум, треск! У-у… какой ужас!
Отец Амаро засмеялся и стал весело уверять дону Жозефу, что железные дороги представляют самый удобный и быстрый способ передвижения.
– Во всяком случае, – добавил он более серьезно: – нельзя отрицать, что в современной науке много дьявольского. Поэтому-то наша Святая Церковь и благословляет паровозы, чтобы демон не мог воспользоваться ими для своих целей.
Дона Мария попросила объяснить, каким образом враг рода человеческато пользуется железными дорогами для своих целей. Отец Амаро с готовностью исполнил её просьбу. У диавола было много способов для этого, по большею частью он поступал следующим образом: устраивал крушение, так, чтобы пассажиры погибли; а так как души их не были приготовлены к смерти, то демон, трах! тут-же и овладевал ими.
– Ишь, какой негодяй! – проворчал каноник, втайне восхищаясь ловкостью врага рода человеческого.
Но дона Мария стала томно обмахиваться веером, и лицо её озарилось блаженною улыбкою.
– Да, мои милые, – сказала она, торжественно оглядывая приятельниц: – с нами-то, слава Богу, не может случиться ничего подобного. Мы всегда настороже против диавола!
Это было верно, и все старухи засияли от приятной уверенности, что они ежеминутно готовы войти в Царство Небесное и перехитрить лукавого Искусителя.
Отец Амаро решил, что надо ловить удобный момент, откашлялся и заговорил тоном проповедника, положив обе руки на стол:
– Надо, действительно, всегда быть настороже, чтобы неотдать душу диаволу. Еще сегодня я думал об этом по поводу одного очень печального случая, и притом, у самого собора… Это дочь звонаря.
Дамы придвинулись близко к священнику, впившись в него глазами и с любопытством ожидая услышать какую-нибудь пикантную историю про проделки сатаны. Священник продолжал говорить торжественным голосом среди глубокой тишины:
– …И несчастная девочка лежит день-деньской прикованная к кровати. Читать она не умеет, к молитве и размышлению не приучена. Это в полном смысле беззащитная душа, как говорит Святой Климент. Что-же следует из этого? Диавол, который без устали ищет себе добычи и не пропускает ни одного удобного случая, устраивается в таких местах, как в своем доме. Отсюда и происходят те печальные явления, о которых рассказывал мне дядя Эштельаш: девочка кричит без причины, беснуется, изводит несчастного отца…
– И это еще в двух шагах от церкви Господней! – воскликнула дона Мария, возмущаясь нахальством сатаны.
– Вы совершенно правы, дона Мария, – поспешно согласился с нею Амаро. – Это страшное безобразие. Но что-же делать? Девочка не умеет читать, не знает молитв; никто не наставляет ее и не ограждает от врага.
Дамы печально переглянулись. Их искренно огорчало тяжелое состояние несчастной души – особенно потому, что оно, по-видимому, печалило милого отца Амаро.
– Может-быть, вы скажете, сеньоры, что речь идет только о дочери звонаря. Но, ведь, у неё такая-же душа, как у нас всех.
– Все имеют право на милость Божию, – сказал каноник серьезным тоном, признавая равенство классов там, где шло дело не о материальных благах, а только о небесной награде.
– Для Бога нет ни богатых, ни бедных, – вздохнула сеньора Жоаннера. – Бедные люди даже угоднее Богу; их ждет Царствие Небесное.
– Нет, извините, богатые люди угоднее Богу, чем бедные, – остановил ее каноник, протягивая руку и поправляя такое неверное понимание божественного закона. – Вы плохо понимаете слова Господни, сеньора. Блаженны нищие, – значить, что бедные должны довольствоваться своею участью, не желать себе благ богатых людей и не стремиться к завладению чужим богатством. Иначе они перестают быт блаженными. И знайте твердо, сеньора: эти канальи и негодяи, утверждающие, что рабочие и низшие классы должны жить лучше, чем живут, действуют безусловно против воли Церкви и Господа Бога и заслуживают только кнута! еретики окаянные! Уф!
И он отвалился на спинку кресла, устав от такой длинной речи. Отец Амаро сидел молча у стола, медленно почесывая голову и собираясь изложить свой план в виде неожиданного божественного вдохновения и предложить, чтобы Амелия навещала больную девочку и воспитывала ее в духе религии. Но ему было трудно начать, и он сидел в нерешимости, почесывая затылок и даже раскаиваясь в том, что заговорил о Тото.
– А знаете, падре, – предложила дона Жоакина Гансозо: – не послать-ли бедняжке книгу с картинками – Жития Святых? Это было-бы очень хорошо. У тебя, кажется, есть такая книга, Амелия?
– Нет, – возразила та, не поднимая головы над шитьем.
Амаро взглянул на девушку; он почти забыл о ней. Она сидела с другой стороны стола, подрубляя пыльную тряпку. Длинные, черные ресницы бросали тень на её смуглые, розовые щеки; платье красиво облегало пышный бюст, вздымавшийся от ровного дыхания. Белая грудь девушки прельщала Амаро больше всего; он представлял себе ее полной, атласной, белоснежной. Правда, Амелия уже отдалась ему, но тогда она была одета, и его жадные руки нащупали только холодный шелк. В доме же звонаря все эти прелести должны были достаться ему беспрепятственно, и он мог прильнуть губами к её чудному телу. И притом это ничуть не мешало им спасать душу бедной Тото. Колебания его сразу прекратились.
– Нет, господа, – сказал им громко: – девочка не научится ничему из книг. Знаете, что приходит мне в голову? Один из нас, наиболее свободный от занятий и обязанностей, должен научить больную словам Господним и воспитать её душу. – И он добавил с улыбкою:
– По моему мнению, из всех нас наименее занятой человек – Амелия.
Эти слова вызвали всеобщее удивление. Глаза старух зажглись благоговейным возбуждением при мысли о милосердной миссии, исходившей из этого самого дома. Дона Жоакина Гансозо объявила с живостью, что она завидует Амелии, и возмутилась, когда та расхохоталась вдруг без причины.
– Ты думаешь, я не могла-бы исполнять эту, обязанность с таким-же благоговением, как ты? Вот ты уже гордишься своим добрым делом. Смотри, этим умаляются твои заслуги!
Но Амелия продолжала заливаться нервным смехом, откинувшись на спинку стула и стараясь подавить невольную веселость.
Маленькие глазки доны Жоакины заискрились гневом.
– Это неприлично, наконец! – закричала она. Но ее успокоили, а Амелию заставили поклясться на Евангелии, что она смеялась только от нервного возбуждения.
– В сущности, она справедливо гордится, – сказала дона Мария. – Это великая честь для всего дома. Если кто-нибудь узнает…
Но Амаро строго перебил ее:
– Никто не должен знать этого, дона Мария. Добрые дела перестают быть угодными Багу, если человек гордится и чванится ими!
Дона Мария смущенно потупила глаза от стыда, и все единогласно решили, что Амелия будет ходить раза два в неделю к разбитой параличом девочке, чтобы читать ей Жития Святых, учить молитвам и наставлять на путь истины.
– Одним словом, – закончила дона Мария, обращаясь к Амелии: – я могу сказать тебе только одно: тебе повезло, как никому из нас.
Руса вошла с подносом среди всеобщего смеха, вызванного «глупостью доны Марии», как сказала покрасневшая Амелия. И таким образом она и отец Амаро получили возможность видеться беспрепятственно, во славу Божию и на зло врагу рода человеческого.
* * *
Они встречались каждую неделю один или два раза. Отец Амаро предупреждал накануне дядю Эшгельаша о своем приходе, и тот оставлял дверь дома еле притворенной, подметал аккуратно весь дом и готовил свою комнату – к приходу дорогих гостей. Амелия вставала рано в такие дни; ей всегда надо было починить или подгладить что-нибудь в своем туалете. Мать очень удивлялась её небывалому кокетству, но Амелия объясняла всегда, что должна «приучить Того к чистоте и аккуратности». Одевшись, она садилась ждать одиннадцати часов, с лихорадочным румянцем на щеках, рассеянно отвечая на вопросы матери и не сводя глаз с часов. Наконец, старые часы глухо скрипели, били одиннадцать, и Амелия уходила, на-скоро поцеловав мать и заглянув мимоходом в зеркало.
Она шла всегда осторожно, боясь, что ее заметят. Если по дороге встречался бедняк, она непременно подавала ему милостыню, чтобы задобрить Господа Бога – друга нищих и бродяг. Особенно пугала ее площадь перед собором, где Ампаро, жена аптекаря, сидела с шитьем у окна, точно на наблюдательном посту. Амелия закутывалась плотнее в накидку, опускала зонтик ниже и проходила через собор в дом звонаря. Если Амаро не было еще, она шла прямо в кухню, не заглядывая к Тото, и останавливалась у окна, не сводя глаз с двери ризницы.
Амаро являлся, наконец. Это было в начале марта; ласточки уже прилетели и весело чирикали в окружающей тишине. Священник галантно срывал иногда цветочек для Амелии; она стучала по стеклу от нетерпения. Он шел скорее и останавливался у двери, пожимая ей руку и пожирая ее глазами. Затем они отправлялись к Тото и угощали ее пирожным, которое приносил священик.
Кровать больной девочки стояла в комнате рядом с кухней, и худенькое тельце несчастного, чахоточного существа совсем исчезало в сеннике под сбитым одеялом. С тех пор, как отец Амаро стал бывать в доме звонаря, у девочки явилась странная мания «казаться человеком», как говорил дядя Эшгельаш. Она одевала белую кофточку, помадила волосы и не расставалась с маленьким зеркалом и гребенкой, спрятанными под подушкой.
Амелия присаживалась на минутку у кровати, спрашивая азбуку и заставляя девочку назвать ту или другую букву. Затем Тото должна была повторить молитву, которой учила ее Амелия. Священник ждал на пороге, засунув руки в карманы и чувствуя себя неловко под любопытным взором девочки; она не спускала с него блестящих глаз, оглядывая éro фигуру с изумлением и живейшим интересом. Он не чувствовал теперь сострадания к бедной Тото, находил ее дикою и упрямою, ненавидел самый дом звонаря. Амелии было также тяжело просидеть несколько минут подле больной, но она боялась прогневать Господа Бога. Тото ненавидела ее, по-видимому, отвечала резко, а иногда сердито молчала, отвернувшись к стене. Однажды Она даже разорвала азбуку. Если-же Амелия хотела поправить ей шаль на плечах или одеяло, она вся съеживалась от злости.